Материал к размышлению. Многообразие отцовских стилей и практик, при более или менее одинаковом нормативном каноне отцовства

Многообразие отцовских стилей и практик, при более или менее одинаковом нормативном каноне отцовства, отражено и в русской классической литературе.

Отчасти это многообразие обусловлено собственным жизненным опытом писателей. Общеизвестно, что взаи­моотношения многих русских писателей (например, Не­красова, Достоевского, Чехова) с их отцами были откро­венно враждебными или холодными. Иногда это было связано с жестоким отцовским деспотизмом. Кроме того, вследствие занятости мужчин внесемейными делами, гла-

венствующая роль в семье, причем не только в эмоцио­нальных, но и в деловых вопросах, часто принадлежала матери. Личный опыт не мог не сказываться на художест­венных образах отцовства. Однако писатели не только выражали собственные чувства, но и описывали окру­жавший их мир. Какой же стиль отцовства преобладал?

По мнению Михаила Серафимова, фигура деспотич­ной матери представлена в русской литературе чаще, чем образ отца-деспота (Серафимов, 2007). Отец чаще вы­ступает как фоновая фигура, которая просто выполняет положенные ей социальные функции (например, в «Ка­питанской дочке» главный герой упоминает отца только одной фразой: когда «матушка была мною брюхата, отец записал меня в *** полк»), или как слабый и невлиятель­ный человек, который лишь притворяется главой семьи, тогда как на самом деле всем заправляет его жена (гене­рал Епанчин из романа Достоевского «Идиот»).

Если присмотреться поближе, в русской литературе вырисовывается несколько разных отцовских типов.

Образ авторитарного отца встречается в несколь­ких вариантах. Иногда это откровенный самодур и жес­токий тиран, как Троекуров из «Дубровского» или Дикой в пьесе А. Н. Островского «Гроза». Отцовская домашняя тирания описывается отрицательно и связывается не только с характерологическими, но и с социальными фак­торами (у Пушкина — с крепостничеством, у Островско­го—с купеческим бытом).

Естественная реакция на отцовский произвол — сы­новняя ненависть, как у лермонтовского «Сашки» (1839):

Он рос... Отец его бранил и сек — Затем, что сам был с детства часто сечен, А слава богу вышел человек: Не стыд семьи, не туп, не изувечен. Понятья были низки в старый век...

Большинство сыновей с этим смирялись, но гордый Саша устроен иначе:

Умел он помнить, кто его обидел,

И потому отца возненавидел (Т. 2. С. 409)*.

Но сильная отцовская власть не обязательно бывает тиранической. Отцовская суровость оправдывается нор­мативными ожиданиями, а ее последствия для детей час­то смягчаются тем, что отец ими практически не занима­ется. Отец героя «Капитанской дочки» Андрей Петрович Гринев — человек довольно крутой, он «не любил ни пере­менять свои намерения, ни откладывать их исполнение» (Т. 5. С. 489)**. Однако чтение «Придворного календаря» занимает его гораздо больше, чем воспитание сына; одна­жды он даже забыл его возраст и «оборотился к матушке: " Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше? "» (Там же. С. 489) — после чего немедленно решил отправить его в службу. Суровость и категоричность нисколько не ме­шают Андрею Петровичу оставаться в глазах своего сы­на хорошим отцом и примером дворянской чести, кото­рую нужно беречь смолоду.

Неоднозначен и образ старого князя Болконского из «Войны и мира» Л. Н. Толстого. Хотя это типичный до­машний тиран, с которым никто не смеет говорить сво­бодно, для своих детей, особенно для князя Андрея, он остается благородным рыцарем и воплощением дворян­ской чести.

Психологически своеобразный тип деспота — Алексей Александрович Каренин у Толстого. В сущности, это самый добросовестный отец в русской литературе. Он забирает сына, прежде всего, чтобы причинить боль Анне, но также из чувства долга: «Да, я потерял даже любовь к сыну, пото­му что с ним связано мое отвращение к вам. Но я все-таки возьму его» («Анна Каренина». Т. 8. С. 402)***. Взявшись

* Здесь и далее произведения М. Ю. Лермонтова цит. по: Лермонтов М. Ю. Собр. соч. в 4 т. М.: ТИХА, 1958.

** Здесь и далее произведения А. С. Пушкина цит. по: Пушкин А. С. Собр. соч. в 10 т. М.: ТИХА, 1960.

*** Здесь и далее произведения Л. Н. Толстого цит. по: Толстой Л. Н. Собр. соч. в 10 т. М.: ГИХЛ. 1958. Т. 8. С. 402.

за воспитание сына, он искренне старается быть хорошим отцом: прочитал «несколько книг антропологии, педагоги­ки и дидактики», составил подробный план воспитания мальчика, пригласил лучшего петербургского педагога и лично занимался с сыном изучением Евангелия. Однако с собственной сухостью, которая проявляется в его отно­шениях со всеми людьми, он ничего поделать не может. Ма­ленький Сережа стесняется отца, робеет, ему с ним скучно. «Отец всегда говорил с ним, — так чувствовал Сережа, — как будто он обращался к какому-то воображаемому им мальчику, одному из таких, какие бывают в книжках, но со­всем не похожему на Сережу. И Сережа всегда с отцом ста­рался притвориться этим самым книжным мальчиком» (Там же. Т. 9. С. 204). С наемным учителем у мальчика от­ношения ближе, чем с отцом, а настоящий эмоциональный контакт возникает лишь со сверстниками в школе.

В противоположность отцу как воплощению власти, слабый отец — это человек, который не может справить­ся с ролью главы семьи, а домашние, включая детей, отно­сятся к нему снисходительно-иронически.

Если отец полностью уступает бразды правления же­не, он становится комической фигурой. Например, фон-визинский Митрофанушка жалел свою матушку, которая «так устала, колотя батюшку».

Иногда отцовская слабость — следствие социальной неуспешности или безответственности, например того, что он игрок или мот. Так, об Онегине мы знаем, что,

Служив отлично-благородно,

Долгами жил его отец,

Давал три бала ежегодно

И промотался наконец.

(Т. 4. С. 12).

Типичным вечным мальчиком, бонвиваном, который любит своих детей, но постоянно изменяет жене, а быть ответственным главой семейства не может и не хочет, предстает толстовский Стива Облонский.

Впрочем, независимо от его служебных и имуществен­ных дел, дворянину-отцу зачастую не до детей, разби­раться в детских делах и увлечениях ему некогда. «Отец, конечно, меня любил, но вовсе обо мне не беспокоился и оставил меня на попечение французов, которых беспре­станно принимали и отпускали» (А. С. Пушкин. «Рус­ский Пелам». Т. 5. С. 511). О Дмитрии Ларине, отце пуш­кинской Татьяны, нам известно, что

Отец ее был добрый малый,

В прошедшем веке запоздалый;

Но в книгах не видал вреда;

Он, не читая никогда,

Их почитал пустой игрушкой

И не заботился о том,

Какой у дочки тайный том

Дремал до утра под подушкой.

(Т. 4. С. 48-49).

Отвечая на вопрос: «Что за человек был мой отец?» — толстовский Николенька дает ему в целом благожелатель­ную, но довольно отчужденную, даже ироническую ха­рактеристику: «Бог знает, были ли у него какие-нибудь нравственные убеждения? Жизнь его была так полна ув­лечениями всякого рода, что ему некогда было составлять их себе, да он и был так счастлив в жизни, что не видел в том необходимости» (Л. Н. Толстой. «Детство». Т. 1. С. 37). Эмоциональной близости с отцом, в отличие от отношений с матерью, мальчик не чувствует.

Весьма иронично выведен институт отцовства в «Горе от ума» А. С. Грибоедова. Чацкий одинаково скептически относится и к символическим отцам отечества: «Где, ука­жите нам, отечества отцы, которых мы должны признать за образцы?» — и к реальным, физическим отцам: «Чтоб иметь детей, кому ума недоставало?» Желчный, не имею­щий семьи и нигде не служащий Чацкий, возможно, не в состоянии объективно оценить семейные ценности. Ему противостоит реальный «человек семьи» — Фамусов, об-

раз которого сейчас нередко трактуют положительно. Но отношение самого Фамусова к отцовской роли выражено в словах: «Что за комиссия, Создатель, быть взрослой до­чери отцом!» Да и как он мог бы справиться с этой ролью? Почтенный старый человек гордится своей нравственно­стью, но сам ухаживает за горничной Лизой, а дочери по­баивается, да и с ее покойной матерью ему тоже было не совладать: «Дочь, Софья Павловна! страмница! Бесстыд­ница... как мать ее, покойница жена. Чуть врозь — уж где-нибудь с мужчиной». Социально Фамусов вполне успе­шен, но ни на авторитарного, ни на авторитетного отца он явно «не тянет». Из всех персонажей «Горя от ума» по-на­стоящему почитает своего отца только Молчалин: «Мне завещал отец...» Но мы помним, каковы эти заветы...

Не годятся на роль назидательных примеров и герои Гоголя. На одном полюсе стоит воинственный и непре­клонный Тарас Бульба, собственноручно убивающий соб­ственного сына, который перед ним бессилен, как колос перед серпом или как беспомощный барашек. А на дру­гом — целая серия сатирических образов из «Мертвых душ»: карикатурно-нежный Манилов, который дал своим сыновьям претенциозные имена Алкид и Фемистоклюс, а затем перепоручил их воспитание учителю; пьяница Ноздрев, который лучше всего чувствует себя в конюшне, и холостой бездетный Чичиков, озабоченный тем, что мо­жет окончить жизнь без потомства, «не доставивши буду­щим детям ни состояния, ни честного имени» (Т. 5. С. 126)*. Это у него-то — честное имя?! Не является хозяи­ном в собственном доме и Городничий из гоголевского «Ревизора».

Многие отцы классической русской литературы тушу­ются не только перед женами, но и перед сыновьями. Ха­рактерный пример — тургеневские «Отцы и дети». Отец Базарова безмерно гордится талантливым сыном, но все его честолюбие состоит в том, «чтобы со временем в его

* Здесь и далее произведения Н. В. Гоголя цит. по: Гоголь Н. В. Собр. худож. произведений. В 5 т. М.: Изд-во АН СССР, 1959.

биографии стояли следующие слова: " Сын простого штаб-лекаря, который, однако, рано умел разгадать его и ничего не жалел для его воспитания..."» (Т. 3. С. 214)*. В присутствии сына Базаров-старший не смеет даже вы­сказывать свои чувства, а Евгений от этого чувствует только скуку да злость. Очень мягок со своим сыном и Николай Петрович Кирсанов. Желание не обидеть при­ятеля сына заставляет его в спорах с Базаровым сдержи­ваться и даже уступать ему, со стороны эта деликатность воспринимается как слабость.

Безотцовщина и тоска по отцовскому началу. Ма­ло кто в русской поэзии испытывал такую острую по­требность в отцовской любви и боль от ее отсутствия, как М. Ю. Лермонтов. О взаимоотношениях поколений он пишет «с насмешкой горькою обманутого сына над про­мотавшимся отцом». Отцовство для него — таинство ро­ждения и смерти:

Какая сладость в мысли: я отец!

И в той же мысли сколько муки тайной —

Оставить в мире след и, наконец,

Исчезнуть!

(«Сашка». Т. 2. С. 407)

Поэт, который не пережил ни сыновних радостей, ни счастья отцовства, ведет мысленный диалог с воображае­мым отцом:

Ужасная судьба отца и сына

Жить розно и в разлуке умереть-

(Т. 1. С. 208)

Прости! Увидимся ль мы снова?

И смерть захочет ли свести

Две жертвы жребия земного,

Как знать! итак прости, прости!..

* Цит. по: Тургенев И. С. Собр. соч. в 10 т. М.: ГИХЛ, 1961.

Ты дал мне жизнь, но счастья не дал;

Ты сам на свете был гоним,

Ты в людях только зло изведал...

Но понимаем был одним.

(Т. 1. С. 269)

Претензии героев русской классической литературы к отцам были не только личными, но и социально-нравст­венными. Сыновья упрекают отцов не столько в слабости характера, которая нередко вызывает у них даже симпа­тию, сколько в том, что они требуют от своих детей того, чего сами не делают. Об этом говорят не только романти­ческие, но и сатирические персонажи. Например, Чичи­ков вспоминает: «Отец мне твердил нравоучения, бил, за­ставлял переписывать с нравственных правил, а сам крал у соседей лес и меня еще заставлял помогать ему» (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т. 5. С. 511).

Уязвимым местом дореформенной семьи были неиз­бежные при крепостном праве незаконнорожденные де­ти. Дворянский кодекс чести не придавал им большого значения.

Отец лермонтовского Сашки Иван Ильич,

...хоть правом дворянина

Он пользовался часто, но детей,

Вне брака прижитых, злодей,

Раскидывал по свету, где случится,

Страшась с своей деревней породниться.

(«Сашка». Т. 2. С. 407)

Троекурова такие мелочи не смущали, «множество бо­сых ребятишек, как две капли воды похожих на Кирилла Петровича, бегали под его окнами и считались дворовы­ми», и лишь сын от m-lle Мими был им признан (А. С. Пушкин. «Дубровский». Т. 5. С. 183). Старый граф Безухов из «Войны и мира» также безразличен к множеству своих незаконнорожденных детей, хотя по какому-то капризу выделил и признал Пьера. Однако де-

ти отцовские слабости замечали, и если автор, как Гер­цен, или лирический герой произведения, как «Подро­сток» Достоевского, сам был незаконнорожденным, это давало пищу очень серьезной и сложной рефлексии.

Добрые отцы. Самые симпатичные отцы в русской литературе те, которые свободны от одержимости вла­стью и просто добры к своим детям. Впрочем, это свойст­во отцы чаще проявляют к дочерям, нежели к сыновьям. Очень хорош со своими детьми, особенно с младшей доче­рью Кити, старый князь Щербацкий, эмоциональная близость с Кити даже делает его более проницательным. Кити «всегда казалось, что он лучше всех в семье понима­ет ее, хотя он мало говорил с ней» (Л. Н. Толстой. «Анна Каренина». Т. 8. С. 137).

Другой положительный образ — старый граф Ростов. На первый взгляд, его роль в семье не особенно велика, все­ми делами вершит графиня. Но Илья Андреич нежно лю­бит своих детей и принимает за них ответственность. Ког­да Николай, проиграв огромную для семьи сумму, довольно развязно — «Что же делать? С кем это не случалось...» — об­ратился за деньгами к отцу, граф не стал его упрекать.

«Да, да, — проговорил он, — трудно, я боюсь, трудно достать... с кем не бывало! Да, с кем не бывало... — И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты... Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.

— Папенька! Па...пенька! — закричал он ему вслед, рыдая, — простите меня! — И схватив руку отца, он при­жался к ней губами и заплакал» (Л. Н. Толстой. «Война и мир». Т. 5. С. 66)

Отцовская мягкость, выглядящая как слабость, оказа­лась более действенным средством воспитания, чем впол­не естественные в данной ситуации вспышка гнева или нудные нравоучения.

Амбивалентность отцовства. Поскольку отец зачас­тую физически отсутствует или психологически недосту­пен, русская классическая литература нередко наделяет его образ чертами загадочности. Далекий или воображаемый отец вызывает к себе противоречивые чувства — от стра-

стной любви до такой же страстной ненависти. Богаче все­го эти мотивы представлены в творчестве Достоевского. Не буду касаться взаимоотношений писателя с собствен­ным отцом и «отцеубийственных» фантазий, которым по­священа огромная психоаналитическая литература, начи­ная со знаменитого очерка Фрейда «Достоевский и отце­убийство».

Для Достоевского отцовство — первооснова всякой общественной власти и одновременно — самая интимная потребность личности. В одном из черновых набросков к предполагавшейся переработке повести «Двойник» г-н Голядкин думает: «Как можно быть без отца, я не могу не принять кого-нибудь за отца» (Т. 1. С. 436)*. Защитник Дмитрия Карамазова Фетюкович говорит, что «настоя­щий отец» — это великое слово и «страшно великая идея», однако эта идея не всегда материализуется, иной отец, как Федор Павлович Карамазов, больше «похож на беду».

На мой взгляд, самый глубокий психологический ана­лиз отношений отца и сына Достоевский дал в «Подрост­ке». Устами Версилова писатель говорит, что неблагопо­лучное отцовство катастрофически сказывается на судь­бе детей: «...Есть дети, уже с детства задумывающиеся над своей семьей, оскорбленные неблагообразием отцов своих и среды своей» (Т. 13. С. 373). «Они уже с детства начинают понимать беспорядочность и случайность ос­нов всей их жизни, отсутствие в ней благородного и кра­сивого великого уважаемого родового предания и всего прочего, что найдешь только в высшем незыблемом слое людей» (Там же. С. 144).

Неудовлетворительное отцовство травмирует обе сто­роны отношения. На одном полюсе стоит одинокий Подро­сток, мечтающий об отце, который его бросил и не призна­ет, но тем не менее бесконечно ему нужен. «Каждая мечта моя, с самого детства, отзывалась им: витала около него, сводилась на него в окончательном результате. Я не знаю,

* Произведения Ф. М. Достоевского цит. по: Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. В 30 т. Л.: Наука, 1981.

ненавидел или любил я его, но он наполнял собою все мое будущее, все расчеты мои на жизнь...» (Там же. С. 16). На другом — столь же одинокий Версилов, который с трудом находит в себе силы откровенно поговорить с собственным сыном. «А прежде, прежде что бы я мог тебе сказать? Те­перь я вижу твой взгляд на мне и знаю, что на меня смотрит мой сын; а я ведь даже вчера еще не мог поверить, что буду когда-нибудь, как сегодня, сидеть и говорить с моим маль­чиком» (Там же. С. 373). Несостоявшееся отцовство — од­новременно социальная и личная драма.

Из этого беглого очерка видно, что русская классиче­ская литература отнюдь не является апофеозом гегемон-ной маскулиности. Сняв фигуру отца с величественного пьедестала, она приоткрывает его человеческие слабости и педагогическую неумелость, которые в интимной среде проявляются ярче, чем в официальных отношениях. Да­же говоря о заведомо отрицательных типах, русская лите­ратура вызывает к ним не ненависть, а жалость. Может быть, именно в этом и заключается ее сила?

Поскольку отцовство привычно нормативно ассоции­руется с властью, люди склонны видеть в нем нечто моно­литное и монологическое. «...Случайность современного русского семейства, по-моему, состоит в утрате современ­ными отцами всякой общей идеи в отношении к своим се­мействам, общей для всех отцов, связующей их между со­бой, в которую они бы сами верили и научили бы так ве­рить детей своих, передали бы им эту веру в жизнь», — писал Достоевский (Т. 23. С. 27). Но где и когда существо­вала такая общая идея, и в чем именно она состояла? Не исключено, что именно аморфность «идеи отцовства» по­буждает мужчин индивидуализировать свои отцовские практики, делая взаимоотношения с детьми откровенно проблемными, но зато более разнообразными и гибкими.

В какой-то степени это касается и материнства. В ценностной символике России материнство занимает особое место — представление о России как о матери, особая роль Божьей матери для православного сознания и т. д. Но воплотились ли эти идеи в классической русской

литературе? Галина Брандт в этом сомневается (см.: Брандт, 2006).

По словам Брандт, «блестящая вереница женских об­разов от Татьяны Лариной до трех сестер представляет со­бой один из самых мощных нарративов всей русской куль­туры. Жертвенность, готовность к духовному подвигу, глубина чувств, простота и ясность мысли, наконец, кра­сота душевная, духовная, физическая — все это " русская женщина", но все эти замечательные качества проявля­ются в ней на литературном пространстве не как в матери, а как в любящей и/или страдающей в " отсутствие любви и смерти" женщине. Матери, конечно, в русском романе присутствуют, и в немалом количестве, но не этими образ­ами... фундирована символика " русской женщины". Рус­ские классики воспевали не столько материнство, сколько женственность, во всем объемном ее значении — от физи­ческой привлекательности до нравственного совершенст­ва. Не случайно едва ли не апофеозом развития женской темы в русской литературе XIX века стали тургеневские девушки. Есть хотя бы одно описание матери, которое по силе воздействия было бы равным тургеневским герои­ням? Даже у Толстого, который постоянно апеллировал к материнству как основному назначению женщины, это главное призвание женщины оказывается вытесненным на обочину авторского внимания. Из центральных обра­зов толстовских матерей самый " прописанный " — Долли, но он не стратегический, не обладает должной энергети­кой. В трагической истории Анны Карениной материнст­во присутствует скорее как императив, в фокусе внимания отношения с двумя мужчинами. И вся прелесть Анны — автор буквально заражает читателя своим откровенным любованием ее блестящих глаз, черных завивающихся во­лос, полных рук — прелесть совсем не материнская»

На мой взгляд, здесь есть серьезная проблема. Для оп­ределения специфики «русского» отцовства и материнст­ва нужны обстоятельные сравнительные исследования, причем сравнивать нужно не столько ходячие стереотипы и художественные образы, сколько конкретные родитель-

ские практики, с учетом того, кто (мужчины или женщи­ны, родители или дети) и в каком контексте их описыва­ет. Сегодня я таких исследований не знаю.