Глава 4. Она откинула волосы с глаз и заложила голую руку за голову:

– Анна!

Она откинула волосы с глаз и заложила голую руку за голову:

– Да?

– Ты знаешь, что случилось с псом миссис Флетчер?

Я смотрел на ее груди. Маленькие темные соски были еще твердые в холодной спальне.

– Да, я слышала, что прошлой ночью его задавили. Печально, правда? – Особой печали в ее голосе не слышалось. Я не знал, хочу ли я видеть ее лицо, когда задам следующий вопрос. Окна были зашторены, в спальне стоял полумрак. Пахло любовью и старой деревянной мебелью, выставленной на зимний холод. Я впервые обратил внимание на этот запах – и на то, что он не очень мне нравится.

– Я был там, когда она услышала об этом. – Пальцами правой руки я забарабанил по одеялу в районе талии, ее и моей.

– М-м-м?

– Я говорю, я был там, когда она услышала новость. И знаешь, что она сделала?

Анна медленно повернула ко мне голову:

– И что же она сделала, Томас?

– Она обрадовалась. Она была в восторге. Как будто это была лучшая новость за долгие годы.

– Она сумасшедшая старуха, Томас.

– Я знаю, ты все время это говоришь. Но ведь Кэролайн Корт не сумасшедшая?

– А что Кэролайн Корт? Откуда ты ее знаешь? – раздраженно спросила Анна.

– Это она пришла сообщить новость миссис Флетчер. И она тоже улыбалась. Даже поцеловала меня при уходе. – Я собрал одеяло в горсть и крепко сжал.

– Черт бы их побрал! – Анна резко села и потянулась за лежавшими на полу рубашкой и джинсами. Я не знал, подвинуться или лежать, где лежу. Не хотелось ей мешать, когда она злилась.

Через две минуты она оделась, встала у кровати руки в боки и угрюмо уставилась на меня. На мгновение я подумал, что сейчас она отвесит мне оплеуху, словом, даст волю рукам.

– Нагелина! – выкрикнула она не своим голосом, продолжая буравить меня взглядом. – Нагелина, ко мне! – Мы продолжали смотреть друг на друга. Я услышал стук когтей по деревянным ступеням, потом лапы зашлепали по ковру в прихожей. Анна подошла к двери спальни и открыла ее. Нагелина протрусила в комнату, бросила на меня беглый взгляд, села на Аннину ногу и прислонилась к ней.

– Нагелина, скажи Томасу, кто ты такая.

Собака посмотрела на нее той же каменной, ничего не выражающей мордой.

– Давай скажи! Все в порядке – пора. Надо ему рассказать.

Собака заскулила и повесила голову. Потом протянула лапу, словно для рукопожатия.

– Скажи ему!

– Виль… Вильма Инклер.

Я начал вылезать из кровати. Голос был такой же, как у Нагеля. Голос лилипута, только еще более жуткий или, не знаю, порочный, что ли, так как был явственно женским. Где-то там внутри таилась женщина. Лилипутский или бультерьерский, но это был громкий и ясный женский голос.

– Скажи ему, как звали Нагеля по-настоящему.

Собака закрыла глаза и тяжело вздохнула, словно в великой муке:

– Герт Инклер. Это был мой муж.

– Мать-перемать! Парень из книги с вокзалами! Который всю землю обошел!

Я разговаривал с собакой.

– Я что, свихнулся? Говорю с чертовой собакой!

– Я не собака! Пока еще собака, но с нынешнего дня все будет иначе! Для меня все кончилось! Кончилось! Навсегда! – неистовствовала Нагелина. Морда ее по-прежнему ничего не выражала, но голос стал выше, непреклонней. Не спрашивайте, о чем я тогда думал, все равно не смогу объяснить. Сижу это я, голый, на кровати у Анны Франс и беседую с бультерьером, который утверждает, что с нынешнего дня больше не будет бультерьером.

– Вильма, выйди ненадолго, нам надо поговорить. Через несколько минут я тебя позову.

Я проводил собаку взглядом. Казалось, у меня в голове начал разматываться тугой клубок. Я думал, что, когда встану, меня поведет, – однако не повело.

– Ты так и не понял, Томас?

Я снова сел на кровать, побежденный. Дойти я сумел лишь до своих белых трусов.

– Чего не понял, Анна? Что ты развела здесь говорящих собак? Нет. Что ты знала, что мальчик умрет? Нет. Что люди тут радуются, когда задавит собаку? Кстати, говорящую собаку. Нет. Еще вопросы есть? Ответ все равно будет «нет».

– Как ты узнал про Нагеля?

– Он разговаривал со мной незадолго до смерти. Чисто случайно… Я вошел, когда он дремал – и говорил во сне.

– Ты испугался?

– Да. Где мои штаны?

– Ты не выглядишь испуганным.

– Если я замру хоть на секунду, меня паралич разобьет. Где мои чертовы штаны?! – Я вскочил и заметался по комнате. Я был до смерти перепуган, до изнеможения затрахан и снедаем дьявольским любопытством.

Она схватила меня за ногу и притянула к себе:

– Хочешь, чтобы я тебе все объяснила?

– Что объяснила, Анна? Может, все-таки отпустишь меня? Какого черта тут еще объяснять?

– Про Гален. Про папу. Все от начала до конца.

– Ты хочешь сказать, что все это время лапшу мне вешала? Просто чудно. Черт, где моя рубашка?

– Пожалуйста, перестань, Томас. Я говорила тебе правду – но не всю правду, а только часть. Пожалуйста, хватит мельтешить. Я хочу рассказать тебе все, и это важно!

Я заметил, что край моей рубашки торчит из-под подушки, но голос Анны звучал так твердо и настойчиво, что извлекать ту я не стал. Рядом с кроватью стояло большое старое кресло «миссия»^[95] с откидной спинкой и съемными подушками, и я сел. Я не хотел, чтобы Анна трогала меня, пока не выговорится. Уставившись на свои босые ноги, я ощутил, как холодит пятки деревянный пол. Смотреть на Анну я не хотел. Я даже не знал, смогу ли на нее посмотреть.

Снаружи раздался автомобильный гудок. Возможно, старина Ричард Ли приехал составить нам компанию. Мне подумалось, что-то сейчас делает Саксони.

Анна прошлепала к шифоньеру, всегда напоминавшему мне «железную деву», открыла дверцу и частично скрылась в его недрах. Я боялся прямо смотреть на нее, пока не убедился, что она не может меня видеть. Посыпались одежда и обувь. Вылетела сандалия, следом – тяжелые деревянные плечики. Чуть позже появилась Анна с серым металлическим сейфом размером с портативную пишущую машинку. Она открыла его и вытащила голубой блокнот на железной спирали. Поставив сейф на пол, Анна пролистнула первые страницы блокнота.

– Да, вот. – Она еще раз глянула и протянула блокнот мне. – Страницы пронумерованы. Начинай примерно с сороковой.

Я начал – и снова увидел знакомый странный почерк, наклонный и размашистый, бурые поблекшие чернила из авторучки. Дат на страницах не было. Один непрерывный текстовой поток. Никаких рисунков или абстрактных каракуль. Только описания Галена, штат Миссури. Гален с востока, Гален с запада – со всех сторон. Каждая лавочка, каждая улочка, имена людей, и чем они зарабатывают на жизнь, кто кому кем приходится, как зовут детей. Очень многих я знал.

Порой описание занимало десять, а то и двадцать страниц. Изгиб бровей такого-то мужчины, цвет едва проступающих усиков над женской губой.

Пролистав блокнот, я убедился, что ничего другого он не содержит. Франс провел инвентаризацию всего городка, если такое возможно. Я с подозрением перевернул последнюю страницу. В самом конце было написано: «Книга вторая». Наконец я поднял взгляд на Анну. Она стояла спиной ко мне, глядя в окно.

– И сколько всего таких книг?

– Сорок три.

– И все такие же? Перечни и описания?

– Да, в первой серии только перечни и мелкие детали.

– Что такое «первая серия»?

– Галенская первая серия. Так он это называл. Он знал, что прежде чем браться за вторую серию, надо составить что-то вроде Галенской энциклопедии. Город и все в нем, как он их воспринимает. На это у него ушло два года с лишним.

Я положил блокнот на колени. В комнате стало холоднее, так что я достал из-под подушки рубашку, надел и застегнулся.

– Но тогда что такое вторая серия?

Анна продолжала говорить, будто не слышала моих слов:

– Он прекратил писать «Анну на крыльях ночи», чтобы посвятить все свое время этому. Дэвид Луис хотел, чтобы он переписал кое-какие места, но к тому времени книга для отца уже ничего не значила. Единственное, что выяснилось из нее существенного, – насчет кошек.

– Минутку, Анна, постой. Кажется, я что-то упустил. Что за кошки? Они-то тут при чем? – Я взял блокнот и принялся водить пальцем вдоль металлической спирали.

– Ты читал «Анну на крыльях ночи»? Здешнюю, галенскую версию?

– Да, она длиннее.

– Восемьдесят три страницы. Помнишь, чем кончается наше издание?

Смущенный, я помотал головой.

– Старушка, миссис Литтл, умирает. Но прежде она велит своим трем кошкам уйти после ее смерти к ее лучшему другу.

Я начал припоминать:

– Верно. А потом, когда она умирает, кошки выходят из дома и идут через весь город к ее другу. Они понимают все, что случилось.

По крыше барабанил дождь. Снаружи мерцал уличный фонарь, и я видел прорезающие мерцание косые струйки.

– Отец написал эту сцену в день, когда умерла Дороти Ли. – Она умолкла и поглядела на меня. – В книге он изменил фамилию Дороти на миссис Литтл. Дороти Литтл. – Она снова умолкла. Я подождал, но тишину заполнял лишь шум дождя.

– Он сочинил эту сцену в день ее смерти? Ну ничего себе совпадение!

– Нет, Томас. Мой отец сочинил ее смерть.

Мои руки похолодели. В свете фонаря косо падал дождь.

– Он написал про ее смерть, и через час кошки Дороти пришли к нам рассказать об этом, как он и написал. Вот так все и выяснилось. Я услышала их и открыла дверь. Они стояли на нижней ступеньке крыльца, и в их глазах отражался свет из прихожей, как расплавленное золото. Я знала, что отец терпеть не может кошек, и попыталась их прогнать, но они не уходили. Потом они стали орать и визжать, и в конце концов он спустился из кабинета посмотреть, что за шум. Увидев их горящие глаза, услышав визг, он мгновенно все понял. И тогда сел на ступеньку и тоже заплакал – он понял, что это он ее убил. Сидел и плакал, а кошки забрались к нему на колени.

Я сидел на краешке кресла и тер озябшие руки. Снаружи зашумел ветер, пригибая деревья, меча дождевые залпы. И вдруг утих так же внезапно, как налетел. Я не хотел понимать, но понял. Маршалл Франс обнаружил, что, когда он что-то пишет, это тут же сбывается, – это уже явь, это стало реальностью. Раз – и готово.

Я не стал ждать, пока она еще что-то скажет:

– Анна, это смешно! Брось! Чепуха же!

Она села на подоконник и засунула руки под рубашку, погреться. Перед моим мысленным взором блаженно и неуместно полыхнула ее нагая грудь. Анна стала стучать коленями, одно о другое, и все стучала, пока говорила:

– Отец понял, что после «Страны смеха» в нем что-то переменилось. Мама говорила мне, что с ним чуть не произошел нервный срыв, так он был тогда взвинчен. Закончив «Страну», он почти два года ничего не писал. Потом мама умерла, и это чуть не свело его с ума. Когда книгу издали, она так прогремела, что он мог запросто стать большой знаменитостью. Вместо этого он… работал, как говорится, в супермаркете на прежнего хозяина, а иногда ездил в Сент-Луис и на озеро Озарк.

Я хотел сказать ей, чтобы перестала болтать невесть что и отвечала на мои вопросы, но понял, что рано или поздно она и так ответит.

– К тому времени я училась в колледже. Я хотела стать концертной пианисткой. Не знаю, вышло бы из меня что-нибудь, но я стремилась к этому всеми силами. Дело было сразу после смерти мамы, и я порой чувствовала себя виноватой, что он остался в Галене один, но когда говорила ему, он смеялся и велел мне забыть эти глупости.

Она отпрянула от подоконника и, крутанувшись, посмотрела в дождливую ночь. Я старался не стучать зубами. Когда Анна заговорила снова, ее голос, отражаясь от оконных стекол, звучал несколько иначе:

– Тогда я встречалась с парнем по имени Питер Мексика. Правда, смешная фамилия? Он тоже был пианист – но настоящий талант, и мы все это знали. Мы всё не могли взять в толк, зачем он торчит в Америке – ему бы ехать в Париж, учиться у Буланже^[96], или в Вену к Веберу. С первой же минуты знакомства мы больше не разлучались. А всего через неделю стали жить вместе. И не забывай, что в начале шестидесятых такое еще не было принято… Мы были полностью поглощены друг другом. Грезили жизнью в какой-нибудь мансарде – с застекленной крышей и двумя роялями «Бёзендорфер» в гостиной.

Отвернувшись от окна, Анна подошла к моему креслу, села на деревянный подлокотник и, положив руку мне на плечо, продолжала говорить в темноту:

– У нас была ужасная тесная квартирка, да и ту мы едва могли позволить. Мы оба имели по комнате в общежитии, но квартира была нашим тайным приютом – после занятий, по вечерам, всегда, когда мы не упражнялись. На выходные мы выписывались и скорее летели туда. Квартира была совершенно пустой. Мы купили две койки в лавке армейских неликвидов, связали их за ножки, и получилась двуспальная кровать.

Пауза.

– Однажды утром я проснулась, а Питер был мертв.

Представляете себе тон, каким произносят объявления на вокзале или в аэропорту? Абсолютно монотонный голос: «Поезд отправляется с седьмого пути». Вот такой был и у Анны.

– Приехала полиция, провели свою дурацкую экспертизу и сказали, что это сердечный приступ… Сразу после похорон за мной приехал отец, и я вернулась домой. Мне не хотелось ничего делать. На все было наплевать. Я сидела в комнате и читала толстые книги – «Процесс» и «Сердце тьмы», Раскольникова… – Она рассмеялась и сжала мое плечо. – Я была такой экзистенциалисткой в те дни. Перечитала «Постороннего» раз десять^[97]. Бедный отец! Он только отходил от своей беды, а тут приехала я со своей… Но он был просто ангел. В таких случаях отец всегда был ангелом.

– И что он делал?

– Чего он только не делал! Готовил и убирал, слушал мои бесконечные жалобы, как жестока и несправедлива жизнь. Он даже дал мне денег, чтобы я купила себе целый шкаф черных платьев. Ты читал Эдварда Гори?

– «Арфа без струн»^[98]?

– Да. Так вот, я была как эти его темные женщины, которые стоят в сумерках среди поля и смотрят на горизонт. Просто клиника. Ничто не могло вывести меня из этого состояния, и отец от отчаяния взялся за «Анну на крыльях ночи». Это задумывалось как полный уход от того, что он делал раньше. Главной героиней выступала я, но в романе должны были смешиваться правда и вымысел. Он говорил, что в детстве, когда я просыпалась от какого-нибудь кошмара, он рассказывал мне истории, и теперь ему подумалось, что, если напишет что-нибудь специально для меня, это может оказать тот же эффект. Он был удивительный человек… Этот козел Дэвид Луис все долдонил, пора, мол, написать что-нибудь новое. Услышав, что отец начал новую книгу, он написал ему, что хочет к нам приехать, глянуть, что получается. И вышло так, что он приехал через два дня после смерти Дороти Ли. Можешь себе представить, что это было!

– Анна, это просто невероятно! Ты говоришь, что твой отец был Бог! Или доктор Франкенштейн!

– Ты мне веришь?

– Ну знаешь! И что я должен, по-твоему, ответить, а?

– Не знаю, Томас. Не знаю, что бы я сказала на твоем месте. Ничего себе история, верно?

– Гм, да. Да. Так бы ты, наверно, и сказала.

– Хочешь еще доказательств? Погоди минутку. Нагелина! Нагелина, ко мне.