Глава 2. Вскоре все повторилось: и звезда на востоке, и волхвы, и их дары Ведь всякое будущее содержит в себе частичку прошлого

Вскоре все повторилось: и звезда на востоке, и волхвы, и их дары… Ведь всякое будущее содержит в себе частичку прошлого. И его, это будущее, нужно жадно звать, тянуть к себе, приближать… Сегодня! Сейчас!

— И вам удалость? — спрашивает Лена.

Я только нежно прижимаю ее к себе. Затем мы усаживаемся на свои места, и я, как ни в чем не бывало, продолжаю:

— И представь себе, — говорю я.

— Представляю…

— Нам удалось получить один-единственный клон Иисуса, один-единственный…

— Да, ты говорил…

— Он быстро рос… Казалось, он был таким же, как все мальчишки его возраста: белокожий, густобеловолосый, вихрастый, ловкие руки и быстрые ноги, звонкий заливистый смех и густо-прегусто синезеленоглазый! Что сразу же бросалось в глаза — Его обворожительная улыбка! Точь-в-точь как у Жоры. Ему не было и трех месяцев, как все признали в нем Жору.

— Слушай, — прилип я к Жоре однажды с вопросом, — как?! Как тебе это удалось?

— Что?

Он посмотрел на меня и не смог сдержать улыбки.

— Не юли, — сказал я, — сам знаешь «что».

Ясное дело, что меня интересовало, как Жоре удалось вылепить самого себя с геномом Иисуса.

— А ты пораскинь своим утлым умишком, — продолжал улыбаться Жора, — потужься, подуйся, напряги свои мОзги…

Он всегда делал ударение на «о», когда произносил это слово.

— Я уже давно тужусь-дуюсь, — сказал я, — и никак не могу взять в толк…

— Не укакайся, — посоветовал Жора, — а если серьёзно…

— Стоп, — сказал я, — стоп. Не говори ничего!

— Ну вот, видишь. Я тебя поздравляю.

Бесконечно загадочны, но и неумолимы чудеса прикладной генетики!

— И разве я мог бы такое кому-то доверить, — заключил Жора, — да никому.

— Даже мне? — спросил я.

— А тебе так тем более. Ты же…

— Что?

— Да нет, ничего. Ты — гений, это ясно всем, но этого мало для спасения мира. Здесь нужна жертва. Ты же…

— Что?

— Завтра расскажу, — ушел Жора от ответа.

Он сощурил глаза, словно вслушиваясь в грохочущую тишину мира, выдержал паузу, затем:

— Я вот о чем думаю…

Он снова умолк, изучая меня взглядом и как бы угадывая, можно ли мне доверить свое откровение, и, по-видимому, доверив-таки, продолжал:

— Понимаешь, вся жизнь на земле сосредоточена в генах. Геном жизни, по сути, это и есть геном Бога. В каждом из нас сидит и ромашка, и лютик, и тля и гаденыш… Ты же сам знаешь, как иногда становишься то лисицей, то дятлом, то желудем, то простым гадом. Разве ты не замечал в себе гада?

— Гада?

— Ахха… Такого ублюдка, жалкого гаденыша? Его гены сидят в тебе, притихнув, посапывая себе в тряпочку до поры до времени. Пока они не востребованы. А потом вдруг — бац! Опс! Ты гадишь и гадишь…

— Опс?! — выкрикиваю я.

— Ага — опс! — говорит Жора. — Рассыпая вокруг себя горы вони. Пссс… Бзззз… А потом вдруг становишься пионом. Источаешь дурман неслыханных ароматов. Или лопухом, или…

— Лопухом, — кивнул я.

Вдруг Жора умолк. Порыскав в карманах, нашел телефон, что-то там кому-то говорил-говорил, и когда кончил, вернулся к своим мыслям.

— Я прав? — спросил он.

Я кивнул.

— Вот и пораскинь своим утлым мозгишком, — сказал он, — куда и как ты живешь? Для человека геном Бога сосредоточен в Христе, в нас же — всякой твари по паре, ну и лютиков с чертополохом… Всего — полно!..

Он весь вечер говорил-говорил, убеждая меня в том, что у него просто не было иного выхода, кроме как подмешать свои гены к генам Иисуса.

Я только слушал…

Тинка бы сказала: одна говорильня…

Итак, нам удалось клонировать Иисуса, Он рассказал:

— Я помню, мне было лет пять или шесть, и это было весной и, кажется, в субботу, мы играли у ручья... По уши в грязи, конечно же, босиком, с задиристыми блестящими глазами, вихрастые мальчуганы, мы строили плотину. Когда перекрываешь ручей, живую воду, пытаешься забить ему звонкое горло желтой вялой мясистой глиной, которая липнет к рукам, вяжет пальцы и мутит прозрачную, как слеза, нетерпеливую воду, кажется, что ты всесилен и в состоянии обуздать не только бурный поток, но и погасить солнце. Я с наслаждением леплю из глины желтые шарики, большие и маленькие и бросаю их что есть мочи во все стороны, разбрасываю камни, и в стороны, и вверх, и в воду: бульк!.. У меня это получается лучше, чем у других. Гладкая вода маленького озера, созданного нашими руками, пенится, просто кипит от такого дождя, и я уже не бросаю шарики, как все, а леплю разных там осликов, ягнят, птичек... Особенно мне нравятся воробышки. Закусив от усердия губу и задерживая дыхание, острой веточкой я вычерчиваю им клювы, и крылышки, и глаза. Не беда, что птички получаются без лапок, они, лапки, появятся у них в полете, и им после первого же взлета уже будет на что приземлиться. Несколькими воробышками придется пожертвовать: мне нужно понять, как они ведут себя в воздухе. Никак. Как камни. Они летят, как камни, и падают в воду, как камни: бульк! Это жертвы творения. Их еще много будет в моей жизни. Надо мной смеются, но я стараюсь этого не замечать. Пусть смеются. Остальные двенадцать птичек оживут в моих руках и в воздухе, и воздух станет для них родной стихией. А мертвая глина всегда будет лежать под ногами. Мертвой. В ней даже черви не заведутся. Наконец все двенадцать птичек вылеплены и перышки их очерчены, и глаза их блестят, как живые. Они сидят в ряд на берегу озера, как живые, и ждут своей очереди. Я еще не знаю, почему двенадцать, а не шесть и не сорок. Это станет ясно потом. А пока что, я любуюсь своей работой, а они только подсмеиваются надо мной. Это не злит меня: пусть. Мне нужно и самому подготовиться к их первому полету. Нужно не упасть лицом в грязь перед этими неверами. Чтобы глиняные комочки не булькнули мертвыми грузиками в воду, я должен вложить в них душу. Надо сказать, что весенние воробышки, вызревшие из глины — это моя первая любовь! Я беру первого воробышка в руки, бережно, как свечу, и сердце мое бьется чаще. Громко стучит в висках. Я хочу, чтобы эта глина потеплела, чтобы и в ней забилось маленькое сердце. Так оно уже бьется! Я чувствую, как тяжесть глины приобретает легкость облачка и, сжимая его, чувствую, как в нем пульсирует жизнь. Стоит мне только расправить ладони, — и этот маленький пушистый комочек, только-только проклюнувшийся ангел жизни устремится в небо. Я разжимаю пальцы: фрррр! Никто этого " фрррр" не слышит. Никто не замечает первого полета. Я ведь не размахиваюсь, как прежде, чтобы бросить птичку в небо, и не жду, когда она булькнет в воду, я только разжимаю пальцы: фрррр! Я не жду даже их насмешек, а беру второй комочек. Когда я чувствую тепло и биение маленького сердца, тут же разжимаю пальцы: чик-чирик! Это веселое " чик-чирик" вырывается сейчас из моих ладоней, чтобы потом удивить мир. Чудо? Да, чудо! Потом это назовут чудом, а пока я в этом звонком молодом возгласе слышу нежную благодарность за возможность оторваться от земли: спасибо!

Пожалуйста...

И беру следующий комочек. Все, что я сейчас делаю — мне в радость. Когда приходит очередь пятого или шестого воробышка, кто-то из моих сверстников, несясь мимо меня, вдруг останавливается рядом и замерев, смотрит на мои руки. Он не может поверить собственным глазам: воробей в руках?!!

— Как тебе удалось поймать?

Я не отвечаю. Кто-то еще останавливается, потом еще. Бегающие, прыгающие, орущие, они вдруг стихают и стоят. Как вкопанные. Будто кто-то всевластный крикнул откуда-то сверху всем: замрите! И они замирают. Все смотрят на меня большими ясными удивленными глазами. Что это? — вот вопрос, который читается на каждом лице. Если бы я мог видеть себя со стороны, то, конечно же, и сам был бы поражен. Нежный зеленовато-золотистый нимб вокруг моей головы, словно маленькая радуга опоясал ее и мерцает, как яркая ранняя звезда. Потом этот нимб будут рисовать художники, о нем будут вестись умные беседы, споры... А пока я не вижу себя со стороны. Я вижу, как они потихонечку меня окружают и не перестают таращить свои огромные глазищи: ух ты! Кто-то с опаской даже прикасается ко мне: правда ли все это? Правда! В доказательство я просто разжимаю пальцы.

" Чик-чирик..."

— Зачем ты отпустил?

Я не отвечаю. Я беру седьмой комочек. Или восьмой. Они видят, что я беру глину, а не ловлю птиц руками. Они это видят собственными глазами. Черными, как маслины. И теперь уже не интересуются нимбом, а дрожат от восторга, когда из обыкновенной липкой вялой глины рождается маленький юркий звоночек:

— Чик-чирик...

Это " чик-чирик" их потрясает. Они стоят, мертвые, с разинутыми от удивления ртами. Такого в их жизни еще не было. Когда последний воробышек взмывает в небо со своим непременным " чик-чирик", они еще какое-то время, задрав головы, смотрят заворожено вверх, затем, как по команде бросаются лепить из глины своих птичек, которых тут же что есть силы бросают вверх. Бросают и ждут.

" Бац, бац-бац... Бульк..."

Больше ничего не слышно.

— Послушай, — кто-то дергает меня за рукав, — посмотри...

Он тычет в нос мне своего воробышка.

— Мой ведь в тысячу раз лучше твоего, — говорит он, — и глазки, и клювик, и крылышки... Посмотри!

Он грозно наступает на меня.

— Почему он не летает?

Я молчу, я смотрю ему в глаза и даже не пожимаю плечами, и чувствую, как они меня окружают. Они одержимы единственным желанием: выведать у меня тайну происходящего. Я впервые в плену у толпы друзей.

А вскоре их глаза наполняются злостью, они готовы растерзать меня. Они не понимают, что все дело в том... Они не могут допустить, что...

У них просто нет нимба над головой, и в этом-то все и дело!..

Я этого тоже не знаю, поэтому ничем им помочь не могу. В большинстве своем они огорчены, но кто-то ведь и достраивает плотину. Ему вообще нет дела до птичек, а радуги он, вероятно, никогда не видел, так как мысли его увязли в липкой глине.

Затем они бегут домой, чтобы рассказать родителям об увиденном. Они фискалят, доносят на меня и упрекают в том, что я что-то там делал в субботу. Да, делал! Что в этом плохого? И наградой за это мне теперь звонкое " чик-чирик". Разве это не радость для ребенка?!

Им это ведь и в голову не могло прийти: я еще хоть и маленький, но уже Иисус…

Потом, повзрослев, Он добавил:

— Да, и вот еще что: каждый день, каждый день, встав на цыпочки, я тянусь к Небу, к Христу…

И к кресту, тоже…

— И тут Тина, — предполагает Лена, — конечно же, не могла не…

— Нет-нет, — возражаю я, — как раз Тина-то и…

— Нет, правда?

— Да, — киваю я, — правда! Она-то как раз и пришла к выводу, что…

Лена соглашается.

— Когда Он совсем уже вырос, — продолжаю я, — стал взрослым мужчиной, мужчиной с крепкими признаками труда и воли, прочно стоящего на земле, набрался сил и оперился, мы спросили его:

— Кто Ты? Ты Кто?..

— Иисус, — отвечал Он просто.

Он стоял перед нами, как на допросе.

— Ты Бог?

Вопрос задала Юля, но Он отвечал всем нам.

— Вы сказали.

Он и не думал отказываться от Своей роли. Бога! Вышла заминка: мы ведь не учили Его ничему такому, что давало Ему право так отвечать. Даже Лев, наш великий наставник, был изумлен.

— Чем ты занят сейчас? — спросил я.

Он сделал вид, что не расслышал вопроса.

— Ты счастлив? — спросила Тамара.

— Разве кто-то из нас может на это ответить? — ответил Он вопросом на вопрос.

Мы каждый день наблюдали Его: Он рос веселым подвижным парнем, не всегда побеждал в играх, поражениям не расстраивался, нырял довольно глубоко, был среди лучших наших шахматистов, не любил уединений, но и шумных компаний избегал. Рослый, за сто восемьдесят, рыжие волосы (обычная стрижка), рыжие усы и не очень густая аккуратно подстриженная кирпично-рыжая, точно крашеная бородка, и, конечно, глаза, дивные огромных размеров презеленые глаза — два немыслимых изумруда со щепоткой лазури… Или крапинками охры, золотистой охры…

— Как у Тины? — спрашивает Лена.

— Похоже…

Он привлекал внимание женщин и пользовался авторитетом среди знатоков восточных учений и единоборств… Ему были по плечу… У Него ни в чём не было… Он мог позволить Себе… Мы просто диву давались, когда Он…

И вот он вырос… Бог!

Мы продолжали пытать.

— Тебе приходилось стыдиться? — неожиданно спросила Тая.

— Ну, конечно! — сказал он, — как и каждому, у кого есть совесть.

Мне казалось, что между нами была какая-то таинственная настороженность, и поэтому разговор наш, не совсем, так сказать, клеился. Нам что-то мешало проявить дружескую душевность. Что? Какая-то подспудная неловкость сидела в каждом из нас, и Иисус, не заботясь о церемониях, давал нам об этом знать своей беспримерной покорностью и радушием. Он просто стоял перед нами и мило улыбался.

— Садись, — предложил Жора.

— Спасибо, — поблагодарил он по-английски.

Он уселся в кресло-вертушку, нога на ногу, бледно-голубые джинсы, желтые кроссовки, белые носки…

— Кофе? — предложила Инна.

— Охотно!..

И вот мы устроили ему настоящую пытку. Синедрион! Каиафа и Пилат, и толпа ротозеев… Именно так мне представлялась наша беседа.

Мы рассказали ему все, что тогда знали. Все!.. Об этом загнивающем мире.

— Верно, — сказал он, — теперь можно.

— Что можно?

— Творить Суд. Пришло время Страшного Суда, ваше время. Теперь я спокоен.

— Чего же Ты боялся?

— Ничего. Но теперь я уверен.

Мы не понимали.

— Какие же вы, право...

— Не судите, да не судимы будете! — тихо произнёс Юра.

Иисус улыбнулся:

— Есть суд и есть Суд, — сказал он, — вы понимаете…

Мы понимали.

— А что Тина, — спрашивает Лена, — как она нашла вашего Иисуса? Они ведь наверняка обсуждали ход…

— Ага. Даже шептались, — говорю я. — Жора тогда… Злился! Когда ему удалось…

— Жоре?

— Иисусу!

Затем он сказал, разъяснил нам то, что мы знали и без него:

— Если вам удалось меня воскресить, стащить снова с Небес на Землю, если я вам зачем-то стал снова нужен, значит, вы и есть теперь то племя и то поколение, что готово жить на земле по-новому, вместе со мною в каждом из вас и во мне. И нет у вас другого пути, ибо сказано же: «Я есть путь и истина и жизнь».

— Значит, мы, теперь мы вершители Суда Страшного?

— Мы.

— Страшного?

— Да. Страшно ведь жить не рожденным вечно. А все, все неправедные так и останутся жить в виде праха. Их семена никогда не взойдут. Разве может быть во Вселенной что-то более страшное, чем жить мертвым? Ничего! Да, нужна свежая кровь. Пришло время омолодить седины человечества. Ведь это — моя профессия. Но и ваша воля. И коль скоро…

— Да. Но как? Каким таким образом собираешься ты вершить этот самый Суд?

— Только мне дано Небом знать как. И я не желаю…

— Это тайна, которую ты не можешь раскрыть?

Тина только наблюдала.

— Это тайна и чудо для вас, для меня же обычное дело.

— Не юли, скажи просто. Ты же можешь раскрыть свою тайну простыми словами?

— Отчего же! Конечно! Но я не желаю, чтобы…

— Так скажи нам, скажи…

— Отчего же, слушайте: Святое Зачатие — вот Мой Путь…

— Святое Зачатие?

— Ты не ослышался, повсеместный сев моих генов.

— Повсеместный сев?

— Повсеместный и поголовный.

— Поголовный?

— Повсеместный и почти поголовный сев моих генов.

— Поголовный?! — воскликнула Юля.

Тина не задала ни одного вопроса!

— Да, сейчас этому миру необходимо поголовное преображение.

Он слово в слово повторил Жорины слова: «Поголовное преображение».

— Да, но как Ты собираешься себя сеять? Не станешь же Ты?..

— Нет, не стану. Мне не нужно иметь свой гарем с тысячами наложниц для того, чтобы мои гены, ворвавшись в мир людей, преобразили тела их и души. У меня есть для этого Святой Дух, мое, как вы его называете, биополе, а точнее и сегодня уже привычнее — подвластное только мне информационное поле Земли, которое способно превратить плотника в Бога. Для вас это было диво, единичное чудо, потрясение, теперь же это будет обыденным делом, да, обыкновенной рутиной. Ключ же — в Библии. Здесь содержится вся информация о прошлом и будущем как отдельного человека, так и всего человечества в целом. Библия — это компьютерная программа, способная принимать и передавать сведения с информационного поля планеты. Космический код Ветхого Завета легко читается, если знаешь ключи… Я — знаю! Требуется лишь небольшое усилие добра и света, нужна воля… И вот я сегодня здесь, с вами, сотканный вашими желаниями и чаяниями и наполненный, как сосуд вином, жаждой преображения. И воля моя — непреодолима! Она и преобразит этот мир! И спасет…

— И спасет?

— Я буду строго судить каждого, и в этом будет спасение многих.

— Значит, скоро мы?..

— Суд давно идет. Оглянитесь! Разве вы не видите начала конца? Иоанн ведь в своем Откровении вам всё рассказал. Апокалипсис! Да и я вот он — перед вами. Пришёл! Вашими усилиями! Где-то здесь уже и Антихрист притаился пока, но уже подает признаки своей дьявольской жизни.

— Значит…

Лёсик вдруг встал и уронил стул. Все обернулись, но Иисус с улыбкой на устах поднял стул, установил его на место и продолжал:

— Иоанн же вам ясно сказал: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали». Я же говорю: се творю всё новое. Боязливых же и неверных, и убийц, и любодеев, и чародеев, и идолослужителей, и всех лжецов ждёт участь в озере, горящем огнем и серою.

— Кто ж придет им на смену?

Тина медленно тянула свой фрэш, и время от времени посматривала на часы.

— Вы ведь слышали уже о странных детях, для которых ваш мир чужд и страшен? Это и есть то поколение, та новая раса… Как вспышки магния они озарят вокруг себя пространство ослепительно яркими небесными бликами. Их ураганный рост, нашествие тепла и света, этот вал совершенства, как благодатная очистительная волна цунами захлестнет скоро мир…

— Это дети индиго?

— Да, дети Света. Вам они кажутся белыми воронами, но в их жилах течет моя кровь.

— Дети индиго?! Это те, фиолетовые? — не унималась Наталья.

— Тефлоновые, — сказал ей Юра, — ты же помнишь…

— Тефлоновые, — брови у Наты полезли на лоб, — ты сказал — тефлоновые?!!

Иисус только улыбался.

— Ага, — сказал Жора, — тефлоновые…

Ната недоуменно молчала, вперив в Жору свой жгучий вопросительный взгляд. Затем посмотрела на Иисуса.

— Почему тефлоновые? — наконец спросила она.

Иисус молчал. За Него ответил Жора:

— Потому, — сказал он, помолчал секунду и добавил, — чтобы никакая человеческая короста к ним не прилипла! Понимаешь теперь?

— А! — улыбнувшись, сказала Наталья, — так бы и сказал!..

— Но скажи, каков главный признак этих перемен, — спросила Кристина, — и причины, причины. Почему?

— Оскудение веры и любви в людях. Разве не так? Вот и пришла уже скорбь дней ваших, меркнет солнце и луна не дает полного света своего и вот-вот и звезды спадут с неба… Смотрите, не ужасайтесь; ибо надлежит всему тому быть прежде; но это еще не конец; ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры, смятения и землетрясения по местам; все же это — начало болезней. Но вы смотрите за собою.

— Что значит «смотрите за собою»? — не удержался Василий.

Иисус улыбнулся:

— И если бы я сто раз бы был рожден в яслях, но не в тебе самом, ты не был бы спасен, — сказал он. — Это Мое Второе Пришествие не только внешнее, но и внутреннее событие. Это ясно?

Василий, улыбнувшись, кивнул: ясно-ясно.

Вот так все и было…

— Что значит «внутреннее событие»? — спрашивает Лена.

— Преображение… И ничего больше!

— Просто…

— Просто…

— И среди вас не нашлось ни одного Великого инквизитора, который бы еще раз задал свой черный вопрос: «Зачем же ты пришел нам мешать?».

— Не нашлось. На них мода кончилась. Да их просто и быть не могло в нашей Пирамиде. Даже Тина не произнесла ни звука.

Это была наша победа, если хочешь, — наш контрудар по невежеству и несправедливости и прорыв, да-да, и настоящий прорыв к совершенству. Это был Час Христа!

— А что, — сказал я Жоре потом, — он чем-то смахивает на тебя! Ты думаешь, тебе удалось ввинтить ему часть своих генов?

— Ты же видишь, — сказал Жора, — и лоб, и нос, и глаза… А кулак, ты видел его кулак?

Жора свил пятерню в кулак:

— Тютелька в тютельку! — сказал он и поднёс мне кулак под самый нос.

— Чем пахнет? — спросил он.

— Небом, — сказал я.

Жора самодовольно улыбнулся:

— Знай наших… А если копнуть поглубже, то отыщешь и посерьёзней…

— Что? — спросил я.

— Сам знаешь что!

— Чем же ты теперь намерен заняться? — спросил я.

— Ты задаешь вопросы, на которые нет ответов.

— Итак, мы Его воскресили, — заключил я.

— Скорее — воссоздали, — уточнила Тина.

— Тина?

— Да. Это был её взгляд на происходящее. Вскоре они с Жорой…

— Что?!

До сих пор не знаю, как расценивать Тинино молчание.

— Спроси! Так спроси!

Для меня навсегда осталась тайной, как Юле удалось Его заснять.

Я, помню, тогда замерз… Как…

Как чёрт!

И как я мог это спросить?