Новая» сравнительная политология

«Новая» сравнительная политология с ее акцентом на проблемы развития появилась в атмосфере общего оптимизма послевоенного периода. Предпосыл­ки и перспективы развития представлялись благом, злом же считались ком­мунизм и холодная война. На Западе любой шаг «влево» рассматривался как уступка Советскому Союзу, а любой шаг в сторону демократии — как благо для США и их союзников. В результате такого манихейского стиля мышле­ния, независимо от тонкости мотивировки, все сдвиги «влево» в определен­ной степени морально обесценивались распространением сдвигов «вправо». Теории развития приобретали определенную двусмысленность, чем не преми­нули воспользоваться страны так называемого третьего мира. Такая двусмыс­ленность затронула не столько процессы формирования политических инсти­тутов в Европе (в послевоенный период восстановления, включая план Мар­шалла), сколько процессы «деколонизации» бывших колониальных владений¹³. Еще большая двусмысленность характеризовала применение США теорий раз-

¹¹ За исключением тех случаев, когда колониальные территории преобразовались в до­минионы по Вестминстерскому статуту 1931 г. в составе Британского Содружества (Канада, Новая Зеландия, Австралия, Южная Африка и, поразительное исключение, — Индия), большинство усилий по установлению демократических институтов в тепличных условиях не увенчалось успехом.

¹² Первые серьезные усилия по достижению демократии посредством «институциональ­ной социальной инженерии» предпринимались в странах, возникших на обломках Австро-Венгерской, Российской и Оттоманской империй. За некоторыми исключениями (Финлян­дия и Чехословакия), эти усилия потерпели неудачу (Headlam-Morley, 1929). Последующие попытки, включая процесс деколонизации после второй мировой войны, также едва ли были успешными. Сегодня усилия по утверждению демократии в Восточной Европе и Рос­сии остаются скорее надеждами, нежели реальностью.

¹³ Те, кто метил в диктаторы, с пользой для себя заявляли, что демократические кон­ституции, ознаменовавшие переход к независимости во многих бывших колониальных стра­нах, — наследие неоколониализма.

вития в Латинской Америке, реализовавшееся в деятельности «Союза ради прогресса», который многие воспринимали просто как «неоимпериализм» с провозглашенным, но двусмысленным «нейтралитетом» между «первым» и «вторым» миром, т.е. между Западом и СССР и другими социалистическими странами. Результатом стал отказ в этом регионе от демократии в пользу однопартийных систем и режимов личной власти с более или менее явным преклонением перед социализмом, представление о котором было весьма ту­манным. Действительно, политика развития в моральном отношении оказа­лась столь сомнительной, что основные страны метрополии попадали в поло­жении не только манипулирующих, но и манипулируемых.

В итоге политическая проблема состояла в сочетании деколонизации с де­мократической передачей власти и переориентации национализма в контексте «новых национальных государств». Колониализм при этом становился бы ско­рее «опекающим», чем руководящим. Предполагалось, что демократические институты стали бы подходящими инструментами «становящегося», позитив­ного, развивающегося государства. К тому же это позволило бы избежать «перескакивания через этапы», как это было в случае коммунистического варианта однопартийного государства, «минующего» «буржуазный этап раз­вития» и следующего прямо к социализму. На карту были поставлены два различных понимания «сути реальности». Первый подход делал ставку на ры­нок плюс демократию (двойной рынок — в экономике и политике), что должно было создать динамичное равновесие существующих возможностей и помощи извне. Второй подход представлял эту стадию как неоимпериалисти­ческую, гегемонистскую, заменяющую экономический контроль на полити­ческий. В этом смысле передача власти для одних заменяла революцию, в то время как для других революция была альтернативой регресса (примерами последнего стали Алжир для Франции, Вьетнам для США).

Соперничество между левыми и правыми имело последствия и для запад­ных стран. В Европе аналогией передачи власти была линия на создание госу­дарства всеобщего благосостояния и социал-демократическая политика, в том числе и там, где существовали большие, легально действующие и хорошо организованные и финансируемые коммунистические партии (как во Фран­ции и Италии). Появилось громадное количество литературы об участии рабо­чих в управлении («югославская модель») и по демократии участия (Pateman, 1970). Социализм в малых дозах стал подходящим «модификатором» либераль­ного капитализма. Большая доля сравнительных исследований была посвяще­на эволюции и проблемам социального государства всеобщего благосостояния (Offe, 1984).

В сравнительных исследованиях доминировали два альтернативных вариан­та теорий развития: теория модернизации и теория зависимости. Теоретики модернизации представляли собой разобщенную группу специалистов по срав­нительной политологии, в том числе Г. Алмонд, С. Хантингтон, Д. И. Аптер, Л. Пай, М. Винер, Л. Байндер, Э. Шилз и Т. Парсонс, и многие другие, некоторые из них сочетали исследование отдельного случая с аналитическими работами широкого плана по сравнительному изучению процессов развития. Если говорить о духовном предшественнике такого рода исследования, так это, конечно же, М. Вебер, который шел вслед за К. Марксом. К сторонникам теории зависимости следует отнести из экономистов П. Барана и А. Г. Франка, из историков П. Андерсона и Э. Хобсбаума, из политологов Г. Китчинга, К. Лиза и Б. Андерсона.

Для большинства авторов из первой группы формула «деколонизация плюс рост плюс демократизация» была легитимной стратегией независимости, осо­бенно под патронажем «опекающего» колониализма (Shils, 1962). Представите­ли второй группы избирали стратегию гегемонии и господства. Все это озна­чало борьбу как в теории, так и на практике. В результате ученые, использо­вавшие в значительной мере один и тот же материал по одним и тем же странам, могли прийти к совершенно противоположным выводам, Кения слу­жит тому хорошим примером (ср.: Leys, 1974; Pitching 1980; Bienen, 1974).

Каким бы ни было воздействие такой политизации на сравнительную политологию, эта научная субдисциплина стала менее европоцентричной и со­средоточилась на вопросах демократизации в странах, вставших на путь пере­хода от недемократическорго режима к демократическому. Политологи стали меньше верить в «созидательную» способность конституций и правительства и больше полагаться на необходимость одновременного и совместного созда­ния политических институтов «снизу» и «сверху». Государство в развиваю­щихся странах должно брать на себя ответственность за поддержание и стиму­лирование развития и, следовательно, за контроль над его последствиями (Apter, 1965). В широких рамках теории развития была явная посылка, что рано или поздно развивающийся мир с необходимостью воспроизведет те же ос­новные социальные и культурные ценности и институты, что и промышленно развитые страны — особенно науку; считалось, что по мере экономичес­кого роста появится разделение труда, начнется развитие среднего класса, частных и государственных предприятий и т.д. Успешное развитие покончит с «традиционными» пережитками и «первобытностью» (Geertz 1963) и создаст предпосылки дальнейшего развития. Следовательно, по мере того как госу­дарство сможет лучше извлекать пользу, опосредовать и контролировать по­следствия экономического роста, оно будет создавать новые возможности в обществе в направлении стабильных преобразований.

Такие теоретические установки требовали лучшего понимания малоизвест­ных культур и опыта. Если первоначально институционалисты имели дело с политэкономией в связи с проблемами безработицы, финансовой политики, контроля над циклами деловой активности и т.д., то в новых условиях их внимание обратилось к западному опыту «великого перехода» от доиндустри-ального к индустриальному обществу и его использованию «третьим миром» (Polanyi, 1944) ¹⁴. Исследовательский интерес переместился при этом с госу­дарства на социальные структуры, на то, как лучше вводить в оборот ценно­сти и культурные принципы демократии, как влиять в научном направлении на процесс социализации и мотивации поведения людей, как способствовать усвоению этих принципов. В таком ключе исследовали проникновение демок­ратических норм и политических ценностей в национализм, в эту движущую силу борьбы за независимость и автономию.

Таким образом, теории развития способствовали сравнению обществ с резко отличающимися друг от друга социальными и политическими институтами и культурным опытом. Центральные гипотезы строились на основе «современ­ных» западных образцов политических институтов, которые образовались при переходе от теократического государства к светскому, от статусных отноше­ний к договорным, от докапиталистического уклада к капиталистическому, от статичного понимания изменений в обществе к эволюционному, от орга-

¹⁴ Невозможно переоценить влияние этой работы на целое поколение компаративистов.

нической солидарности к механической, от традиционной власти к рацио­нальной (легальной) власти, от Gemeinschaft к Gesellschaft, а для носителей более радикальных убеждений — при переходе от докапиталистического об­щества к буржуазной демократии и в перспективе к социализму. Крупномас­штабные различия, выявленные в ходе конкретных исследований, создали основу для сравнений, в центре которых находились социальные изменения, способные как укрепить, так и ослабить потенциал демократии. Ослабление контроля над социальной напряженностью и контроль над ней ведут к при­знанию главенствующей роли государства. При этом задача политики состоит в поддержании политического равновесия, стабильности и жизнеспособности. Там, где социальная напряженность не может быть смягчена и правительствам не удается институционализироваться, возрастает предрасположенность к росту авторитарных режимов и «преторианских переворотов» (Huntington, 1968).

Было бы неправильно сказать, что чем больше «новая сравнительная политология» уделяла внимание процессам социальных изменений, тем меньше она обращалась к конкретным политическим институтам. Но в своих попыт­ках использовать в виде гипотез результаты изучения перехода от доиндустриального общества к индустриальному на Западе она придавала столь же большое значение обществу, как и государству, где власть появляется из различных источников, далеко не все из которых обычно имеют политичес­кий характер¹⁵. Подход, в основе которого лежит дихотомия «традиционное-современное», стремился выделить наиболее выпуклые ценности и нормы, которые, будучи укорененными и усвоенными, могли бы способствовать ус­пешному переходу и к «современности», и к демократии. Не менее важно определить ценности, которые плохо усваивается и которым «сопротивляют­ся». Здесь у компаративистов есть целый пантеон классиков в области соци­альной истории, исторической социологии и антропологии — М. Вебер, Э. Дюркгейм, Ф. Теннис, Г. Зиммель, В. Парето, Г. Острогорский, Р. Михельс, Р. Редфилд, Б. Малиновский, А. Р. Радклифф-Браун, Э. Эванс-Причард, К. Леви-Стросс и др., — ставивших вопросы о связи между убеждениями И социальной практикой.¹⁶

Акцент на институционализацию, интернализацию и социализацию норм в значительной степени основан на теории научения, почерпнутой из соци­альной психологии, и теории ценностей, взятой из политической антрополо­гии. Несомненное влияние оказали концепция идентичности Э. Н. Эриксона, работы Д. Макклелланда о «мотивации достижения» и теория фрустрации— агрессии Дж. Долларда (Erikson, 1968; McClelland, 1911; Bollard, 1939). Эти концептуальные подходы помогали в поиске ответа на вопрос о том, как различные культуры и этнические группы реагируют на нововведения. Эти проблемы были рассмотрены на обширном конкретном материале: от сравне­ния «традиционализма» и «современности» (Eisenstadt, 1973; Rudolph, Rudolph,

¹⁵ Делая упор скорее на качественных, нежели на количественных методах и функцио­нальных рамках, теоретики социального изменения ориентировались на проблему «уравно­вешивания» норм, подходящих для демократии и развития, их закрепления в виде соот­ветствующего поведения, усвоения адекватных ролей и ролевых связей, что в свою оче­редь, усиливало бы и институционализировало нормы. Недостаток «соответствия» между ними ведет к возникновению «напряженности», снятие которой — уже «политическая» проблема.

¹⁶ Можно сказать, что политический интерес к культуре начал проявляться с исследова­ний национального характера (Inkeles, 1972).

1967) до теорий политического насилия (Gurr, 1971), условий политической интеграции (Geertz, 1963) и этнических конфликтов (Horowitz 1985) ¹⁷.

Исследования по модернизации находились под сильным влиянием социо­логов, персонально Т. Парсонса. Систематическое сравнение обществ и систем государственной власти, особенно результатов политики, можно найти в работах С. М. Липсета, Ф. Селзника, Д. Белла, А. Корнхаузера, Ф. Конверса, Р. Дарендорфа, М. Яновица, Э. Шилза и А. Турена. Среди рассматриваемых ими вопросов были проблемы этноса, первобытного состояния и необходи­мости понимания «основных ценностей» общества, различных реакций поли­тических культур на перемены в обществе (Apter, 1971) ¹⁸.

Политическая экономия, которую институционалисты сводили к финан­совым институтам, роли казначейства и центральных банков и, конечно же, проблемам производственного цикла, значению безработицы для развития демократии (Schumpeter, 1947, р. 47), повернулась в сторону «развития». Из экономистов либерального толка в сравнительной политологии особенно из­вестны У. У. Ростоу, У. А. Льюис и А. Хиршман. Первый занимался тем, что можно назвать «веком Америки», второй — Африкой и карибскими государ­ствами, последний — Латинской Америкой.

Компаративисты, работающие в области «модернизации», разошлись с те­оретиками «зависимости» на почве «альтернативной» политэкономии. Послед­ние предложили критическое осмысление капитализма и империализма и выд­винули альтернативные рецепты построения социализма «сверху» через созда­ние однопартийного государства, минуя этап буржуазной демократии. Такого рода вопросы лучше всего представлены в работе П. Барана 1962 г. «Полити­ческая экономия роста», оказавшей влияние на несколько поколений при­верженцев теории зависимости в Латинской Америке и внесшей существен­ный вклад в то, что стало отражением радикальных сравнений процессов раз­вития, включая исследования по отдельным и нескольким странам, Ф. Кардо-зо, Ж. Сюре-Каналя и С. Амина, хотя эти авторы обращались также к работам Л. Альтюссера, Э. П. Томпсона, Н. Пуланзаса и многих других.

Поскольку теория развития, будь то в форме исследований модернизации или теории зависимости, распространялась в период «холодной войны», то свойственная этому периоду конфликтность отразилась на методологическим уровне сравнительного анализа в виде противостояния функционального и диалектического подходов¹⁹. Первый исходил из идей равновесия в контексте

¹⁷ Следует отметить значимость «психологического» аспекта применительно к анализу политического насилия (Т. Гарр) и более психоаналитического подхода А. К. Фейерабенда и Розалин Л. Фейерабенд.

¹⁸ Проблема «политического институционального перехода», например, рассматрива­лась относительно того, как и в какой степени можно «институционализировать» западные парламентские структуры в условиях Африки (Apter, 1971).

¹⁹ Теория модернизации делала упор на проблемах создания политических институтов в контексте экономического роста. Теория зависимости сосредоточивала внимание на проти­воречиях роста при капитализме с его неоколониальным прошлым и указывала на «неиз­бежные» неоимпериалистические политические последствия. Каждая из них являлась «кри­тикой» другой. Каждая поддерживала широкую программу сравнительных исследований по конкретным странам. Обе применялись к изучению принципов развития политической эко­номии как в промышленно развитых странах (в метрополиях), так и в странах «третьего мира» (на периферии). Если взглянуть на вещи более пристально, то можно заметить, что в исследованиях модернизации недооценивалась роль государства в качестве самостоятель­ного политического актора, в то время как в теории зависимости оно рассматривалось исключительно в качестве органа правящих классов.

либерального капитализма как основы демократии. Второй — из идеи конф­ликтов, лежащих на пути к социализму.

В зависимости от теоретической ориентации определялся и смысл национа­лизма. Одни авторы трактовали его роль в абсолютистском ключе (Andersen, 1986). Другие понимали его как средство интеграции (Apter, 1971; Coleman, 1958). Третьи — как череду преторианских переворотов (Huntington, 1968). Выс­казывались мнения о мобилизующих свойствах национализма, о его роли в создании национального дискурса (Anderson, 1991). Он рассматривался также как трансформирующая сила, использующая партии и партийное правление как инструменты (Gellner, 1983; Hobsbaum, 1990), и как дезинтегрирующая сила (Migdal, 1988), или во всех перечисленных смыслах в соответствии с контекстами (Almond, Flanagan, Mundt, 1973).

Указанные проблемы включались в сравнительные исследования широкого плана, а также в моноисследования, детально изучавшие отдельные темы и случаи социального изменения, развития, гегемонии, власти²⁰. Сочетание разных типов исследования привело к появлению так называемой политичес­кой этнографии, в рамках которой проводится сравнение внутри и между странами «третьего мира», между странами с однопартийной системой, между авторитарными режимами изучаются проблемы стабильного демократическо­го правления, связанные с усилением социального расслоения. Фактически были изучены все стороны социальной жизни с точки зрения их значения для политики, включая образование, элиты, гражданскую культуру и социа­лизацию в разных гражданских сообществах (Almond, Coleman, 1960; Coleman, 1965; Almond, Verba, 1963) ²¹. Внимание ко всем сторонам жизни общества характерно для идеологии, в особенности националистической, которая вы­рабатывала эти подходы в противовес радикализму или в соединении с ним. Национализм стал основой для изучения легитимности, мобилизации через политические партии, массовых движений, популизма и лидерства, особенно их связи с авторитаризмом и отказом от демократии (Jonesku, Gellner, 1969; Linz, Stepan, 1978; 0'Donnell, 1973).

Одно из наиболее общих критических замечаний в адрес теории модер­низации и теории зависимости (а значит, теории развития в целом) своди­лось к тому, что политика в обеих теориях трактуется как отражение эконо­мики или социетальных процессов. Если теоретики развития критиковали институционалистов за их неспособность теоретически осмыслить противо­речия между предваряющими инициативами государства и сложностью со­циальной жизни, что сводило на нет прекрасно написанные конституции, то их собственные построения содержали огрехи противоположного свойства (Tilly, 1984).

²⁰ Сравнения монотематические обычно бывают диахроническими, т.е. показывающими нарастание внутренних изменений с течением времени. Сравнения общего плана синхро­нические

²¹ См. работы Дж Лапаломбары, М Винера, Л Пая, Дж. Коулмана и Л. Байндера по проблемам бюрократии, проникновению западного типа политических институтов на неза­падную почву и по ряду близких вопросов, выполненные при поддержке комитета по сравнительной политологии при «Social Science Research Council».