Колонок

Иван Поярцев заканчивал уже 30-й охотничий сезон. «Все, ¾ говорил он себе, ¾ этот последний, и больше в лес ни ногой». Но наступала осень, Иван садился у окна и с тоской смотрел в сторону тайги. Она манила, звала, притягивала.

«Да уж иди ты! ¾ не выдерживала жена. ¾ Изведешься ведь весь». Иван будто и ждал этих слов. Он с радостью вскакивал со стула и суетливо начинал собирать рюкзак. Сердце его пело, весь он светился радостью.

¾ Эх, ¾ вздыхала жена Груня, маленькая худощавая женщина с добрым лицом и печальными голубыми глазами.

¾ Видно, так на своей охоте и помрешь. Тридцать лет по тайге шастаешь, а все не находился. Сидел бы дома. Пенсии твоей да моей хватает. Сына, считай, подняли. Хочешь работать? Предлагали ведь в госпромхозе по приему пушнины. Чем не работа? А то я при живом муже как вдова. Ты весь год в тайге, а я с домом, с хозяйством и за бабу, и за мужика.

¾ Ладно тебе причитать, ¾ обрывал ее Иван. ¾ Будто на войну провожаешь. Не отдыхать иду ¾ работать. Вон посмотри, полон дом всего. Не голодуем, одеты, обуты. Вся обстановка есть. Чего еще надо? Пока тайга кормит.

¾ Да что мне твои деньги, твоя обстановка, ¾ возражала Груня.

¾ Сидишь, как дура, одна. А мне, поди, твоего тепла да ласки хочется.

¾ Ладно, ладно, ¾ примирительно говорит Иван, обнимая хрупкую и какую-то беззащитную, как ребенок, жену.

Рядом с ним ¾ высоким, широкоплечим, она казалась девочкой-подростком. «Это последний сезон. Все посниму, кулемки позакрою, и больше ¾ ни ногой. Пойду пушнину принимать».

¾ Дай-то Бог, дай-то Бог, ¾ молила жена.

¾ Может, и в правду, бросишь.

Иван был лучшим охотником в госпромхозе. Его фотография висела на доске почета уже лет 20. Его постоянно приглашали на различные совещания, симпозиумы. Но он никуда не ходил, не любил. «А чего там делать-то? Сидишь, как дурак, слушаешь, как говорят одно и тоже. Голова после этого болит, а в голове ничего путного не остается. Чего говорить-то, работать надо».

И Иван работал. Почти весь год обихаживал свой участок. Косил сено. Где надо, подсаживал облепиху, рябину. Выжигал старую траву.

Словом, делал все, чтобы привлечь зверя на свой участок. Хорошо усвоил очень простую истину: где корм ¾ там и зверь. Накосил сена, развешал венечки осиновые да березовые ¾ там зайцы, мыши появились, косули и изюбри, а за травоядными и хищники обязательно потянутся. Вот и бери, сколько угодья позволяют.

Иван сдавал больше всех дичи в своем Госпромхозе: он умудрялся выполнить план, даже когда у других охотников сезон едва выходил на половину нормы. Вот и этот сезон он заканчивал успешнее всех. Больше всех пушнины сдал. Мясо изюбрей, зайчатины.

Наступил февраль, стало солнышко припекать. Для зверей началась брачная пора. Но для Ивана он был необычным. Впервые за столь многолетнюю практику охоты ему удалось приручить колонка. Вернее, не ему, а колонку удалось приручить Ивана.

Однажды, возвращаясь с обхода своего участка, Иван открыл дверь зимовья и увидел на столе колонка. Он стоял столбиком и смотрел на Ивана, спокойно поджидая его. Тот вначале обомлел от неожиданности. «Вот те на, я их там пытаюсь поймать, кулемки да капканы расставляю, сопли морожу, а он сам пожаловал».

Как только Иван шагнул через порог, колонок юркнул под стол и исчез в норе. Иван посмотрел в нору. «Свежая, ¾ отметил он, ¾ капкан поставить надо». Но пока растапливал железную печку, передумал: «Пусть живет. Приживется ¾ мышей не будет». На следующий день повторилась та же самая картина. «Надо же, ¾ удивился Иван, ¾ не убегает. Прижился».

Он стал оставлять на столе кусочки мяса. Прикармливать зверька. Дня через четыре колонок не убежал, как обычно, а подождал, пока Иван снимет рюкзак, принесет дров и растопит печь. Иван одним глазом косил на колонка, занимаясь своими делами, и все удивлялся: «Надо же, не убегает».

Дней через десять колонок уже совсем не убегал, брал кусочки мяса из рук, но в руки пока не давался. Теперь Иван спал спокойно: мыши уже не беспокоили его своим шуршанием, беготней, писком.

Так они и жили: Иван с рассветом уходил проверить свои ловушки, а колонок оставался в зимовье за хозяина. Теперь колонок встречал Ивана не как обычно: как только открывалась дверь, зверек начинал носиться по зимовью, радуясь его приходу. «Ну, как дитя», ¾ радовался старый охотник. По сердцу разливалось тепло. «Ну вот, живая душа радуется тебе».

Колонок уже не только брал пищу из рук, но давался в руки. Охотник осторожно клал его на колени и нежно поглаживал по гладкой рыжей шерстке.

«Надо же, — удивлялся он себе, — всю жизнь с них шкуры сдирал, а то, что они вот такие, и не знал».

Вскоре колонок на ночь не стал уходить в свою норку, а забирался к охотнику под одеяло, сворачивался калачиком под мышкой и засыпал. Теперь Иван боялся ночью неосторожно повернуться, не дай Бог ненароком не задавить зверька.

«Ну прямо как малое дитя, — умилялся он, поглаживая ночью колонка. — Надо же, привязался, кому скажи — не поверят, байки, мол, рассказываешь, а на вот тебе — сдружился с человеком».

Теперь Иван, сдирая шкурки с пойманных зверьков, старался делать это в отсутствие колонка. Но сезон подходил к концу. Наступил февраль, стало по-весеннему пригревать солнышко. У зверей началась брачная пора.

Порой колонок исчезал на целые сутки, и Иван чувствовал смутное беспокойство за него: «Кабы в капкан или кулемку не попал». Он постепенно стал гасить свои кулемки, снимать капканы, собираться домой. Он знал, что дома его уже ждут, и он соскучился по дому. И вот наступило утро, когда Иван поднялся, в последний раз растопил печь, вскипятил чаю, наскоро позавтракал, подкормил колонка, завязал уложенный с вечера рюкзак, и тут его взгляд упал на колонка. Тот стоял столбиком на столе возле керосиновой лампы, как в первый раз, и внимательно смотрел на охотника.

«А чего он будет тут оставаться, — подумал Иван. — Дружба — дружбой, а десять рублей в доме не лишние». Он взял колонка за шиворот и с размаху ударил его головой об скамейку. Колонок подрыгался и успокоился. Иван сдернул с него шкурку, привязал сверху рюкзака. В дороге подсохнет. Задул лампу, открыл дверь, выбросил тушку зверька. Закрыл зимовье и зашагал в сторону автотрассы.

До нее было 20 км — это четыре часа ходьбы на лыжах по заснеженной тайге. Поэтому Иван вышел затемно, чтобы к обеду быть на трассе. Сесть на попутку и к вечеру быть дома.

Жили они на окраине города в частном секторе.

Иван размашисто шагал по тайге. Сердце его сладостно сжималось от предстоящей встречи. Он любил эти моменты. И жена, и сын, и дом были какими-то другими, новыми, более желанными, более дорогими.

И ему казалось, что ради этого стоило от восхода до заката трудиться в тайге, мерзнуть, а порой и болеть, чтобы дом был полной чашей. И царили в нем мир и взаимопонимание. И за 35 лет совместной жизни с женой она так и оставалась для него всегда молодой и всегда желанной. За всю жизнь так ни разу и не ругались.

Но чем дольше Иван отходил от зимовья, тем сильнее его охватывало неясное беспокойство. «Забыл что ли чего-нибудь», — подумал он.

Наконец это чувство стало невыносимым. Он остановился возле валежены. Смел с нее снег, поставил рюкзак и стал перебирать вещи, нет, все на месте. Пересчитал шкурки добытых зверей. И здесь все сходилось.

Вдруг его глаза зацепились за шкурку колонка, что была прикреплена сверху рюкзака. Что-то екнуло у Ивана в груди. Он явственно увидел в свете керосиновой лампы там, на столе, глаза зверька. Они смотрели на него как-то по-особенному, по-человечески.

В груди Ивана как-то все сжалось, и неожиданно для себя оттуда вырвалось рыдание.

— Что же я наделал, что же я наделал?

На глазах сами собой появились слезы.

Такого состояния Иван еще не испытывал никогда. Он сорвал шкурку, хотел выбросить, то тут же передумал. Сунул в рюкзак подальше от глаз, завязал его, вскинул на плечи и зашагал дальше. Но уже той радости ожидания счастливой встречи с семьей, с домом не было. Все мысли и чувства его витали там — в зимовье. Он вспомнил первую встречу с колонком, потом совместную жизнь эпизод за эпизодом. И сердце его наполнялось то теплом, то горечью. Он и не заметил, как рассвело и как добрался до дороги. Остановил попутку. И вскоре был дома. На короткое время радость встречи, баня, застолье притупили горечь случившегося в сердце Ивана.

Сын, разбирая рюкзак отца, вытащил шкурку колонка и с восхищением показал матери:

— Мама, смотри, какого колонка папа добыл.

— Положи, — сдержанно сказал Иван. Налил себе полную рюмку водки и выпил. Жена сразу заметила внезапную перемену в муже.

Больше двух рюмок он никогда не пил. Душа не принимала. А тут — три.

— Что-нибудь на охоте случилось? — участливо спросила она.

— Нет, все в порядке, — уклончиво ответил Иван и, поднявшись из-за стола, потянулся.

— Устал я. Долго выходил. Дорога. Притомился. Пойду прилягу.

Ночью в постели с Груней у них ничего не получилось.

Груня лежала непокрытая, с открытыми глазами, и сердце ее сжималось в тревожном предчувствии.

— Ваня, у тебя что-то случилось? — спросила она скорее не вопросительно, а утвердительно.

— Я друга убил.

— Да что ты!.. — Груня вскочила с постели, молитвенно прижав руки к груди. — Нечаянно?..

— Нет, головой об скамейку, — в голосе Ивана сквозило отчаяние.

— Подрались?

— Колонок это, — увидев испуг жены, смягчился Иван.

— Что? Кличка такая? Или фамилия?

— Зверек это, колонок.

— Фу ты, Господи, — Груня бессильно упала на кровать. — Ну, испугал. Я-то подумала, ты человека убил, а ты зверюшку. Ну, слава Богу, а то уж…

— Да он Человек, человек был, Груня, — прервал жену Иван. — Это я скотина, зверь, убил его, головой об скамейку. Я его, я, а не он меня, понимаешь, Груня, — Иван зарыдал. Он был как дитя малое.

— Он кормился у меня из рук. Он спал со мной, Груня. Как ребенок, залезет ко мне под мышку, свернется клубочком и спит. Ты бы видела Груня, как он радовался мне, когда я приходил в зимовье. Это было дитя малое, только в шкуре звериной. А я его об скамейку, на десятку позарился. Вроде как ничего человеческого во мне не осталось. В профессионального убийцу превратился.

Жена испуганно смотрела на мужа. Она впервые видела его таким. Всякое бывало в их жизни. И болезни, и смерть любимой дочери. Он даже слезы не проронил. А тут навзрыд, как ребенок малый.

В женском материнском порыве она обхватила его за шею и притянула большую лохматую голову с пробивающейся сединой к своей маленькой девичьей груди.

— Ваня, милый, успокойся. Мало ли ты этих зверьков добыл, считай, полстраны одел. А тут из-за одного колонка такое расстройство. Успокойся. Время пройдет, и все забудется. Видно, охоте твоей пришел конец. Отохотился ты, Ваня.

Постепенно Иван затих, расслабился. Груня поудобнее уложила его голову на подушку и, поглаживая волосы, стала рассказывать о своих домашних проблемах. О том, как живут их родные и знакомые. Так и усыпила его, как малое дитя, под разговоры.

Сон 1–й

Неожиданно Иван оказался снова в своем зимовье.

На столе горела лампа. «Я же хорошо помню, как потушил ее», — удивился Иван.

И вдруг он увидел колонка. Тот стоял по другую сторону лампы как бы в тени от нее и смотрел на Ивана своими бусинками глаз.

«Я же убил его», — подумал Иван.

— Ты убил мою плоть, — ответил колонок.

— Ты умеешь говорить? — еще больше удивился охотник.

— Я всегда говорил с тобой, — ответил колонок, только ты меня не слышал. — Это язык сердца, а твое сердце было закрыто.

— Но я же хорошо помню, как убил тебя, как снял с тебя шкурку. И это перевернуло всю мою жизнь. Я теперь не могу убивать. Но ты говоришь как-то загадочно. Как можно быть убитым и оставаться живым?

— Я повторяю, ты убил мою плоть, но Душа моя, дух вечно живы. Их невозможно убить, хотя до некоторых пор они находятся в теле. Вечное и бесконечное — в конечном.

— Но что такое душа? И что такое дух? Многие говорят об этом, как о чем-то существующем в воображении, но не реальном.

— Для земного телесного уровня сознания трудно объяснить, что такое вечная Душа и бесконечный Дух. Этот мир, в котором вы живете, конечен. И все это проекция или, понятнее, творение бесконечного Духа.

И творит он этот и другие конечные миры посредством Души. Душа выступает как посредник между Духом и конечными мирами. Это Дух во плоти. По мере совершенствования миров и приближения их сознания к уровню вечного и бесконечного Душа освобождается от оболочек и плоти и снова становится чистым Духом.

— Ты говоришь умно и непонятно, как профессор.

— Это не я говорю, через меня говорит Бог. Я же тебе говорил, что я есть Дух. А Дух есть Бог. Я специально принял форму зверька, чтобы не напугать тебя.

— А ты можешь показаться мне как Дух? — попросил Иван.

И тут же ослепительный свет ударил Ивану по глазам. Он был во много раз ярче, чем огонь электросварки. «Все, ослеп», — подумал Иван.

— Не бойся, открывай глаза, — сказал колонок, — я немножечко поубавил свой свет. Теперь ты сможешь смотреть.

Иван открыл глаза. Перед ним стояло яркое, переливающееся всеми цветами радуги существо.

И все эти цвета как бы плавали в нежно-розовом свете. Все тело Ивана затрепетало от невыразимой радости и щемящего всеохватывающего чувства любви. Он готов был, как младенец, прыгать от радости и обнимать весь мир.

— Что это, что это со мною? — выдохнул он.

— Это любовь, — ответил колонок. — Одно из проявлений Божественной милости. Это моя Душа, которую ты в состоянии видеть. А теперь подумай, могла ли твоя плоть выдержать свет Духа?

Немного привыкнув к своему новому состоянию младенческой радости, Иван спросил:

— И что же, все звери состоят из того, что ты только что показал?

— Да, и человек тоже.

— Значит, и во мне это есть?

— Во всех живых существах на земле есть присутствие Души и Духа.

— И почему же я этого не чувствую?

— Потому что все вы считаете себя только телом. Ваше Я — это ваше тело. На него вы работаете, лелеете его, ублажаете, поклоняетесь ему. Но вы не есть тело. Тело — это одежда, инструмент, с помощью которого вы должны осознать себя как Душу и как дух, как часть единого целого, которую вы называете Богом. Вы и Он — Одно. Вы неотделимы от него. Придя на землю и окунувшись в круговорот телесных страстей и удовольствий, вы забыли, кто вы.

— Выходит, я тоже Бог?

— Да, все мы — часть божественного проявления, составляющая его Единое тело. Как ты можешь представить свою руку, ногу или другую часть тела отдельным от тебя? Все они составляют единый организм, и каждый из них выполняет определенную деятельность, необходимую для его жизни.

— А если я не осознаю этого?

— Поэтому ты всю жизнь убивал братьев своих меньших. По сути ты убивал себя.

— Как это можно убивать себя, убивая другого?

— Ты, как и все другие формы, живешь не только в этом мире плотной материи, но и в других, более тонких мирах. Эти миры взаимосвязаны и взаимозависимы.

Например, точная копия этого земного мира существует в эфирном или астральном плане.

Если здесь растет цветок, то и там он есть, но питается он за счет энергии, которую производит земной цветок. Сорвал цветок до времени его естественного роста и увядания — будь добр подпитывай своей энергией все остальные цветы иных измерений.

Убил, например, зверя до времени его естественной смерти — будешь питать своей энергией зверюшек всех остальных планов бытия до времени их естественной смерти.

— Выходит, мне вовек не отмыться от пролитой крови.

— Почему же? Ты просто на несколько лет сократишь свое существование на Земле. Поэтому все живое на Земле священно. Убил, сорвал, сломал — заплати.

Заставил страдать живое существо — должен испытать то же самое. Ничто в этом мире не дается просто так и ни один поступок не прощается. За все нужно платить. Вот почему не сознающий все это невежественный человек обрекает себя на страдания. Не ведает, что творит.

— А если человека убил?

— Здесь еще сложнее. Каждый человек является не только носителем жизни, но и кармы. Убивая его до срока естественной смерти, ты не только будешь снабжать своей энергией его существование в тонких мирах, но и платить за него те долги, которые он наделал в своих прошлых жизнях.

Представляешь ситуацию: со своими долгами не рассчитался, а тут по невежеству своему и другие прихватил. Вместо одного мешка — два взвалил на свои плечи.

Убийцы — это несчастные люди, обрекающие себя на вечные муки.

Кроме всего этого, каждый человек приходит на землю, чтобы не только заплатить свои прошлые долги, но и выполнить некую Божественную программу, наработать некие качества. Ты помешал ему это сделать, прервал его жизнь. Будь добр — отработай эту программу за него.

Вот почему у некоторых народностей принято приносить подарки убийцам от имени родственников убитого. Они знали о сути происходящего, а если и забыли суть, то осталась внешняя форма ритуала, говорящая о былых знаниях.

И вдруг светящееся существо снова превратилось в колонка.

— Поиграй со мной, — попросил он.

— Как это? — опешил Иван.

— Я буду убегать, а ты догонять.

— Но я же старый, я же …

— Ничего, — сказал колонок, — не думай о том, что ты человек, и у тебя все получится. Мы являемся тем, кем думаем, что мы являемся. Представь себя колонком, и у тебя все получится.

И он побежал вначале по столу — Иван за ним, потом гонялись друг за другом под столом, под лежанкой, опять на столе, под столом и так по всему зимовью. Ивана захватило детское чувство восторга от легкости, с которой он бегал, от ловкости, проворства и все заполняющей радости.

Он смеялся, как ребенок, хватал колонка за хвост, за ноги; обнявшись, они катались по полу.

— Да как же это я? — вдруг подумал Иван и проснулся. Но чувство радости, детского восторга не покинуло его. Он лежал в чистой постели. Было тепло, уютно, весь воздух, вся атмосфера в комнате была пропитана запахом пекущихся блинов. Жена гремела сковородками. На плите что-то булькало, шкварчало, шипело и пощелкивало.

— Масло на сковородке кипит, — подумал Иван, сладко, с хрустом потянулся.

— Вставай, вставай, — шутливо прикрикнула жена. — Вон петухи уже охрипли. Давай к свеженьким, прямо со сковородки.

Иван встал, прибрал постель, умылся, причесался и сел к столу.

— Давай-давай, бери свеженькие, макай в масло — все на столе.

Но Иван, не притрагиваясь к блинам, молча, как завороженный, смотрел на раскрасневшуюся Груню. И грудь его распирало от радости и любви к ней и еще от какой-то непонятной не то тоски, не то вины перед ней.

«Считай, жизнь прожили, а какой радости она от меня видела-то? Прожил, как зверь в тайге, а она тут одна с сыном мыкалась».

Он встал из-за стола и подошел к жене, нежно обнял ее и хрипло выдавил из себя:

— Ты прости меня, Груня, прости, родная.

Груня от неожиданности выронила сковородку и, уткнувшись мужу в грудь, заплакала. И из глаз ее ручьем лились слезы, но это были слезы радости.

Впервые за всю жизнь она почувствовала и приняла ласку мужа. Впервые она увидела в нем любовь к себе. И сердце ее готово было выпрыгнуть из груди и навечно соединиться с его сердцем. И чтобы стали они одним неразлучным целым существом.

— Ваня, родной мой, как же я тебя ждала! Я всю жизнь тебя ждала, и вот ты вернулся, Ваня, ты вернулся, муж мой любимый.

Потом они сидели, вместе ели блины, молча смотрели друг другу в глаза и были самыми счастливыми людьми на земле.

Они хотели вместе проехаться по городским магазинам и сделать кое-какие покупки. Но Ивану на глаза опять попался его рюкзак со шкурками. Он тут же помрачнел.

— Груня, отнеси все это в госпромхоз, сдай сама, — попросил он. — А я пока один прогуляюсь по городу. Посмотрю хоть, что здесь изменилось.

Было по-февральски тепло и солнечно. Снег на окраинах почернел, словно поджарился на солнце. А в городе его вовсе не было, где вывезли, где стаял. После таежной тишины шум автомобилей и городская сутолока на улицах воспринимались как-то необычно. Словно он попал сюда с какой-то безлюдной планеты. Иван с любопытством всматривался в лица встречных людей, надеясь поймать ответный взгляд. Но каждый был погружен куда-то в себя, в свои дела, заботы, и Иван для них не существовал. Вернее, он был, он попадался им навстречу, но они его не замечали.

— Вот так, — отметил про себя Иван, — можно находиться среди сотен людей и быть одному.

Неожиданно его взгляд ухватил даму в рыжей шубе. Она брала какую-то мелочь в ларьке. Иван остановился возле нее и вперился в шубу, она была из колонков.

— Господи, да что же это за наваждение такое, — взмолился Иван. И снова у него в груди все сжалось. Опять перед его глазами возникла сцена в зимовье. Он машинально пошел за дамой.

«Господи, сколько же загублено зверьков ради того, чтобы удовлетворить капризы одной этой дамы», — подумал он, машинально подсчитывая количество зверьков на шубе. Досчитал до пятидесяти. Дама остановила маршрутное такси, и Иван втиснулся туда же вслед за нею.

— Это на внешней части шубы 50, а сколько зверьков ушло на воротник, на отвороты? Штук 15, а то и все 20. Брюшки, поди, не брали — там мех послабей и не такой густой.

— Вы что так на мою шубу смотрите, будто хотите ее снять с меня? — полушутливо заметила дама.

— Да я бы с удовольствием снял ее с вас, если бы мог оживить хоть одного этого зверька, которые пошли на эту вашу шубу, — сказал Иван.

— Какие зверьки? — искренне удивилась женщина. — Это просто шкурки.

—Да, но прежде, чем эти шкурки получить, кто-то должен этого зверька поймать и содрать с него шкурку. Вы понимаете, сколько живых душ загублено, чтобы сшить вам одну эту шубку? А они такие же живые существа, как и вы, и, наверное, тоже, как и вы, очень хотели жить.

— Я с них шкурки не сдирала, — раздраженно заметила дама. — Эта шуба куплена на честно заработанные деньги.

— Ваши деньги или мужа? — спросил Иван.

— Не важно чьи, — передернула плечами дама и густо покраснела. — Я этих зверьков не убивала. Кто убивал, тот пусть и отвечает.

— Да если бы вы умерили свои желания и капризы! «Хочу соболевую, хочу горностаевую, хочу колонковую», — передразнил Иван. — Никто бы никого не убивал. Это вы вынуждаете своих мужиков платить сумасшедшие деньги, чтобы удовлетворить свои капризы. Это вы и ваши состоятельные мужья и любовники вынуждаете сотни мужиков идти в тайгу и вести там необъявленную войну со всей живностью. Что стоят эти ваши паршивые рубли против одной жизни такого зверька, как колонок.

— Водитель, высадите меня. Я больше не хочу ехать вместе с этим ненормальным человеком.

Шофер остановил такси, и дама, негодующе взглянув на Ивана, вышла на улицу.

— Вы что, выпивши? — спросил шофер, когда такси тронулось дальше.

— Я почти вообще не пью, — сказал Иван. — Я бывший охотник. Тот, кто добывал для нее этих зверьков, сдирал с них шкурки.

— Понятно, — сказал водитель. — Моя вот тоже заладила: хочу норковую шубу. Я уж думал было: а чего не купить, не сделать приятное жене? Вот с утра до вечера мотаюсь по городу, зарабатываю эти паршивые, как ты говоришь, рубли. Но послушал тебя, и, знаешь, ты меня убедил. Хрен ей, а не шубу. Лучше компьютер ребятишкам возьму — пусть ума-разума набираются, к жизни готовятся. Вам, кстати, где сходить?

— А хоть где, — сказал Иван.

— Тогда на площади. Оттуда доберетесь куда надо.

— Сколько с меня? — спросил Иван, когда такси остановилось.

— А нисколько, — сказал шофер. — Понравился ты мне. К тому же ты мне тысяч 15–20 на одной шубе сэкономил. Спасибо тебе. Просвещай народ.

И они расстались. Иван пошел на свою маршрутку. И вскоре был дома.

Его встретил сын. Груни не было.

— Ну что, насмотрелся на город, надышался городскими газами? — спросил он.

— И насмотрелся, и надышался, — сказал Иван. — А мать где?

— В Госпромхоз пошла, добычу твою сдавать.

— Что в университете? — спросил Иван, раздеваясь.

— В университете порядок, — ответил сын.

Иван зашел в его комнату. Здесь все было по-мужски строго — ничего лишнего, никаких картинок с девицами, рокерами. Кровать, рабочий стол со стопкой книг. Полки с книгами. И карта мира во всю стену. Календарь, какие-то расписания. Эта строгость сына в быту нравилась Ивану. Не балованный, отметил он. Грунина заслуга. Да и когда баловаться-то. В доме с 6–7 лет за мужика. И дрова, и вода, и двор — все на нем. Трудно. Но зато теперь все умеет. Не лодырь. Иван взял первую попавшуюся книжку со стола. «Уголовный кодекс Российской Федерации», — прочитал он. Сын сел на кровать и выжидательно, немного насмешливо следил за отцом.

— Леша, а ты в Бога веришь? — неожиданно спросил его Иван.

Сын на секунду смешался, потом простодушно сказал:

— Нет, папа, не верю.

— Ого, — невольно произнес отец. — Это чего же так быстро разуверился?

— А я на втором курсе эксперимент поставил.

— Какой эксперимент?

— Один предмет я плохо знал. А тут экзамены. Ну, я и подумал: если Бог есть, пусть он мне поможет сдать экзамен хотя бы на трояк. Я даже помолился.

— Ну и что? — спросил Иван.

— Не помог, — ответил сын. — С тех пор я понял, что Бога нет и все это выдумки. Пока сам своими руками и своей головой не сделаешь — никакой Бог не поможет.

— Так он правильно сделал, что тебе не помог, — сказал Иван. — Он халявщиков — ох как не поощряет.

— А ты, похоже, веришь? — спросил сын.

— Я не просто верю, сынок. Я знаю, что он есть. Я видел его, как вот тебя сейчас вижу, только Он был очень яркий, очень.

— Ну, пап, в тайге одному может всякое померещиться, — сказал сын.

И тогда Иван рассказал ему все про колонка. После рассказа сын некоторое время молчал, сосредоточенно о чем-то размышляя. Потом задумчиво сказал:

— Ну, ты меня, папа, поколебал, основательно поколебал. То-то я, смотрю, ты какой-то другой стал. Мягче, добрее. Я бы даже сказал, светлее. Все думал, что же с тобой произошло? Оказывается, вот что. Надо мне кое-что почитать, посмотреть, а то я полный невежда в этом вопросе.

Пришла мать. Радостная, раскрасневшаяся.

— Ну, вот и наша кормилица пришла, — обрадовался Иван. — А то мы тут с сыном одной духовной пищей питаемся. Соскучились по твоим пирогам.

— Это мы сейчас, это мы мигом организуем, -—сказала Груня, раздеваясь и идя на кухню.

За столом Груня рассказала о том, что узнала в Госпромхозе. О том, что Иван опять вышел в передовики по добыче зверя, она не сказала ни слова. Сын рассказал о своих университетских делах, о своих планах, друзьях-однокурсниках, о девушке Наде, которая ему нравится.

Так и досидели до вечера. Было тепло, уютно. Давно они так не сидели все вместе и не говорили доверительно обо всем. Зажгли свет. Сын ушел в свою комнату заниматься. Груня осталась на кухне прибираться. А Иван пошел в зал. Включил телевизор вполголоса, чтобы не мешать сыну. И уставший от впечатлений городской прогулки, от новостей, от смены своего обычного охотничьего ритма, пожелав всем спокойной ночи, пошел спать.

— Господи, хоть бы снова увидеть колонка. Господи, окажи милость, мне так много нужно у него спросить.

Иван лежал в постели с открытыми глазами и молил, молил, молил. Так и не заметил, как снова оказался в зимовье.

Сон 2-й

И снова он увидел колонка, он все так же, как и в первый раз, сидел как бы немного в тени лампы.

— Здравствуй, — сказал Иван и низко поклонился зверьку.

И колонок опять превратился в светящееся существо. Он весь засиял, засветился нежно-розовым светом. Ивана снова охватило всепоглощающее трепетное чувство любви.

Он хотел прикоснуться к колонку, погладить его, но колонок отпрянул от него.

— Тебе еще нельзя прикасаться ко мне такому, ты еще слишком слаб. Твое тонкое тело не выдержит моих чистых вибраций. Тебе будет очень и очень больно, ты можешь не выдержать. Когда я снова стану зверьком, ты можешь брать меня на руки.

— Я все осмысливаю, о чем ты мне говорил, — сказал Иван. — Многое мне непонятно, но многое я начинаю постигать. Я словно проснулся. Я смотрю на мир и на себя другими глазами. Но многое для меня еще непонятно. В прошлый раз ты говорил, что мы платим своей жизнью за все, что берем от природы. А вот те, кто пользуется нашими плодами, кто, допустим, носит шубу из добытых мной зверьков, они несут ответственность?

— Конечно, причина и следствие неразрывно связаны между собой. Все, кто поддался своему необузданному желанию иметь красивую шубку из зверьков, породили причину. И как следствие — сотни мужиков отправились в тайгу добывать этих зверьков, по сути, на необъявленную войну против природы, против Бога.

Поэтому они: и дамы, изъявившие желание, и те, кто решил эти желания удовлетворить, — несут обоюдную ответственность за убийство зверьков. Они также расплачиваются своим жизненным потенциалом. Но в этом мире потребления несут ответственность не только охотники, рыбаки, лесозаготовители. Добытчики всех богатств из недр Земли также расплачиваются своим жизненным потенциалом. А заодно с ними и все те, кто этим добытым пользуется.

Причина и следствие неразрывно связаны. И за все в этом мире приходится платить. Таков установленный Богом закон. Почему, например, жизнь российских мужчин стала короче? Да потому, что Россия непомерно много добывает различного сырья. Нефть, газ, уголь, древесина, пушнина — основная статья дохода России. А за изъятие жизненного потенциала Земли приходится расплачиваться своими жизнями. Все остальные трагические события: природные, социальные, техногенные — есть следствия основной этой причины. Пока человечество это не поймет, пока не научится жить по закону Любви (а любить — значит отдавать), оно будет страдать, болеть, умирать.

Только отдавая, ты можешь получать. Бери от природы столько, сколько нужно, а не столько, сколько хочешь. Усмиряй свои желания. Найди Бога в себе. Излучай свет Любви, и ты будешь самым свободным, самым счастливым человеком на Земле. Это и есть то, что называется построить Рай на Земле.

Иван покачал головой.

— Ох, как до этого еще нам далеко.

— Ничего. Усилия Бога напрасны не бывают. Все задуманное им свершится. И все мы, от маленького до великого, идем в упряжке Его. И никто, ничто не будет потеряно на этом его Великом Пути.

И все мы дойдем, обязательно дойдем. И построим Рай на Земле. Ибо все мы неразрывны от Него. И каждый вносит в Его сознание толику своего труда, своих усилий. Ничто в этом и других мирах не совершается напрасно. Ибо все совершается по Его Воле. И все, что Им задумано, обязательно свершится. Помни: только отдавая, ты можешь получать.

— Как я могу что-то отдать, — удивился Иван. — У меня же ничего нет. Я полностью живу за счет Матери Природы. Что я могу ей отдать?

— Отдавай ей свою Любовь, Иван. Поливай ее своим потом. Трудись, взращивай на ней свои плоды. Украшай ее цветами и деревьями. Твори любовь и красоту, Иван. Будь сотворцом Бога, а не хищником. Ты творец, Иван. И всегда был творцом. Только ты забыл себя. Ты Бог, Иван. Вспомни себя. Вспомни.

Свет колонка стал постепенно затухать. Он становился все бледнее, бледнее.

— Куда же ты, колонок? — закричал в отчаянии Иван. — Мне еще так много нужно у тебя спросить! Погоди!!!

— Все знания в Тебе, — раздался голос как бы изнутри Ивана. — Вспомни себя. Ты Бог. И мы еще встретимся, обязательно встретимся Там.

Иван проснулся. Голос колонка еще эхом отзывался в нем. Вспомни себя, ты Бог!

Груня сидела в постели и испуганно смотрела на мужа.

— Ты так кричал, — сказала она.

Иван сел рядом с ней.

— Я снова видел колонка, — сказал он. — Он уходил, совсем уходил, растворялся на моих глазах, а мне еще так много нужно было у него спросить.

Он сказал, что я Бог, а я даже не знаю, что это такое, или, вернее, кто такой Бог. Я всю жизнь был убежден, что никакого Бога нет. Все это выдумки выживших из ума старух. Так нас учили. А теперь я знаю, что он есть, но какой Он?

— А вон посмотри на образа, — кивнула Груня головой в угол, где были иконы. — Там Бог нарисован, Образ его.

— Нет, Груня. Иконы выдумали люди. Это они пытаются Бога под себя приспособить. Они ищут его где-то там, на небесах. А он не там, Груня. Он здесь. Иван прикоснулся к своей груди. Колонок говорил, что Бог есть Любовь. А любовь всегда зарождается в нашем сердце. Значит, надо искать его здесь. Я видел Его свет, Груня. Это был не колонок, это был Бог в образе колонка, но почему Он выбрал именно меня? Почему?

— Да потому, что ты добрый, — сказала Груня, прижимаясь к его груди головой. Иван обнял ее за плечи, и так им стало хорошо, что просидели они почти до рассвета.

— Ой, — спохватилась Груня, — давай спать. Завтра, вернее уже сегодня столько дел нужно сделать.

Они легли, и вскоре Груня мирно засопела своим курносым носиком, но Иван так больше и не уснул.

«Колонок говорил, что в каждом живом существе есть такой же свет, как в нем, — размышлял он, — значит, он есть и во мне, но где он? Я его не вижу, не ощущаю. Если он есть, значит, я должен его видеть».

Иван слышал, как поднялась Груня. Ощутил прикосновение ее губ ко лбу. Она оделась и пошла на свое рабочее место — на кухню. Иван слышал, как она выгребала золу из печки, как накладывала дрова. Наконец чиркнула спичкой.

И тут Ивана озарило: огонь, она добыла огонь. Просто чиркнула спичкой о коробок, и появился огонь. Значит, он уже был в спичке. И Груня просто позволила ему проявиться.

Значит, и во мне, и во всех других тоже есть огонь, как в спичке — непроявленный. И надо что-то сделать, чтобы он проявился. Но что? Об коробок не черканешь. Тогда как? Незаметно Иван уснул и проснулся, когда в окошке уже ярко светило солнце.

Сына, как всегда, с утра унесло в университет. Груня была одна, на столе стояли прикрытые салфеткой пироги.

— И когда только успевает, — удивился Иван.

Не успели они до завтракать, как в дверь постучали.

— Можно? — вошел директор Госпромхоза.

— Вот гость-то, — вскочила из-за стола Груня, — к пирогам проходите, Виктор Федорович, раздевайтесь, позавтракайте с нами.

— Спасибо, с удовольствием бы, знаю, какие у тебя пироги, но некогда, я за вами. Сегодня провожу совещание по итогам прошедшего промыслового сезона. Весь коллектив собрался. Вас только не хватает. Без вас не начнем. Опять Иван первый.

Иван встал из-за стола, поздоровался с директором.

— Надо выступить, Иван Иванович, — попросил директор. — Поделитесь опытом, поучите молодежь уму-разуму. Собирайтесь, я подожду вас в машине. Заодно и пирогов твоих попробую. Он взял с тарелки пирожков и вышел на улицу.

На крыльце конторы Госпромхоза и во дворе толпился народ. Это было, пожалуй, единственный раз в году, когда все охотники Госпромхоза собирались вместе. Натосковавшиеся по общению люди обнимались, шутили, подтрунивали друг над другом. Рассказывали разные смешные истории из своей охотничьей жизни. Делились опытом, курили.

Завидев машину директора, охотники, побросав недокуренные сигареты, потянулись в зал заседаний. Директор с Иваном сразу прошли к столу президиума, а Груня пристроилась на стуле в первом ряду.

Совещание было как совещание. Такое же, как и в прошлом, и позапрошлом, и поза-позапрошлом году.

Выбрали президиум. Директор зачитал доклад. Иван плохо слушал, о чем он говорил. Его голову сверлила одна мысль: о чем я буду говорить? Делиться опытом, как убивать? Нет. Тогда о чем? Он, смущаясь, смотрел в зал, узнавал знакомые лица. Иногда встречаясь с их глазами, кивал головой, здоровался. О чем я буду говорить этим людям, для которых убийство зверей стало профессией? Когда директор назвал его фамилию и попросил поделиться опытом, в голове у Ивана было пусто. Когда шел к трибуне, невольно взмолился: «Господи, помоги!»

Иван молча постоял, опершись руками о трибуну. Окинул взглядом зал. Встретился глазами с Груней. В них были любовь и уверенность в его силу, в его возможности.

— Я знаю, что вы ждете от меня рассказ о том, как нужно правильно ставить капканы, кулемки, чем привадить зверя. Я думаю, что вы знаете это не хуже меня. Хочу сегодня сказать о другом. Пусть это будет для вас совсем необычным, непонятным. Пусть многие посчитают меня свихнувшимся в тайге от одиночества. Но пусть хоть один человек из всех сидящих здесь поймет меня, я буду рад.

Вы знаете, что тридцать лет я пробыл в тайге. Тридцать лет я убивал братьев наших меньших, думая, что делаю полезную для государства работу. Тридцать лет я морозил сопли в тайге, чтобы в конце концов осознать, чем же я занимался.

Оказывается, все эти годы я служил пороку, удовлетворяя капризы и прихоти отдельных дам.

Тридцать лет я вел необъявленную войну против всего живого в тайге. Да фактически и не войну, а элементарное убийство. Посмотрите, чем мы вооружены: ружья, винтовки, карабины, автоматы, капканы, кулемки, плашки, петли — самые варварские и беспощадные способы истребления. А они чем вооружены? Да ничем. Убивать их легко, обмануть их как дважды два. Они наивны и доверчивы, как дети, да они и есть дети Матери - природы. Там бы посмотреть на них, полюбоваться ими, поинтересоваться, как и чем они живут. А мы их из винтовок, а мы их капканами. Я тут однажды встретил даму в колонковой шубе. Подсчитал, сколько же на ней убитых зверьков, досчитал до 50. Представляете, 50 зверьков, 50 живых душ, 50 ребятишек малых.

Мы собираем урожай, который не сеяли. Мы отнимаем жизнь, которую не давали. А каждое их этих существ имеет такое же право на существование, как и все мы. Все живое на Земле священно.

«Это же не я говорю, — удивился Иван, — это же колонок через меня говорит».

В зале стояла гробовая тишина. Разное здесь слышали, но чтоб такое от охотника с тридцатилетним стажем…

Иван посмотрел на Груню, из ее глаз текли слезы. Но это не были слезы разочарования, это были слезы любви и радости. Она узнавала и не узнавала своего мужа. Где-то в глубине своего сердца чувствовала всегда, что он такой: добрый, сердечный.

И вот он проявился. И ее сердце прыгало от радости. Потому она и выбрала его такого. И любила она такого. И она увидела в нем тот свет, который он всегда пытался скрывать за внешней суровостью или то, что мужчины привыкли понимать как мужественность.

— Оказывается, за все, что мы ни делаем на Земле, мы несем полную ответственность, — продолжал Иван. — Мои руки по локоть в крови. И мне придется, видно, не одну жизнь отмывать их. За убийство каждого живого существа мы платим своими жизнями. Поэтому охотники долго не живут. Они быстро умирают. Не оттого, что живут и работают в суровых условиях тайги, дай Бог жить так каждому: свежий воздух, свобода, никто тебя не дергает, никто тебе не досаждает, сам себе хозяин. Живем мы недолго потому, что расплачиваемся за убийство братьев наших меньших.

Убил — заплати своим жизненным потенциалом. Не ты давал жизнь, не тебе ее и отнимать.

Теперь я хорошо понимаю, почему умерла моя дочь. Здоровая десятилетняя девчонка. В одночасье умерла, как сказали врачи, от воспаления легких. Нет, не от воспаления легких она умерла. Мы платим не только своими жизнями, но и жизнями своих детей за то, что отнимаем ее у других.

Существуют в природе законы, о которых мы мало чего знаем. Но это не снимает с нас ответственности за их нарушение.

Выслушав меня, вы можете спросить, а что же нам теперь делать? Бросить охоту? И семьи чем кормить? А самому как?

Да, Госпромхоз в основном ориентирован на добычу пушнины. Но опыт других хозяйств, в том числе и зарубежных, показывает, что можно не меньший, а гораздо больший доход получать от реализации грибов, ягод, кедровых орехов, лекарственного сырья, сена, березовых веников, древесины, наконец.

Обо всем этом вы прекрасно знаете из журнала «Охота и охотничье хозяйство». Там говорится и о подсобных промыслах.

Мы совсем забыли искусство наших предков. Какие они только вещи не делали из бересты, из лозы. Мебель у Льва Толстого была плетеная из ивовой лозы. И делали ему ее его крестьяне.

Я призываю вас, дорогие мои товарищи, я прошу вас, одумайтесь, пока не поздно, вы все еще очень молоды и у вас есть время пересмотреть и подкорректировать свою жизнь. Поразмышляйте над тем, что я сказал.

Иван вышел из-за трибуны, спустился в зал и пошел к выходу, Груня за ним.

Зал молчал, словно оцепенев.

И только когда они с Груней вышли из дверей конторы, в зале послышался шум.

На душе у Ивана было легко. Он сказал, он все-таки сказал, как просило его сердце. Может быть, эти правильные, идущие от сердца Божьи слова и есть проявленный свет, о котором говорил колонок?

Груня, просунув свою руку под его руку, прижимаясь к нему, молча шла рядом. И оба они были самыми счастливыми людьми на Земле.

Вечером к ним в гости пришла старая учительница. Мария Мироновна учила еще Лешу с первого по пятый класс. Груня сразу же захлопотала на кухне. Алексей, поздоровавшись с учительницей, засмущался и ушел в свою комнату.

— А я к вам, Иван Иванович, — обратилась она к Ивану.

— Мой сын работает в Госпромхозе. И вот он рассказал мне о вашем выступлении на собрании. Все, конечно, были в шоке. В том числе и мой сын. Можно сказать, что вы, Иван Иванович, совершили переворот в некоторых душах. После вас там целая революция в Госпромхозе произошла. В общем, вас поддержали. И теперь свою деятельность Госпромхоз будет перестраивать. Директор подал заявление. На пенсию уходит. А на его место ставят моего сына. Он полностью вас поддерживает.

А пришла я вот зачем. Не могли бы вы, Иван Иванович, провести беседу с нашими ребятишками? А то они какими-то жестокими становятся. Насмотрятся боевиков по телевизору и машутся целый день то кулаками, то ногами. Причем иногда по-серьезному, со злобой. Кошку или собачонку пнуть им ничего не стоит. Поговорите с ними, Иван Иванович!

Иван молчал. Он представил себе, как он войдет в класс, как на него уставятся 40 или 50 пар глаз. И о чем он будет с ними говорить? Об охоте? Или о том, что нельзя обижать животных? Им же нужно сказку рассказывать, чтобы интересно было. Им нужен боевик, но с добрыми героями и хорошим концом.

— Хорошо, — наконец сказал он. — Я подумаю.

— Ну, вот и чай готов, пожалуйста, к столу, — пригласила Груня. — Леша, а ты чего спрятался? Иди к столу. Они пили чай с пирогами, говорили о школе, об университете, о госпромхозовских делах.

— Так у вас хорошо, уютно, пирогами пахнет, уходить не хочется, — сказала Мария Мироновна. — Но пора и честь знать. — Она попрощалась.

— Когда приходить-то? — наконец спросил Иван.

— Да завтра и приходите, — обрадовалась учительница. — Прямо завтра к двенадцати часам, вас устроит?

— Хорошо, я приду, — сказал Иван.

Встал он рано. До полуночи ворочался, все думал, о чем он будет с ними говорить? Да так и ничего и не придумал. Собрался он в школу, когда не было еще десяти.

— Чего так рано, — удивилась Груня, — в одиннадцать же назначили?

— Пройдусь, мозги проверю, может, что путное придумается, — сказал Иван.

— Ну, с Богом, — сказала Груня и перекрестила его на дорожку.

Получилось это у нее как-то само собой. До этого она так мужа никогда не провожала.

Иван улыбнулся и сказал:

— Ну, вот теперь повезет, обязательно повезет.

Но сколько ни ходил Иван по городу, пока шел пешком до школы — так ничего путного в голову и не пришло.

Он перебрал в памяти все свои самые страшные случаи на охоте. Но все это было связано с убийством, с кровью.

«Им надо про что-то доброе, — думал Иван. — А про что?»

И вот Иван стоял перед ребятишками, как перед Божьим судом, и не знал, о чем он будет им говорить. На него смотрели 40 или 50 любопытных детских глаз. Перед ними стоял знаменитый охотник, гроза волков и медведей, Соколиный глаз, Чингачгук — Большой Змей.

Сейчас он расскажет им о том, как один на один ходил на медведя с ножом или рогатиной, как отбивался от стаи волков.

— Дорогие мои мальчики и девочки, — наконец нарушил затянувшееся молчание Иван. — Я пришел вас не учить выслеживать зверей и птиц, я пришел убедить вас, Христом Богом просить вас о том, чтобы вы никогда не поднимали руку на своих братьев меньших: на зверей, птиц, на собак и кошек. Я 35 лет проохотился в тайге. И за это время я пролил столько невинной крови, что мне придется до конца жизни отмывать ее с этих рук.

Он поднял и показал свои большие, натруженные руки.

— Все эти белки, бурундуки, волки, медведи, собаки, кошки — все это тоже люди, только по-другому выглядят. Но чувствуют все они так же, как мы. Они очень наивны и доверчивы. Такие же, какие бываете и вы. Они тоже дети, дети Матери-природы. И никто не имеет права лишать их жизни только за то, что у них красивая шкурка или вкусное мясо, или красивое оперение.

Давайте я вам расскажу историю о друге, которого я убил и который воскресил меня.

И Иван рассказал им о колонке, о разговоре в такси, изложил свои мысли о Боге, ответственности каждого человека на земле за все, что растет, бегает, летает, ползает.

Ребятишки слушали старого охотника с раскрытыми ртами. Чувствовалось, что они были поглощены рассказом Ивана.

Иван и сам себе удивлялся. Откуда-то брались правильные слова, укладывались в красивые грамотные фразы.

«Это не я, это Бог через меня говорит, — вспомнил он слова колонка. — Наверное, и через меня говорит тоже Он», — думал Иван.

Прозвенел звонок на перемену.

— Мы не пойдем на перемену, — запротестовали школьники, — рассказывайте, рассказывайте, — попросили они Ивана, — мы такого никогда ни от кого не слышали.

Иван вопросительно посмотрел на учительницу. Она кивнула головой.

— А вы знаете, кто сажает леса? — спросил детей Иван.

— Лесники!!! — дружно ответили пятиклашки.

— Вот и ошибаетесь, — улыбнувшись, сказал Иван.

— Все леса или, скажем, 99 % лесов планеты посажены этими малыми зверятами и птицами. А кедровые леса все 100 % посадили они.

Я много раз видел, как белочка, сорвав шишку с кедра, бежала на открытую поляну и засовывала орешки в землю. И делает это до тех пор, пока всю полянку не утыкает орешками. Так же делают и бурундучок, и поползень. А кедровка, та вообще улетает за километр-два на старые гари или лесные пустоши и там закапывает кедровые орешки. Смотришь, через год-два там уже появляются молодые кедреныши. Через 15–20 лет здесь уже молодая кедровая роща стоит. Пихты, елки, березы и другие деревья и кустарники им помогает сажать ветер и весеннее половодье.

Так наши братья меньшие строят себе дом и выращивают хлеб насущный. Орехи, грибы, ягоды. А мы в их дом с топором и ружьями, винтовками, капканами.

А сколько лесов сгорает каждый год по элементарной халатности людей, по пьянке, по невежеству нашему. Так кто же мы после этого?

Представьте себе, что в наши города и квартиры пришли некие существа и стали творить то же самое.

Фактически во время войны так оно и было. Сколько горя, страданий принесла она людям.

А давайте на минуту задумаемся: сколько же невинной крови, сколько горя и страданий приносим мы нашим братьям меньшим в этой многолетней необъявленной войне против них.

Иван замолчал, оглядывая задумчивые, серьезные лица детей. Потом сел на стул, показывая тем самым, что беседа закончена.

И вдруг он увидел, как один мальчишка весь засветился. Иван смотрел и не верил своим глазам: «Я вижу свет!»

У других тоже был ореол света вокруг головы, но менее яркий. А этот светился весь. «Почти как колонок», — промелькнуло у Ивана. Это что же, выходит, я зажег в нем этот огонь… Значит, во мне он есть, просто я пока его не вижу. Может быть, это и есть моя работа теперь — проявлять свет в других, пробуждать в них Бога?

Вдруг этот светящийся мальчишка потянул руку вверх и, не дождавшись разрешения, вскочил и выпалил:

— Я предлагаю организовать общество по защите братьев наших меньших. И назвать это общество «Братья»!.

Тут началось невообразимое, все повскакали, стали предлагать свои варианты, спорить.

Марии Мироновне стоило большого труда успокоить всех:

— Первым было предложение Вити Башкуева организовать общество по защите братьев наших меньших под названием «Братья». Кто за это предложение, прошу проголосовать.

Большинство детей подняли руки.

— Итак, будем считать, что предложение Вити принято. Я предлагаю почетным председателем этого общества избрать Ивана Ивановича.

Ребятишки дружно зааплодировали.

Иван встал, поклонился ребятам в знак благодарности.

— Пусть Витя подберет оргкомитет по созданию этого общества, — продолжила Мария Мироновна. — Этот комитет разработает программу, наметит конкретные мероприятия по работе. И тогда мы снова пригласим Ивана Ивановича, обсудим вместе все, что вы наметите.

Так и порешили.

— У вас, несомненно, талант педагога, — сказала Мария Мироновна, прощаясь.

— Кого мы только не приглашали на беседы: и передовиков производства, и ветеранов войны, но чтобы так слушать, как вас, они никого не слушали. И потому сразу результаты — общество. Значит, затронули вы их до глубины души. И меня тоже, — добавила она и благодарно улыбнулась.

— Спасибо вам, я приду к вам, когда мы тут все организуем. Глядишь, и вся школа подключится, а там и город. Так что ждите приглашений и засучайте рукава, Иван Иванович.

Слова старой учительницы оказались пророческими. Иван и не думал, что его выступление в школе возымеет такое действие.

После создания организационного комитета и начала работы по спасению братьев спокойная жизнь для него кончилась.

Первым приехал к нему председатель городского общества охотников и рыболовов.

Это был грузный, мрачного вида мужчина. Иван был знаком с ним. Встречались в Госпромхозе, но близко в какой-либо одной компании они не были.

Председатель, кряхтя, вылез из своего уазика и, подойдя к калитке, хрипло крикнул: «Можно вас на минуточку!»

Иван прибирал во дворе и никаких гостей не ожидал. Он подошел к калитке. Председатель, не здороваясь, мрачно протянул ему листик бумаги.

— Вот, — сказал он, — читайте!

«Главный убийца наших братьев меньших, живущий в нашем городе», — прочитал Иван. Сбоку красовался портрет председателя, а под ним фамилия, имя, отчество и должность.

— Всю жизнь я был уважаемым человеком, а тут какие-то сопляки опозорили на весь город, — с дрожью в голосе сказал председатель.

— Это я снял с дверей своей квартиры. Так они еще и на дверях подъезда прилепили, и на дверях моей конторы, и на столбах, словно я преступник какой-то. Говорят, это вы затеяли эту компанию, вы и расхлебывайте. Пусть принесут мне извинения через газету, радио, как угодно, но чтобы это клеймо с меня сняли. Охота — это спорт, это отдых, это в конце-концов поощряется государством.

Председатель замолчал. Взял из рук Ивана бумагу, скомкал и сунул в карман.

— Что же, я могу вам посочувствовать, — сказал Иван.— Да, это я выступал у них в школе и сказал, вернее, убедил их в том, что зверей, птиц и вообще все живое убивать нельзя. Что все, так же, как и они, имеет право на жизнь. И что все живое на земле священно.

Теперь вы можете пойти к ним и убедить их в том, что убивать братьев наших меньших — это хорошо. Что лучше стрелять по живой мишени, чем по бумажной. Убедите их в том, что человек таким образом отдыхает, получает удовольствие, особенно когда ест сырую, дымящуюся от крови печень только что убитого животного. Пойдите…

Но председатель не дал Ивану договорить.

— Идите вы, знаете, куда… Я пришел к тебе, как охотник к охотнику, а ты….

Председатель в сердцах махнул рукой, словно обругал, повернулся и пошел к машине.

— Видно, так ничего и не понял, — подумал Иван ему в след. — И не поймет, — почему-то решил он.

В течение недели к дому Ивана подкатывали еще несколько машин, в том числе дорогих иномарок.

И все визитеры размахивали перед Иваном листовками, подобными той, которую предъявил председатель охотобщества.

Их возмущению не было предела.

Приходили к нему и школьники — весь оргкомитет во главе с Витей Башкуевым.

— Иван Иванович, директор школы запретил нам расклеивать листовки и плакаты. В пределах школы, говорит, можете что угодно рисовать и кого угодно критиковать, а за пределами школы я вам запрещаю.

— Нашему директору, оказывается, сам глава города звонил, грозился уволить ее, если она не прекратит это безобразие, — выпалила быстроглазая девчушка, заместитель Вити.

— Да, — задумчиво протянул Иван Иванович, — разворошили вы муравейник. Видно, крепко вы обидели этих дяденек.

— А еще Витю милиционер задержал и изъял все листовки, — опять выпалила девчушка.

— Придется уходить в подполье, — сказал Иван Иванович.

— Куда? Куда? — не поняли ребятишки. — В какое подполье, под пол, что ли? В подвал, как нашу художественную школу загнали?

— Да нет, — улыбнулся Иван.

— Вы же, наверное, про революцию, про революционеров, про Ленина читали? Так вот они свою работу вели подпольно, т.е. скрытно от царского правительства, от жандармерии. Печатали листовки и газеты в тайных типографиях, спрятанных в подвалах, в погребах.

— А что, — сказал Витя, — мне эта идея нравится. Давайте сделаем вид, что мы послушались директора, скажем, что свою организацию распустили, а сами соберем самых надежных ребят и девчат и организуем подполье.

— Ну, ты прямо с ходу ухватил, — засмеялся Иван. — Видно, в прошлом подпольщиком был. А с милицией как? А если кого из вас задержат?

— Будем молчать, — ответил мальчишка Ваня, невысокий, сбитый, крепкий парнишка.

— Мы скажем, что делали это по собственной инициативе, без всякой организации, — опять сказала востроглазая.

Мы будем делать все скрытно, — сказал Витя, — Когда рядом никого нет или ночью.

— Или в выходные, когда все сидят возле телевизоров, — сказал молчавший до сих пор высокий белобрысый мальчишка.

— Ну что же, так и порешим, — сказал Иван Иванович, — переходим на подпольную работу. Собираться вместе будем в экстренных случаях. Лучше пока у меня в доме, а потом придумаем где.

Груня усадила весь оргкомитет за стол, накормила пирогами, напоила чаем. И ребятишки, довольные и с чувством очень важной тайны внутри, пошли домой.

— Надо же, никогда не думал, что на старости лет придется играть Тимура и его команду, — сказал Иван Груне, когда дети ушли.

— Смотри, Иван, доиграешься, и тебя в милицию поволокут, — полушутливо заметила Груня.

— А мне, как пролетарию, терять нечего, — сказал Иван тем же полушутливым тоном.

— Ну, посадят, ну отсижу лет пять. Все настоящие революционеры через тюрьмы прошли, крепче буду, а братьев своих буду отстаивать до конца дней. Хоть этим как-то сглажу свою вину перед матерью Природой, — закончил он уже вполне серьезно.

— Я тебе буду передачи в тюрьму носить, пироги твои любимые, — сказала Груня.

— Ты у меня настоящая жена настоящего подпольщика, — сказал Иван и, подойдя к жене, крепко обнял ее. И они весело и счастливо, как дети, засмеялись.

А после выходных к Ивану пожаловал сам городской глава. Он зашел в дом. Вежливо поздоровался с хозяином, с хозяйкой.

— Меня зовут Александром Сергеевичем, — представился он.

От чая и пирогов не оказался, поговорили о погоде.

Невысокий, сухощавый, серые глаза. В нем ощущалась какая-то внутренняя сила, характер.

Наконец глава выложил Ивану то, с чем приехал.

— Тут, Иван Иванович, народ на вас в суд подает, — сказал он. — Взбудоражили вы весь город своими деяниями, своим подвижничеством. Всех, можно сказать, лучших людей города пригвоздили к позорному столбу. Вот, — он достал из кармана знакомый формат листовки, видимо, откатанный на компьютере, — полюбуйтесь.

На листе был изображен портрет главы города и под ним подпись:

«Глава города Ф.И.О. также занимается убийством братьев наших меньших. В эти выходные он застрелил двух косуль и зайца. Позор! Какой пример он показывает жителям города и нам — детям».

«Какие молодцы, — подумал Иван, — как оперативно работают, вот милиционеры бы так».

— Ну что я могу вам на это сказать, — Иван посмотрел главе города в глаза.— Мы должны гордиться такими детьми.

Глава удивительно поднял брови.

— Недавно в газете я прочитал очерк об убийце-маньяке, — продолжал Иван.

— Я тоже его читал, — сказал глава города.

— Тем более. Вы, наверное, обратили внимание, с чего у этого убийцы все началось? Он на глазах у жителей дома замучил беспризорного котенка.

Не помню, кто сказал, но сказал очень хорошо: бойтесь не злых, не обижающих вас, а бойтесь равнодушных, ибо с их молчаливого согласия творятся все преступления на земле.

Если бы кто-нибудь из жителей дома заступился за котенка, приструнили мальчишку, то, возможно, из него и не вырос бы убийца. Помните, в своем откровении он признался, что его падение началось с того замученного котенка. Ему почему-то стало нравиться мучить и убивать. И он сказал: «Если бы кто-нибудь помешал тогда мне это сделать, возможно, это не превратилось бы в фобию, в болезнь».

— Но то котенка в подъезде, а то заяц или косуля на воле, — возразил глава.

— Да какая разница. Даже хуже. Здесь парнишка делал это на глазах у всех, т.е. убивал. А на природе вы делаете то же самое, только подальше от людских глаз и якобы на полном законном основании.

— Но вы сами более 30 лет занимались этим. И не как мы, любители, а профессионально, — сказал глава.

— Потому и занимался, что считал, что занимаюсь нужным, полезным для государства делом. А на самом деле, как мне сейчас видится, я занимался преступлением против матери-природы, я 30 лет вел необъявленную войну против всего живого в тайге. И, конечно, я буду за это расплачиваться и уже расплачиваюсь. Но я не хочу, чтобы и другие совершали тот же грех, который совершал я.

Кто дал нам право посягать на жизнь этих действительно братьев наших меньших? Да, есть законы, разрешающие делать это. Но кто и когда эти законы устанавливал? Сколько мы можем культивировать в себе животные инстинкты человека каменного века?

Котенка убивать в подъезде безнравственно, а стрелять зайца или косулю в лесу — это верх спортивной доблести, это нравственно. Мы и детей своих склоняем пойти по той дорожке, по которой прошли наши предки! Они должны быть лучше нас, чище, добрее, милосерднее!

Вы посмотрите по телевизору, почитайте прессу — что творится: убийство, изнасилования, грабежи, жестокость, насилие. Кулак — право сильного.

И кто же все это несет в мир, кто подает пример нашим детям, нашему будущему, будущему страны?

Да мы, взрослые. А когда дети пытаются научить нас доброте и милосердию, мы грозим им милицией, а то и судом.

Не мешайте, мол, нам, не путайтесь под ногами, нам так нравится. Мы так отдыхаем, занимаемся спортом. А когда воспитанная на такой нашей безнравственности личность подставляет нам к горлу нож, мы возмущаемся: ах, какое безобразие, какая распущенность! И куда только милиция смотрит!

Пока мы не осознаем, что посягать на любую жизнь безнравственно, пока не изменим законы и правила, которые эту безнравственность узаконивают, пока сами не станем чище, добрее, милосерднее, бесполезно требовать это от других.

Пока Иван говорил, выражение лица главы менялось от снисходительно иронического до серьезного и задумчивого.

— Вы знаете, Иван Иванович, — сказал он после того, как Иван окончил говорить. — Я вам очень благодарен. Ей-богу, я нисколько не лукавлю. Я пришел сюда, чтобы призвать вас к порядку и законности, а теперь благодаря вам осознал, что и кого пришел защищать. Вы правы, вы очень правы. Я рад, что пришел сюда, что познакомился с вами. Вот вам моя рука и моя полная поддержка.

Глава протянул руку Ивану, Иван от неожиданности растерялся. Поведение предыдущих посетителей настроило его на бойцовский лад. А тут…

Он крепко пожал протянутую руку.

— Я рад, что вы поняли меня, — сказал он.

— В ближайшее время я приглашу завучей и директоров всех школ города и поставлю вопрос о нравственном воспитании наших учащихся. Одним из вопросов будет ваш, Иван Иванович.

Я очень прошу вас выступить. Пригласите детей-активистов. Путь они поделятся опытом практической работы.

Глава поднялся из-за стола. Поблагодарил хозяйку за угощение, за пироги, за чай.

— Иван Иванович, — сердечно сказал он, прощаясь, — прошу вас, заходите ко мне в любое время по любому вопросу и без очереди, пожалуйста. Я буду очень рад вам. За какой-то час вам удалось переделать меня из заядлого охотника в ярого защитника всех зайцев и косуль. Дай вам Бог здоровья. И он вышел.

— Ну, вот и кончилось ваше подполье, — после некоторого молчания сказала Груня.

В присутствии главы города она тихо, как мышка, сидела у краешка стола, готовая в любой момент подлить горячего чая или подложить понравившихся пирожков.

— Видно, кончилось, — задумчиво сказал Иван, — а вместе с ним и моя спокойная жизнь пенсионера, — добавил он. — Ты просто не представляешь, какое болото мы разворошили, на какую силу руку подняли. Целые заводы работают на охотников и рыболовов. Магазины, рынки, пушные аукционы. Я читал, что в царское время продажа пушнины на мировом рынке была одним из основных доходов России. Да и сейчас российские меха ценнее всех в мире. И уходят они в частные руки. Ты представляешь? Да эти ребята за любые деньги киллеров наймут, чтобы убрать нас.

— А мы опять в подполье уйдем, — попыталась Груня перевести разговор на шутливый тон.

— Груня, наивная ты душа, это от милиции можно скрыться, а от этих ребят нигде не спрячешься. У них агентурная сеть по всему миру похлеще нашего бывшего советского КГБ.

Какая там мораль, какая нравственность: для них главное — деньги.

Доллар да рубль — это их Бог. Ему они поклоняются и за него любого, даже самого президента могут отправить на тот свет. Так что, Груня, это уже не игрушки. Глава по доброте душевной, видимо, не осознал, в какое дело ввязывается.

А может, все и образуется, найдем золотую середину. Время покажет. Главное, чтобы сознание людей хоть немного сдвинулось. Кто их поймет? А ведь многие поймут, осознают. Ведь понял же, осознал этот человек.

— Так что, Груня, не будем подрывать экономические устои нашей страны, — подвел итог сказанному Иван. — Главное — дети. Теперь от них будет зависеть: быть этим заводам, выпускающим охотничьи ружья и снаряжение, или не быть. Быть этим пушным аукционам или нет. Какое будет их сознание, такие будут и законы. Какие будут законы, такой будет и страна. Поживем — увидим. Главное, начало положено, народ зашевелился. А если уж ребятишки за это взялись, да при такой поддержке — ничего, Груня, выдержим.

Ночью Иван никак не мог уснуть. «А правильно ли я поступаю?» — думал он. Может, зря я всю эту кашу заварил? Найдется такой человек, который спросит, а почему нельзя заниматься охотой? Всю жизнь человечество этим занималось, а сейчас, видите ли, нельзя. Говоришь: всякая жизнь священна, а почему она священна? А что, моя жизнь не священна? Почему я в свое удовольствие не могу поохотиться на тех же зайцев? Почему не посидеть с удочкой на речке, озере или не побросать спиннинг?

Это же не только ради добычи, а ради здоровья, ради полноценного отдыха. Почему бы не похлебать ухи или не полакомиться свежениной у костра?

Где и как еще нам, половозрелым мужикам, отдохнуть, рассла