![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Глава 10. — А Иисус только ухмылялся, точно знал, что так и должно было быть, что каждый, каждый должен был проявить все свои наиболее гнусные
— А Иисус только ухмылялся, точно знал, что так и должно было быть, что каждый, каждый должен был проявить все свои наиболее гнусные, наиболее пагубные чувства и действия, всю свою животную страсть, выплеснуть из себя, вывернуть наизнанку. Нет он не был жесток… — Кто? — Иисус! Ни жесток, ни сладострастен! И уж никакой там сусальности Юля в нём не заметила. Справедлив ли? Не знаю. Иисус был Иисусом. Не то чтобы Богом — нет. Он же был рукотворным богом. Тем не менее, он держал вожжи развития событий на этой планете. И наверняка сотрудничал с Самим Богом, — а как же! — прислушивался к Его словам, внимал Его наставлениям. Они не то чтобы сговорились, но делали одно дело — вправляли человечеству мозг! И делали хорошо! Это был абсолютнейший синергизм, утверждала Юля, да, — они дополняли друг Друга! Беспощадный, но и спасительный тандем. Будто Иисус держал в руках Христов скальпель, которым чистил Землю от скверны… Как картошку! Очищал от коросты. Ошкуривая затем наждачной шкуркой… Дав волю излиться страстям, а затем затягивал удавку на шее каждого, удавку подчинения, покорности и смирения… Узду аскезы… Мол, всё, кончилось… Обжигая словом как огнём… Рассказывала Юля… — Бедняга, — сочувственно говорит Лена. — До сих пор не могу себе простить мой теннис, — говорю я. — Шахматы… — Или шахматы… — Ну ты выиграл? — Проиграл, — радуюсь я, — проиграл! Словно оправдываясь. — Да я, собственно, и не играл в тот день, — говорю я, — я же был… Да-да, как раз двадцатого декабря я и… Упрёки в собственный адрес я, конечно же, признаю нелепыми. К чему самобичевание? И всё же я испытываю угрызения: эх, если бы я был там… Я бы… — Что, — спрашивает Лена, — как бы ты поступил? — Я бы… — Так ты был или не был?! Лена злится. — Эта твоя окровавленная футболка, эти твои… — Ну, конечно, был! Кстати, и Иисусовы белые одежды… он был в белых джинсах и белой-пребелой тонкого шёлка распашной безрукавке… тоже были в капельках крови… Жориной. Было интересно смотреть, как… — Интересно?! Значит, ты-таки… Зачем же эти твои игры в теннис, шахматы или футбол? Зачем, Рест? Не понимаю, что ты хочешь… — Слушай, не путай меня, пожалуйста! Я и сам не понимаю… Теннис, шахматы… При чём тут твои шахматы?! — Это я-то путаю?! — Лен, давай всё-таки по порядку… Кровь брызнула… Это какой-то цугцванг! — Да знаю я, знаю… Брызнула, брызнула… Лена вдруг выходит из себя. Я её понимаю: ей трудно связать мои блуждающие мысли в одну логически стройную понятную линию, ей трудно… Я и сам… В самом деле — какие шахматы?! — Затем то же проделали и с левой рукой, — продолжаю я мирно, оставляя вопрос о шахматах без дальнейшего рассмотрения. Лена успокаивается, поправляет волосы, извиняется за несдержанность улыбкой и теплым взглядом, я рассказываю… Мы уже привыкли не обращать внимания на взаимные обвинения или упрёки, да, даже редкие упрёки, у нас договор — как только появляются разногласия, спор, ссора… маленький пожарец, мы тотчас тушим его теплом рук и улыбок. Да! Это наше первое правило — тепло рук! — Ушков руку держал, а Валерочка Ергинец вбивал гвоздь. Палачи!.. Все вдруг сгрудились над Жорой, обступили, теснясь, со всех сторон… Вдруг все стали советовать: — Держи крепче… — Придави ладонь… — Свяжи ему пальцы… — Сссядь на него! Сссядь! Придави!.. — Это сипел Клоппоцкий. — Клоп…? — …поцкий. Ага… Ушков держал крепко… Своими кургузыми пальчиками старался справиться с шевелящейся клешнёй Жориной ладони… Юрка говорил, что у Славика (как он потом объяснил) мерзли и немели пальцы, как на морозе, когда он обеими руками не мог управиться с Жориной клешнёй. — Сигаретой его, прижги сигаретой… На!.. — Ага поддай ему жару… Чтоб помнил, чтоб знал — халявы не будет!.. Галдёж становился невыносим. Ребекка даже упала на колени, не выдержав натиска толпы… Рассказывал Богумил… Наталья молчала. Это были окаянные дни… Минуты, минуты… Всё это длилось какую-то сотню-другую минут… А Валерочка… тот не мог с первого раза попасть молотком по головке гвоздя — бац… По Жориной ладони — бац… Он даже, посмотрев на Жору, тихо извинился, мол, прости, друг, на что Жора произнёс: — Замотай горло и дыши в тряпочку… Видишь — сквозняк. Валерочка даже кивнул своей большой лысеющей головой, боднул пространство, кривясь и морщась, кляня и ненавидя себя, за промашку на виду у всех нас… Поправлял очки… Потом рассказывали, как Валера пояснил свою неуверенность — жалостью. Ему было жаль, что так всё случилось, что Жору пришлось-таки распинать и он, Валера, удостоин был чести вбить гвозди в Жорины кисти, в эти чудотворные руки, которым он так завидовал и перед которыми благоговел. Он так и сказал: «Ведь я перед ними тайно благоговел!». Он благоговел не только перед руками — перед Жориным именем! Перед его аурой! (тайно…). Несмотря на то, что Жора всегда считал его жалкой планарией, способной быть только кормом для него — журавля. А уж как Переметчик старался! Даже Света его останавливала, мол, нельзя же так… Слишком чересчур! — Как старался? Что «чересчур»? — спрашивает Лена. — Всё! Он просто без мыла лез… Мне кажется, он пришёл к пониманию своей абсолютной никчемности и решил-таки… Решился! — Такие не приходят к такому пониманию, — говорит Лена, — ты же понимаешь, что как только они нащупают прежнюю колею, они тотчас впрыгнут в неё, и всё будет, как прежде. — Да, — соглашаюсь я, наверное. И всё же любопытно было смотреть… — Любопытно? — Да. Как легко Переметчик переметнулся в стан защитников Жоры, его, так сказать, апологетов. Как он вился ужонком перед Жорой, увивался, пресмыкался, канюча, стараясь то умастить каким-то кремом Жорины запястья, чтобы тиски скотча были не так мучительны, то какой-то веточкой отгонять несуществующих мух или комаров, а то и сунуть в зубы Жоры тлеющую сигарету, мол, на, дорогой, курни перед… Лез даже с поцелуями, тянул свои вонючие губы… трубочкой… — Это ясно, — говорит Лена. — Неясно, зачем они вбивали Жоре гвозди в ладони. Ведь его примотали скотчем. Это даже крепче, чем приколотить гвоздями. — Традиция, — говорю я, — так в мире принято. Нельзя нарушать традиций. — Нельзя, — соглашается Лена. — Жора и сам удивлялся. Затем согласился: традиция есть традиция. — Вы что же, обсуждали с ним подробности его распятия? — То, сё, — говорю я, — в двух словах… Собственно, обсуждать было нечего. Распятие, как распятие, как и сотни тысяч других в истории человечества. Все распятые и язычники, и христиане, и уже распятые в наше время испытывали примерно те же муки, что и Христос — физическую боль, жажду, удушье… С тех пор как распяли Иисуса-Бога, наиболее выдающегося и известного, его муки изучали самым подробнейшим образом, моделировали, изображали в кино и спектаклях, представляли на все лады… Художники, поэты, писатели, режиссёры, композиторы… И учёные, и учёные, и, конечно, деятели науки… Ну и попы! Это само собой разумеется: попы тут, естественно, постарались! Распятый Иисус — это же их хлеб насущный! Корм! Так как попы никто не преуспел… — Да уж, — говорит Лена, — попы своего не упустят. — Так что, — говорю я, — так всё и было: гвозди в руки, гвозди в ноги, колок под крестец для устойчивости… Под зад!.. — Колок? — Да. Такой деревянный штырь, чтобы Жора смог ещё и сидеть, будучи распятым. Для поддержки тела. Если бы не колок, у Жоры бы просто руки оборвались под тяжестью собственного тела… — Несмотря на… — Да, не смотря! Ни на скотч, ни на гвозди… Он же тяжеленный какой! Килограммов со сто! Громадина! Отъелся на сдобных хлебах. — Ты как-то не очень одобрительно… О распятом. Надо бы или хорошо, или… — Так он же живой, как Ленин! Живее всех живых! Ничего не сказать о нём было бы несправедливо. А сказать хорошо — значит, ничего не сказать. — Закрутил ты… — Он поесть-то не дурак! Не дурак… — Рест, перестань. Не… — Вот такие пироги, — говорю я. — Значит для спасения мира, — говорит Лена, — вы не могли обойтись без очередного распятия? Не могли. Заботы о мире для меня всегда были пыткой. Хотя все мы, по сути, ведь жили как сибариты, да, как какие-то там эпикурейцы, наслаждаясь собственным творчеством и не утруждая себя ничем материальным… Были, конечно, трудности, которые мы преодолевали смеясь… Теперь же забота о чистоте имени повисла надо мной Дамокловым мечом. Я не знаю, как бы я поступил! Юлю бы я, само собой разумеется, в обиду не дал. А вот что делать с Жорой?! Спорить с Иисусом? Препятствовать его воле? Предотвратить распятие?.. Это моя тяжкая ноша. Кровит и кровит. Я до сих пор живу в ране… Но я тебе потом выдам секрет! Ухохочешься! Ведь мы с Иисусом… Нет, потом… — Почему потом? Счас! — Не, не счас… Сейчас — рано… Так что я пока ещё живу в ране. Лена расстроена. — У тебя и не могло быть выбора — решалась судьба, — говорит она, улыбнувшись. — Выбор всегда есть… Но в состоянии ли ты изменить судьбу? Свою — да. Но судьбу человечества… Я мог стать новым Пилатом и распять Иисуса. Но зачем тогда Жора? Куда мне его потом девать? Он должен… У него ведь не было выбора — играть свою роль до конца! — Выбор есть всегда, — говорит Лена. — Вот он его и сделал, — говорю я. — И нечего тебе заниматься самоедством, — говорит Лена. — Тоже мне мазохист нашёлся… А ведь Лена права. Но я и не подумаю рассказывать ей всю правду (наш договор с Иисусом) прямо сейчас. Эта правда помешает нам выспаться! А завтра ведь такой трудный день… — А правда, что это Жорина кровь на футболке? — в пятый раз спрашивает Лена. — Правда. Это был какой-то цугцванг… Мы все были свидетелями нашего краха. Юра прорёк: — Longum iter estper praecepta, вreve et efficax per exempla (Долог путь наставлений, краток и действенен путь примеров, — Лат.). О каком пути примеров он говорил? Это были окаянные дни, окаянные…
|