Глава 8. – Миссис Флетчер, а кто-нибудь когда-нибудь уезжал из Галена?

– Миссис Флетчер, а кто-нибудь когда-нибудь уезжал из Галена? Кто-нибудь из маршалловского народа?

Однажды вечером она пригласила меня на чашку органического какао. Уж не знаю, что это такое, но вкус был ничего.

– Уезжал? Докуда вы уже дочитали дневники?

– До января шестьдесят четвертого.

– Шестьдесят четвертого? Ну, была одна девушка, Сьюзи Дажене, но вы о ней прочтете в тетради за тысяча девятьсот шестьдесят пятый. Однако если хотите, я вам все же расскажу.

– Пожалуйста.

– Сьюзи Дажене была боевая девчонка. Из тех, о ком вы раньше спрашивали, – кто не хочет знать свою судьбу. Все время, пока жила здесь, ей было противно чувствовать себя одной из нас. Она говорила, что это не город, а какой-то ярмарочный балаган и что когда-нибудь она обязательно уедет, потому что не верит всему этому бреду о том, откуда она взялась. Вы ведь уже в курсе, а, Том? Как только ребенок начинает что-то понимать, родители объясняют ему, кто мы такие и почему особенные. Они не говорят ребенку всего, пока ему не исполнится восемнадцать, но что-то нужно объяснить раньше, чтобы дети не натворили глупостей, из дома там не сбежали…

– Да, я в курсе, но расскажите еще о Сьюзи.

– О, она была очаровашка – милая и смышленая. Мы все здесь ее любили, но она не слушала никаких уговоров. Собрала чемоданчик, села на автобус в Нью-Йорк и уехала. Бедняжка! Пробыла в Нью-Йорке всего два дня и умерла.

– Но Маршалл был тогда жив. Почему он не остановил ее? Он бы мог, если бы захотел.

– Не спешите, Том, подумайте. Да, Маршалл был жив и легко мог остановить ее.

– Но не остановил!

– Не остановил. Подумайте, Том. Почему он не остановил ее?

– Единственное, что приходит в голову: дабы показать, что слова у него не расходятся с делом. Бессердечно использовал ее как устрашающий пример.

– Верно. Прямо в точку. Но я бы не стала говорить «бессердечно».

– Конечно, бессердечно! Выдумать бедную девочку, которая с самого начала не хотела знать свою судьбу, а потом написать, что она покинула Гален и через неделю умерла? И это не бессердечно?

– Зато с тех пор никто никогда не пытался уехать, Том. А она была счастлива – она же думала, что вырвалась. И ведь она вырвалась.

– Но это он так написал! У нее не было выбора!

– Том, она умерла, делая, что хотела.

Фил Мун и Ларри Стоун вместе работали на почте. Они подружились задолго до того, как женились на сестрах Чандлер, но женитьба еще больше их сблизила.

Их страстью был кегельбан. Оба владели дорогими, сделанными на заказ брунсвикскими шарами и фирменными спортивными сумками и всего чуть-чуть не дотягивали до уровня профессионалов. А так играли по вечерам каждую среду и пятницу в клубе «Скаппис-Хармони-Лейнс» во Фредерике, соседнем городишке. Они по очереди возили друг друга на машине и делили расходы на бензин. Иногда к ним присоединялись и жены – но те, зная, как мужья ценят свои мальчишники, кутили в среду и пятницу по-своему: ходили в кино или кафе, а потом отправлялись за покупками в центральный Фредерикский универмаг.

Добраться до цели можно было двумя способами – или выехать на федеральную автостраду и свернуть на ближайшем съезде, или воспользоваться шоссе Гара-Милл, идущим плюс-минус параллельно автостраде до фредерикской кольцевой дороги с ее многочисленными съездами. Чаще они пользовались Гара-Миллом, потому что однажды засекли время, и оказалось, что так от дверей до дверей на четыре минуты меньше, хотя, конечно, на автостраде есть миля-другая, где можно как следует втопить педаль в пол.

Я знал все это, потому что однажды ездил с ними в кегельбан, и по пути они вчетвером подробно обсуждали свое времяпрепровождение по средам и пятницам.

В вечер аварии они ехали по автостраде. Ларри на своем сиреневом «форде» модели 442 свернул на съезд, не снижая скорости, и попал на обледеневший участок. Машину мотало от края до края, а у подножия холма они снесли указатель остановки и вылетели на встречную полосу, где грузовик компании «Стикс, Баэр и Фуллер» врезался им в борт и отпихал в таком положении футов на двести.

Ларри переломало все ребра с одного бока, и он чудом остался жив. Его жена, сидевшая прямо позади него, сломала обе ноги и правую руку. Фил получил тяжелое сотрясение мозга, а его жена сломала ключицу.

В дневниках ничего подобного не упоминалось.

Я узнал об этом от Анны, которая позвонила из окружной больницы и выложила все без обиняков. Ее голос звучал сухо и пугающе, и я не понимал почему, пока она не напомнила:

– Не знаю, что все это означает, Томас. – Вдали слышалась какая-то суматоха, гомон, кого-то вызывали по громкоговорящей связи.

– Что «все это»?

– Это первое непредвиденное происшествие с тех пор, как ты начал писать биографию. Я не понимаю, что происходит.

– Слушай, Анна, все это не означает ничего. Просто рано еще говорить «гоп». Ну как все может наладиться, пока книга не написана? – И я обратил внимание, как убежденно звучат мои слова, как убедительно. Будто бы нет ничего проще: только я допишу книгу, и вот, извольте – перед вами Маршалл Франс, восставший из мертвых.

Я ждал, что она ответит, и было слышно, как вызывают какого-то доктора Бредшоу.

– Анна, там с тобой кто-то есть?

– Ричард.

Она повесила трубку.

Я погрузился в работу, как одержимый. Две, три, четыре страницы за утро, копание в источниках после обеда и еще четыре страницы вечером.

Я так и не преодолел своего первого потрясения от «открытия» Галена, но, безотрывно наблюдая город изнутри, вынужден был примириться. Я чувствовал себя мотыльком, а Гален был – пламя, лихорадочно мельтеша вокруг которого, я не знал, что и поделать, кроме как работать, работать и работать.

Я жил посреди величайшего художественного произведения в мировой истории. На свой скромный манер я составлял жизнеописание человека, его создавшего. Вернет ли оно его к жизни… Нет, нет, неправда! Я хотел сказать, что мне было безразлично, вернет ли оно его к жизни, но это ерунда. Он говорил, что такое возможно, и потому его дочь остановила свой выбор на мне. Отчасти потому я и отправил Саксони из Галена. Остальной «частью» была, конечно, Анна, но после дорожной аварии мы с ней почти не спали. Подозреваю, она наверстывала упущенное со стариной Ричардом, но даже это не сильно меня заботило, потому что вся моя энергия – вся, без остатка – уходила в работу. Хотелось бы, правда, знать, зачем она с ним спит, но у меня уже возникло смутное подозрение. Допустим, Ричарду наскучило жить в Галене. Поскольку он и Анна – единственные «нормальные» люди в городе, как она могла его удержать? Очень просто: затянуть в постель. Даже в самых диких фантазиях подобный тип и мечтать не мог (не то что надеяться!) заполучить такую женщину, как Анна Франс. То есть пока она не дает ему остыть, успокоиться, пока распаляет его аппетит – он у нее в руках. И в Галене. Я подумал, знает ли об их отношениях жена Ричарда.

Я очень редко выходил из дому. Миссис Флетчер стала мне готовить, и иногда заходила Анна посмотреть, как движется дело. Пару раз звонила Саксони, но наши беседы были коротки, сухи, вялы. Я не спрашивал про Джеффа Уиггинса, она не спрашивала про Анну. К тому времени я слишком устал, чтобы хитрить, но понимал, что лучше не рассказывать, какую целомудренную жизнь теперь веду. Тем не менее однажды ее настолько утомил такой разговор, что она обозвала меня занудой и повесила трубку.

Джоанн Коллинз родила здорового мальчика, а, согласно дневникам, должна была родиться здоровая девочка.

Заявилась Анна и потребовала показать рукопись. К собственному изумлению, я проявил твердость и наотрез отказался. Она ушла, и отнюдь не в радужном настроении.

Позвонила Саксони и спросила, заметил ли я, что ее уже месяц как нет.

Я написал ответ Тому Ранкину и пообещал приложить все усилия, чтобы успеть вернуться к июню, к выпускному вечеру.

Пришло письмо от мамы, и мне стало неудобно, что с сентября не подавал о себе вестей. Я позвонил ей, и мы поболтали о том, как здорово у меня нынче идут дела.

Как-то утром Джоанн Коллинз вошла перепеленать ребенка и нашла спящим в кроватке трехнедельного бультерьера.

Решив, что на сегодня поработал достаточно, я собрался выйти пропустить стаканчик в «Зеленой таверне». Было девять часов вечера, и городок словно вымер. На мостовых чавкала слякоть, но на тротуаре снег оставался белым и хрустящим. Бесшумный противный ветер насквозь продувал темноту. Иногда он утихал, ожидая, когда ты, осмелев, высунешься из своей скорлупы, – и снова налетал со злорадным хихиканьем. Телефонные провода обледенели, и в порывах ветра с них осыпались короткие прямые льдинки. Пока брел до бара, я успел понять, что следовало сидеть дома или не полениться вывести чертову машину. Настолько было холодно.

Чтобы открыть толстую дубовую входную дверь, пришлось как следует подналечь плечом. Жаркая волна спертого воздуха, клубы табачного дыма и голос Джорджа Джонса^[115] из музыкального автомата. Виляя хвостом, ко мне подошла местная собака по кличке Фанни – насколько я знал, настоящая собака. Официальный встречающий. Сняв перчатку, я погладил ее по голове, теплой и сырой.

С тусклым кабацким светом я освоился быстро, на улице ведь тоже было темно.

Большинство присутствующих я знал: Ян Фенд, Джон Эспериан, Нейл Булл, Вине Флинн, Дейв Марти.

– Как дела, Том?

Обернувшись, я прищурился. Это был Ричард Ли. Он встал из-за стола и двинулся ко мне:

– Что будешь пить, Том?

Я шмыгнул мокрым носом.

– Пожалуй, пиво и глоток чего-нибудь покрепче.

– Пиво и покрепче. Мне нравится. Джонни, два пива и два чего покрепче.

Ричард улыбнулся и подошел вплотную. Похлопал меня по плечу да так руку и оставил:

– Пошли, Том, присядь со мной. Сдались тебе эти табуреты, дырку только в жопе рассверлишь.

Я снял куртку и повесил на деревянный крючок у двери. Теперь я разобрал другие запахи – духов, хрустящего картофеля, сырой кожи.

– Ну, и как там оно продвигается? Держи бухло. Спасибо, Джонни.

Я отхлебнул пива и пригубил виски. Пиво горчило, виски скользнуло по пищеводу, как жидкий огонь. Но после улицы это было очень приятно.

– Одно я знаю наверняка, приятель. После аварии Фила Муна, держу пари, Анна не очень-то тобой довольна, а?

– Тут ты угадал. – Я снова пригубил виски.

– Да чего там гадать… А про коллинзовского ребенка слышал?

– Да. Он по-прежнему… собака?

Ли улыбнулся и допил свое пиво:

– Да уж наверно. До последнего по крайней мере момента. Но сейчас все так быстро меняется, хрен его знает, короче. – Отпив виски, он перестал улыбаться. – Скажу тебе одну вещь, приятель: это меня чертовски пугает.

Я сгорбился над столом и постарался говорить как можно тише:

– Но тебя-то почему, Ричард? Я могу понять остальных и чего они боятся, но ты-то нормальный, – Я приблизил голову вплотную к нему и перешел на шепот.

– Нормальный, мать его так! Ну да, я –то нормальный, но жена – нет, и дети тоже. Знаешь, что недавно с Шарон было? Неделю назад поворачиваюсь утром, а на подушке рядом, верь не верь, лежит чертова Кранг!

Я ничего не сказал, но поверил. Сам же тогда и видел, за ужином.

– Кроме шуток, Том! Ни с того ни с сего куда ни плюнь – сплошные маршалловы персонажи! Мало того что дневники врут, так теперь еще и все перемешивается не разбери-пойми! А Коллинзовский малец? То он ребенок, а то глядь – чертова собака! – Он схватил мою стопку виски и опрокинул себе в рот, – И что теперь, черт возьми, делать, а? Я теперь даже оборачиваться боюсь – а вдруг жена опять превратилась или кто-то из девчонок. А что, если однажды кто-нибудь так и останется черт знает кем?

– А они как к этому относятся?

– А как, черт возьми, ты думаешь? Готовы обдристаться от страха!

– И со многими уже случилось что-то не то?

Он покачал головой и перевернул стопку донышком кверху:

– Не знаю. Пока нет, но каждый боится, что следующим будет он. А меня вот что интересует: когда ты допишешь наконец свою чертову книгу?

Музыкальный автомат все играл, но разговоры вокруг смолкли.

Я подавил зевок, и мне страшно захотелось оказаться где-нибудь в другом месте.

– Я уже много сделал. Но осталось еще гораздо больше, должен признаться. Не хочу врать.

– Это не ответ на его вопрос, Эбби.

– Что я могу сказать? Что вы хотите, чтобы я сказал? Что книга будет закончена через десять минут? Нет, через десять минут не будет. Вы все хотите, чтобы получилось хорошо, как следует – и в то же время чтобы прямо сейчас. Налицо явное противоречие.

– Слышь, мудила, засунь свои противоречия знаешь куда?

– Ладно, ладно, засуну! Уже засунул. Вам-то легко говорить, не вы же пишете. Но ведь если я схалтурю, то книга ничего и не изменит. Потому-то Франс и такой великий, разве не ясно? Потому-то вы все и существуете. Он владел пером, как никто другой в мире. Ну как вы не можете понять! Кто бы ни взялся делать эту книгу, он должен постараться написать не хуже… да какое там – лучше, чем писал свои книги он… Книги, дневники и всё-всё-всё. Эта книга обязана быть лучше. Обязана.

Из темных дебрей бара донесся другой голос:

– Кончай базар, Эбби. Дописывай книгу живее, и все тут, а то сделаем тебе типель-тапель, как тому, прошлому биографу.

Открылась дверь, и вошла сияющая улыбками парочка – толстячок-мужчина и такая же полная женщина. Раньше я их никогда не видел – наверно, не здешние. Нормальные.

– Не знаю уж, Долли, как называется этот городок, – проговорил мужчина, отряхивая заснеженную шляпу о брючину, – но если для меня здесь найдется выпить, это дружественная территория. Как вы тут поживаете? Собачий холод на улице, а?

Они уселись за стойку передо мной, а я так обрадовался их появлению, что готов был расцеловать. Я собрался уходить. Ричард поднял пустую стопку и медленно крутил в пальцах. Увидев, что я встаю, он ничего не сказал. Я пошел к вешалке за своей курткой и, покосившись через плечо, увидел, что толстая пара оживленно беседует с барменом.

Когда я вышел, ветер на мне живого места не оставил, но на этот раз я пил его, как амброзию. На стоянку зарулил фургон «форд-эконолайн». Оттуда вылез Паучий Жрец из «Страны смеха» и поднял воротник драповой куртки в красную клетку. Увидев меня, он вяло махнул рукой:

– Как дела, Том? Как двигается книга? – И потрусил к дубовой двери, и так и вошел – Паучьим Жрецом.

Я остановился посмотреть, что будет дальше. Если бы не толстая парочка, все бы ничего – но они тут, и как, черт побери, объяснишь им, что это они такое видят?

Дверь распахнулась, и на улицу вылетели трое, стиснутый железной хваткой Паучий Жрец – в середке. Дверь захлопнулась, и слышалось только, как чавкает под бегущими ногами талый снег. Уже у самого фургона Мел Дуган увидел меня и замер:

– Кончай эту долбаную книгу, Эбби! Кончай, не то я отрежу твои вонючие яйца!

Я заглянул в телепрограмму – что нынче обещают для полуночников. В 23: 30 показывали «Саfи de la Paix», a сейчас было 23: 25. Я достал из холодильника бутылку кока-колы и купленный в супермаркете сыр с зеленым перцем.

Телевизор был старый – «Филко», черно-белый, с огромным экраном в деревянном корпусе. Вдобавок он отлично грел ноги холодными вечерами. Я пододвинул кресло-качалку, сервировал столик кока-колой и сыром и прислонил ноги в носках к боковой панели телевизора. Загремела музыка – смесь «Марсельезы», «Правь, Британия» и «Лишь о тебе, моя страна…»^[116]. Нужно помнить, что фильм был снят в 1942 году.

Вид Эйфелевой башни. Медленная панорама вдоль Елисейских Полей. Повсюду фашистские флаги. Далее монтажный кадр табачного киоска: толстый коротышка в берете продает газеты мальчишке, сигареты старику, затем вкладывает пачку журналов из-под прилавка в протянутую руку, и та берет их, но ничего не платит. Лицо коротышки, когда он передает журналы. Телячий восторг. Появляется звук, и коротышка говорит «мерси». Камера медленно поднимается – рука, плечо, лицо. Его лицо. Он подмигивает и с журналами под мышкой удаляется от киоска. Его ждет кафе на углу.

Я держал в руке ломтик сыра и уже собирался сунуть в рот, когда вдруг заплакал.

Он медленно идет по улице – спешить ему некуда. Мимо громыхают танки. Мотоциклы с колясками, полными серьезного вида мужчин в немецкой форме.

Я встал и отключил звук. Хотелось только смотреть. Не хотелось думать ни о фильме, ни о сюжете. Я хотел смотреть на отца. Свет в комнате был выключен. Лишь на полу гостиной – сероватый отблеск экрана.

– Па? – Я знал, что это сумасшествие, но вдруг начал говорить с телевизором, с отцом. – Ох, па, что мне делать?

Он зашел в булочную на углу и выбрал с витрины три пирожных.

– Па, что мне, черт возьми, делать? – Я как можно плотнее зажмурил глаза. Слезы прочертили на моих щеках мокрые дорожки, которые я ощутил, закрыв лицо руками. – Господи боже!

Я надавил ладонями на глаза и смотрел, как передо мной вспыхивают цветные разводы, идеальные в своей расплывчатости. Когда стало больно, я убрал руки и поглядел на отца сквозь гаснущие цветные проблески. Он уже был в подсобке за булочной и спускался под пол. Когда осталась торчать одна голова, он помедлил и снял шляпу. Звук был выключен, но я знал, что он говорит:

– Последи за моей шляпой, Роберт. Это жена только что на день рожденья подарила и сварит меня в кипящем масле, если шляпа запачкается!

– Ну чтоб тебя! Так тебя и растак, отец! У тебя всегда все так хорошо! Твои проклятые новые шляпы, и все тебя любят. Даже погибаешь – и то образцово-показательно. Черт тебя побери! Черт тебя побери!

Я выключил телевизор и сидел в темноте, глядя, как экран блекнет и становится серым, бурым, черным…

Мои глаза распахнулись, сна не осталось ни капельки. Я глянул на зеленое мерцание циферблата и увидел, что времени – полчетвертого утра. Когда я вот так просыпаюсь, то потом долго не могу уснуть. Заложив руки за голову, я уставился вверх, в темноту. До меня доносилось только лихорадочное тиканье часов на руке и шум ветра снаружи. Потом – что-то еще. Снаружи. На ветру, в иссиня-черной ночи. Я повернул голову к окну. Оно было прямо там, его морда и лапы прижимались к стеклу, а тело мерцало, как незажженная белая свеча.

Стоило миссис Флетчер отъехать – я тотчас вытащил из чулана свой чемодан и начал сдергивать с вешалок свитера, рубашки и штаны. Одно багажное место. Какого черта мне нужно? На голову мне свалилась одна из юбок Саксони. Я сорвал ее к швырнул на пол. Спокойствие, сказал я себе, только спокойствие, у тебя еще по крайней мере час до ее возвращения; а собраться и уехать можешь за пятнадцать минут, если не психанешь. Я остановился и попытался успокоить дыхание. Дышал я, как собака во время течки.

Вопрос: что берешь с собой, когда спасаешься бегством? Зная, что все твои былые кошмары дышат тебе в затылок? Ответ: что попало. Швыряешь что попало в чемодан и захлопываешь крышку, а думать даже не пытаешься, потому что на это нужно время, которого нет совсем.

Зазвонил телефон. Я думал не подходить, но все знали, что я дома, Анна знала, что я дома, а я хотел, чтобы все выглядело как обычно, до самого последнего момента, когда вскочу в машину. Я взял трубку после пятого звонка. И это само по себе уже было плохо, так как все успели привыкнуть, что я хватаю трубку сразу.

Я прокашлялся, прежде чем сказать «алло».

– Ах, Томас, ты дома! Это я, Саксони. Я на автовокзале. Здесь, в Галене.

– О боже!

– Ну, спасибо! Извини, если я…

– Замолчи, Сакс, замолчи. Послушай, гм, вот что: я буду там через десять минут. Просто дождись меня. Стой и жди меня у входа. Никуда не уходи.

– Что с тобой? Что…

– Слушай, делай, что говорят. Стой и никуда не уходи.

Должно быть, она услышала в моем голосе страх, потому что лишь сказала:

– Хорошо, я буду у входа, – и повесила трубку.

Я завернул чемодан в зеленое одеяло и, держа перед собой, вынес на улицу. Если кто-то следит, пусть думают, что это какой-нибудь обычный сверток, ну или одежда в химчистку. Скривив губы в улыбке, я беспечно направился к машине. Поскользнулся на замерзшей луже и чуть не упал, а когда восстановил равновесие, то даже не сомневался, что со всех сторон за мной наблюдают сотни глаз. Я смотрел прямо пред собой.

– Эбби только что вышел.

– Что он делает?

– Тащит какой-то сверток.

– Не чемодан, нет?

– Нет, вряд ли. Похоже на… Черт его знает, на что это похоже. Может, сам посмотришь?

– Или лучше позвонить Анне.

Возясь у машины с ключами, я ожидал вот-вот услышать крики и топот множества ног. Я открыл дверь и со всей небрежностью сунул завернутый в одеяло чемодан на заднее сиденье.

Ключ в зажигание. В-р-р-у-у-м! Нужно подождать пару минут и прогреть мотор, потому что я всегда так делаю по утрам. Никаких сегодня больших гонок, как бы мне этого ни хотелось. Ничего подозрительного. Я то и дело косился в зеркальце заднего вида, ожидая увидеть золотисто-белый «додж» Анны или черный «рамблер» миссис Флетчер.

Когда я вывернул на улицу, колеса забуксовали, но потом обрели сцепление с дорогой, и я двинулся вперед. Это был первый из дюжины инфарктов, что я перенес по пути к автовокзалу. Один раз мне показалось, что вижу «додж». Один раз машину занесло посреди улицы. Потом дорогу мне пересек товарный состав из 768 вагонов, ползущий как черепаха.

Пока я ждал у переезда, какой-то малолетний умник запустил в мою машину снежком. Снежок попал в боковое окно, и я потянул шею, когда рывком развернулся глянуть, кто это собирается меня сожрать. Но увидел лишь крошечную презренную фигурку, улепетывающую со всех ног.

Проехал последний вагон, и шлагбаум поднялся. До автовокзала оставалось два квартала. Мой план был таков: забрать Саксони, выехать на федеральную автостраду и гнать по крайней мере часа два, прежде чем можно будет перевести дыхание.

Она разговаривала с миссис Флетчер. Перед синим зданием автовокзала. Пар у них изо ртов клубился как сигнальные дымы.

– Ну, как вам это нравится, Том? Я возвращаюсь из магазина, а тут она, стоит на морозе! Приехала утренним автобусом.

Саксони попыталась улыбнуться, но у нее ничего не вышло.

– Ну, не буду вас задерживать. Еду домой. Увидимся позже. – Она тронула Саксони за плечо, нехорошо на меня поглядела и скрылась за углом.

– Скорее! – Схватив ее чемодан, я поспешил через улицу к машине, когда сзади услышал кашель. Это был мокрый, хриплый, мучительный кашель, который длился и длился. Ей едва удалось выговорить:

– Погоди!

Я обернулся – и она была согнута в три погибели, прижав одну руку к животу, другую ко рту.

– Ты… в порядке?

Продолжая кашлять, она замотала головой.

Я обхватил ее за плечи, привлек к себе. Задыхаясь и хрипя, она навалилась на меня всем весом, и я провел ее вокруг машины, открыл дверцу. Саксони села и бессильно уронила затылок на подголовник. Кашель прекратился, но в глазах от изнеможения стояли слезы.

– Томас, я серьезно заболела. Сразу же, как мы расстались. Но недавно стало еще хуже. – Она перекатила голову на подголовнике и посмотрела на меня. – Ну прямо дама с камелиями, а?

Ее зрачки расширились, и снова начался кашель.

– Ничего не поделать. Ничего.

– Анна, ради бога, ну хватит! Ты не можешь быть такой бессердечной!

Я привез Саксони домой и уложил в постель. К счастью, она сразу уснула. Как только сумел, я взял ноги в руки и помчался к Анне.

– Томас, я тут ни при чем. Так было в дневниках. Вышло по писаному.

– Но все остальное в дневниках пошло псу под хвост! Почему бы и не это тоже? Она ведь уехала, так? Она сделала, как ты хотела.

– Ей не следовало возвращаться. – Ледяным тоном.

– Она же ничего не знала, Анна. Я ей ни слова ни о чем не сказал. Она до смерти перепугана. Ради бога, хоть раз в жизни, имей жалость!

– Томас, в дневниках написано, что если ненужные люди долго тут пробудут, то заболеют и умрут. А если уедут – то выздоровеют. Саксони, когда уезжала, была здорова, верно? Ты сам говорил, что была. Так что дневники все равно не работают. Она заболела, когда уехала. А должно было быть наоборот. Я ни на что больше не могу влиять. – Она развела руками, и я впервые заметил в ней некоторое сожаление.

Я первым осознал, что стабилизирующее воздействие на Гален оказывает либо присутствие Саксони, либо ее редактура рукописи, либо наше совместное присутствие.

Передохнув, она прочла все написанное мной после ее отъезда – и только клочки полетели. Тут неправильно. Почему я не написал здесь об этом вместо того? Это несущественно, это вообще ни к селу ни к городу… Сохранить без изменений она мне позволила от силы треть.

Через четыре дня после того, как я начал переписывать биографию с учетом замечаний Саксони, миссис Коллинз вышла на кухню покормить бультерьера и обнаружила маленькую девочку, спящую в коробке у плиты на рваной газете.

Шарон Ли, которая безвылазно сидела дома (как и многие другие, включая Паучьего Жреца), выбралась за покупками и, говорят, улыбалась так, словно выиграла на ирландских скачках.

А Саксони перестала кашлять. Я сказал ей, что больше не сплю с Анной, но про все остальное не говорил.

Поняв, насколько Саксони необходима мне для успеха книги, я целое утро пытался убедить Анну в своей правоте. Анна выслушала, но сказала, что должна убедиться сама. После случая с коллннзовским ребенком она согласилась со мной. Мы сошлись на том, что ничего не расскажем Саксони, но ей будет позволено остаться.

Больше в Галене не происходило ничего непредвиденного.