Удачи, Дж. Моррисон.

Одинокая полноватая фигура в мятом потрёпанном пиджаке и джинсах с большой головой и бородатым лицом медленно двигалась по голливудским улицам. День за днём Джим гулял, рассматривая оштукатуренную страну чудес будто в последний раз, возвращаясь всё время в квартиру на Нортон Авеню. Большинство ночей и много дней в январе и в первой половине февраля было проведено “дома” с Памелой - Джим читал, Памела придумывала модели одежды для “Themis”. Иногда Джим садился на пол и начинал выть вместе с их собакой.

М-м-м-м-м-м-а, х-м-м-м-м-м-м.

Сэйдж отвечал в полной гармонии:

М-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м.

Джим повторял, и Сэйдж снова брал нужную ноту.

К ним присоединялась Памела, и Джим жаловался, что она нарушала гармонию. Иногда они спускались вниз к Дайане Гардинер и говорили с ней о поездке во Францию. Они решили.

Они действительно решили это осуществить - пожить, как изгнанники, в Париже месяцев шесть или больше. Памела была в восторге. Даже Джим казался успокоенным.

Отъезд Джима из Лос-Анджелеса был неизбежен и, возможно, поэтому он собирался в Париж. Последний альбом “Doors” был уже почти закончен, и больше ни им, ни “Elektra” он не был ничем обязан. Это было слишком резко, но он отчаянно хотел сменить направление, и пришёл к выводу, что слишком долго оставался в Калифорнии, с людьми и в местах, с которыми ему так долго было хорошо - хотя всё это останется главной силой в его жизни. У Джима не было настоящих врагов - ему приходилось бежать от своих друзей.

Париж был естественным выбором. Алан Роней постоянно говорил об этом городе и ежегодно его посещал. Фред Майроу тоже жил там и тоже рассказывал Джиму романтические истории. Важным фактором была также и сохранившаяся любовь Джима к Рембо, Селину и Бодлеру. Кроме того, Париж был традиционным выбором американских писателей и влюблённых. “У него была своя идея по поводу Парижа, которая действительно казалась невероятной, - говорит журналист Салли Стивенсон, который видел его перед отъездом. - Он думал, что это было такое место, где он мог быть самим собой и где не было людей, преследующих его и превращающих его жизнь в цирк, загоняющих его в тот образ, которым он не был ”.

Его не задерживал ни один из работающих проектов. “HWY” то ли находил себе покупателей, то ли нет, но присутствие Джима в Лос-Анджелесе дела не меняло; с этим мог справиться Фрэнк. Решение обложки для книги его стихов можно было прислать по почте. Ларри Маркус, казалось, почти вздохнул с облегчением, когда Джим предложил приостановить работу на шесть месяцев; Маркус получил заказ на написание сценария для Артура Пенна. Альбом со стихами мог подождать, или же его могли закончить остальные “Doors” в его отсутствие, как они заканчивали без него другие альбомы.

В Париже Джим надеялся продуктивно творить, писать, и, думая об этом, он просил своих литературных агентов выяснить, заинтересуется ли кто-нибудь, по их мнению, импрессионистской автобиографией. Его просили положить кое-что на бумагу, хотя бы в форме письма к издателю.

Джим сказал Памеле, чтобы она как можно скорее ехала в Париж и искала там жильё.

Ну, Джим! Ты не можешь ехать в Париж, когда ты выглядишь как старик-горец.

Дайана Гардинер говорила о густой бороде Джима. Она, Памела и Джим пили вино в квартире Дайаны. Памела согласилась, что без столь мощной растительности Джим выглядел бы симпатичнее.

Нет, - сказал Джим, - я... я не хочу этого делать. Так я чувствую себя лучше. - Он, ссутулившись, сидел на стуле.

Ну, - сказала Дайана, - Памела так не думает, и если ты не доверяешь мнению Памелы, то чьему ты можешь доверять?

“ Он всё-таки залез на мой обеденный стол, - вспоминает сегодня Дайана, - Памела подрезала бороду и усы, и теперь он действительно отлично выглядел”.

В последние дни перед отъездом Памелы они посетили её родину, городок Вид, проехав в мерседесе восемьсот миль на север к родителям Памелы в Оранж, и там оставили Сэйджа. 14 февраля Джим отвёз Памелу в аэропорт. На следующий день в холодном, дождливом Париже она остановилась в “Georges V Hotel”, в том самом отеле, который, по рассказам Джима, напоминал “бордель из красного плюша”.

Теперь ты можешь приехать, - сказала в телефонную трубку Дайана. - Она уехала.

Дайана говорила с Патрицией Кеннели, которая две недели назад приехала в Лос-Анджелес и мельком видела Джима. Теперь она остановилась у подруги. Дайана сказала, что Джим только и ждал отъезда Памелы, чтобы позвонить ей - почему бы ей не приехать и не встретиться с Джимом?

Ну, - сказала Дайана после того, как приехала Патриция и на стол поставили бутылку вина, наша дорогая подруга Грэйс Слик говорит, что ты получила больше, чем кто-либо. Только подумай о Джиме как о мужском воплощении Джастины.

Вскоре приехал Джим и поднялся в квартиру Памелы. Вся мебель была упакована, кроме тюфяка, битком набитого книжного шкафа, телевизора, маленького стеклянного столика и большого пурпурного кресла. Патриция выждала лишь несколько минут и постучала в дверь. Когда Джим открыл, она сказала:

У меня есть бутылка вина, которую я не могу открыть, и я подумала, что, может быть, ты...

Он обнял её, и она осталась на неделю.

Патриция вспоминает последний день. “Это был чистый ад. Всё началось в четыре часа в каком -то стриптиз-баре, где мы выпили так много текилы и пива, что каждую третью порцию бармен наливал бесплатно. Последняя, которую я ещё помню, была четырнадцатой. Затем мы поехали на запись с Джимом и ещё одной подругой, которая стала заигрывать с Джимом. Я была в бешенстве и сказала ей: “Меня не волнует, что будешь делать после того, как я уеду домой, но, по крайней мере, было бы вежливо этого дождаться””.

Джим, однако, привык к полигамии, а подруга была весьма соблазнительна, так что ему легко было поддаться. Они находились в “Poppy Studios”, где микшировали альбом “Doors”, и подруга была там вместе с ними. Через пять минут Джим ушёл. И ещё через пять минут Патриция нашла их обнимающимися на уличном газоне.

Встать! - рявкнула Патриция, - стоя над ними.

Джим снизу вверх взглянул на неё, полусонно улыбаясь.

Ну! Встать! Оба! Встать!

Подруга потянулась и свалила Патрицию на землю. Несколько мгновений три тела боролись и толкались. Наконец, Патриция взяла себя в руки и твёрдо сказала:

Позволь мне поговорить с Джимом наедине.

Подруга ушла, и Джим сказал:

Послушай, милая, ты знаешь, я слишком пьян, чтобы сегодня трахаться, просто позволь мне спать с ней.

Но, - сказала Патриция, - это мой последний вечер в Лос-Анджелесе. Завтра я уезжаю домой и, возможно, я никогда больше тебя не увижу.

Джима рассердило её собственничество.

Я не собирался провести с тобой ещё одну ночь.

Прекрасно. Но ты достаточная сволочь, чтобы не вздумать провести её с ней.

Вернувшись домой, Джим начал рыться в буфете и выдвижных ящиках на кухне. Девушки спросили, зачем.

О, - сказал Джим, - я ищу ножи и ножницы, а то вы кастрируете меня. Одна получит мой член, другая - моё тело.

Кто получит твою душу, Джим?

О, её я оставлю себе, если вы не против.

Девушки наблюдали, как Джим собрал все острые вещи, положил их под кушетку в комнате. Потом он лёг на неё и уснул.

“ Он казался восковым, страшно неподвижным, - вспоминает Патриция. - Он казался уже мёртвым, лёжа на кушетке, которая обрамляла его как гроб. Я знала, что никогда больше не увижу его живым”.

На следующий день Патриция вернулась в Нью-Йорк, а после восьми месяцев пребывания в Лондоне вернулся Том Бэйкер. С тех пор, как Джим и Том виделись в последний раз, прошло по меньшей мере столько времени. Теперь они встретились почти как братья, и к концу дня Джим стал опять так пьян и противен, что их выставили из какого-то клуба на бульваре Санта -Моника.

Пока Памела была в Париже, Джим играл роль беспечного холостяка. Он вернулся к проститутке, которую называл “Лос-Анджелесской женщиной”, чтобы несколько раз с нею попрощаться. Он стал бывать в новом клубе Маршалла Бревитца, в “Palms” и в “Phone Booth”, как правило, вместе с Томом, Бэйбом и Фрэнком.

Скорость увеличилась после того, как Джим встретил одну из своих старых подруг, сделавшую аборт (он просил, чтобы она оставила ребёнка, но она отказалась), и провёл следующие четыре ночи по одной ещё с четырьмя подругами; он также позвонил по всем телефонным номерам, которые обнаружил, разбираясь на своём столе в офисе “Doors”.

3 марта “Elektra” устроила вечер по поводу открытия в Лос-Анджелесе своего расширенного офиса, и, появившись там чисто символически (“Я заплатил за вход и тоже могу поприсутствовать ”), Джим отправился к Фреду Майроу, где они пили и разговаривали, снова и снова обсуждая идеи своего спектакля.

Мы хотели выразить в определённой форме и запечатлеть, - вспоминает Фред, - переходный момент, когда мы все очень остро ощущаем себя в Лос-Анджелесе конца шестидесятых начала семидесятых. Как сказал Хаксли: “Между вечнозелёными и гаражами есть что-то тайное ”. Это было фатальное окружение. Лос-Анджелес - какое бы дерьмо он ни означал - это именно то, что мы собирались сделать темой нашего спектакля. Лос-Анджелес в мыслях военнопленного с порядком съехавшей крышей и достаточно развитой подкоркой, чтобы охватить сразу тайное и явное, очевидное и менее очевидное в этом городе, который не был городом. Основа спектакля была такова: как будто вы видите что-то хорошо знакомое, вернувшись после долгого отсутствия, будто вернувшись из смерти.

Они небрежно написали наброски спектакля, занявшие четыре страницы. Джим по-прежнему утверждал, что ему надо ехать в Париж.

Послушай, - сказал он в конце концов, когда Фред опять стал настаивать, чтобы Джим остался, - завтра я еду либо в Париж, либо в Каталину.

Джим и Бэйб на той же неделе уехали из дома в лодке “Doors”, совершив однодневный круиз вдоль берега в Палос Вердес. 4 марта с двумя девушками они поехали в Каталину. “Вся поездка была очень тяжёлая, - писал Бэйб в своём дневнике. - Ни наркотиков, ни алкоголя. Следующее утро было замечательное, ясное, а окна нашего гостиничного номера выходили на Авалонский залив. Мы отправились в “Big Mike’s” и отменно позавтракали яичницей, колбасой, ветчиной, сардинами, мясом с чесноком и зеленью, картошкой, красным перцем, холодной вырезкой, жареным хлебом и пивом! пивом! пивом! ”

Джим провёл с Бэйбом и последующие дни, однажды он прекратил начавшуюся в бассейне драку, посетил боксёрский поединок Мухаммада Али-Джо Фрэзьера, а больше - гулял по венецианскому пляжу. На пляже они как-то зашли на пирс Санта-Моника, чтобы перекусить и, как писал Бэйб, “дурачились по всей галерее, а затем вернулись в город”.

На следующий день Джим уехал в Париж.