![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Глава 14. — вот именно, — убеждаю я, — именно так всё и было
… — вот именно, — убеждаю я, — именно так всё и было! Прошуршал небольшой дождик… Ну, так… Курам на смех… Теперь я пытаюсь восстановить в деталях весь ход событий: Жоре дали прикурить… — …ты не поверишь! — восклицаю я. Лена удивлена: с чего бы вдруг? — Нет-нет, — отвечаю я, — было просто невтерпёж! И не только я — многие пытались! Юрка даже кому-то морду набил. А Васька Тамаров даже стрельнул из своего «ТТ». В воздух — предупреждающий выстрел. Ушков — укакался… В том смысле, что тотчас ретировался, и не стал перечить. Он ведь всегда старался довести дело до конца. Усердно старался. Но как только Васька… Да!.. И вот наш Великий Инквизитор, прозванный кем-то Чумным, бросил горевшую спичку… Все напряжённо ожидали его решения, а он только спичку бросил. Словно это и было его решение. Пустяк. Можно было предположить, что не всё с этим распятием впопыхах ему нравилось. Голову бы на плаху! Иии… ррраз… Топором! Тюк! Чтоб отлетела, как… капустный кочан! «Мгновение! И голова падёт Как тот кочан у срубленной капусты». Он долго стоял молча, как бы прикидывая, щуря глаза и мотая своим чёрным капюшоном из стороны в сторону, мол, нет-нет, так не пойдёт, нужен другой подход. А ничего другого в голову не шло. Жаль. Жаль! Ведь если бы не эта спичка, всё могло бы развиваться по иному сценарию. И какой другой подход? В конце концов, со спичками нет никаких проблем: чирк…Эта спичка высветила все тёмные углы мира. А с распятием? А что делать с распятием, милые мои? Э-ка куда его занесло — распять! В наш-то век! Когда вокруг только… Только хай-тек и хай-тек!.. Новые, милые мои, технологии! Разуйте, глАзы! Но он-то тут при чём? Это уже дело Пилатов с Каиафами. С Иудами и пр. и пр… Сегодняшними… Их же никто не отменял! Так, значит, тому и быть — чирк… Как-никак… Платок долго тлел, порождая сизый дымок… Но как только Жора, сделав пару-тройку затяжек, выплюнул трубку, её жар, рассыпавшись золотыми искорками, маленький фейерверк!, придал спичке живительных сил — платок вспыхнул… Я уж и не упомню, чей это был платок, шёлковый, прозрачный такой, как паутинка. Женщин ведь было пруд пруди, плакали, сморкаясь, кто-то выл… Тайка уткнулась Стасу в плечо, а Светка, та просто рвала на себе волосы… Сидя с Переметчиком на каком-то бревне. Ната попросила воды. Чтобы плеснуть в этот огонь? Нет — сделать глоток-другой и, выплеснув остатки на газон, отдать кому-то стакан, даже не поблагодарив. Теперь все смотрели на этот пожарец у Жориных ног, все к нему вдруг потянулись взглядами и он ожил, ожил… Будто этот мерцающий огонёк только и живился этими взглядами. Чушь, конечно! Что толку-то от этих скорбных пугливых взглядов толпы? И эти её бесхитростные никчемные телодвижения — урвать бы хоть йоту, хоть йоточку. Тина права: Охочая до зрелища толпа растащит на клочки мою рубаху … Ещё как растащит! Окажись ты в роли жертвы. Это уже рефлекс! Инстинкт толпы — разодрать одежды приговорённого на мелкие лоскутки — и мне, и мне!.. Ну хоть ниточку, хоть волосок с её головы… Вит молчал… Взгляд его желтых глаз упрекал нас: я же говорил, говорил… «И не дай бог с её головы упадёт хоть один волос!» — придумал же кто-то эту бахвальную угрозу. Упадёт, упадёт… Просто рухнет! Ты только дай слабинку, дрогни, сожмись от испуга в комочек… И тот же час — упадёт. Надо хорошо знать Чумного, чтобы… Надо видеть его глаза. Бездонные глаза у палача. Они не знают ни любви, ни страха. А я ведь помню его ещё вполне здоровым и чистым… Чистым… Затаив дыхание, все следили за этим едва мерцающим огоньком. Казалось, что толпа выдышала весь кислород, и ему тоже не хватает воздуха. Тем не менее, огонёк жил, трепетал… Как маленький флаг на флагштоке… Скороговоркой… Он только-только начинался… Его нужно было разговорить. Что же касается этих тусклых болезненных взглядов… Нет, они не способны были ничего оживить или воспламенить. Эти — нет. Вспомнилось, как Тинка… Лишь однажды она бросила на меня свой мимолётный уничтожающий взор… Пожар! Я как-то там в чём-то чуть-чуть замешкался, сдал, слил, одним словом промазал, что привело к невосполнимой потере, и вот Тинка тогда… Ох уж!.. Два её глаза — как жерла двустволки… Меня словно огнём обожгло! Это был выстрел в упор. Огнемёт! И волосы её помню в тот миг, её огненную гриву молодой кобылицы — змей, просто Змей Горыныч! Правда, — одноголовый… Но такой же огнедышащий… И настырный, настырный… Настигающий, обжигающий, испепеляющий взгляд… Тинкин! Из-под огненной гривы… Это не то, что какой-то там змей искуситель; от Тинкиного — спасения нет. — Ещё один гимн своей Тине? — спрашивает Лена. Гимны Тине! В огне!.. И ни слова о её ворожбе. Во удав-то! Удавище! Я — как кролик, как тот пресловутый дрожащий кролик… Приворожила! Пригвоздила! Неповиновение невозможно! Но сейчас — гимны, гимны… — Ну, — говорит Лена, — что же было дальше? — Платок, — говорю я, — сгорел в миг, но поскольку нельзя было допустить, чтобы этот росток жизни тотчас угас, кто-то нерешительно подлил, так сказать, масла… В огонь… Бросил клочок газеты… Или что-то там… Да! Все вдруг встрепенулись, радуясь, что огоньку не дали умереть, что хоть эта новая вспышка стала надеждой… На что?! Никто не искал ответа на этот вопрос. Да и некогда было — ведь радовались, радовались… Огню!.. И благодарили, улыбаясь сквозь слёзы, мол, здорово, это здорово, что огонь не угас… — Tibi et igni? (Тебе и огню, — лат.) — спрашивает Лена. Гимны Тине!.. — Ага, тебе и огню! Огню и тебе… Это как если бы каждому из нас позволили подживить этот огонь… Чем угодно! Клочком газеты, рублём или ремешком от сандалий… Коллективное такое участие в деле. В общем деле!.. Теперь все глаза были устремлены на этот оживший огонь. Все были просто заворожены этим сизым вьюнком. И уж кто во что горазд — подпитывали его всем, что только было под рукой, что горело и не горело, только бы не дать ему умереть. Чумной вдруг откинул свой чёрный капюшон, оглянулся и стал пристально вглядываться в глаза присутствующих: может быть, у кого-то есть другая идея?! Он не спрашивал, спрашивали его желтые глаза. Невозмутимо сверля. Других идей не было. Все, кому доставалось от его тяжёлого взгляда, отводили глаза в сторону, упирая свои взгляды кто в спину соседа, кто прикрываясь локтем, как от удара, а кто и топя их в урнах с мусором или в свежих дождевых лужицах… В чем попало… Нет так и нет! Досадно!.. Да и какая другая идея?! Предать всё опостылевшее за тысячи лет огню — что может быть прекраснее! Чистка! Может, даже чистилище… Это — как Тунгусский метеорит: всё — подчистую… И вскоре — новая поросль… Что может быть прекраснее! У Чумы рожа вполне довольная! Никто не смог с ним сравниться. Даже Папа! Иуда? Этот жалкий заморыш? Этот скупердяй Караваджишко со своим «Поцелуем», со своим «Взятием Христа…»? Чума, глядя на осклабившегося Иуду, даже руки потёр от удовольствия: ну что, Микельанджело, взял своего Христа под стражу? Здесь не хватало нам только «Головы Голиафа» и «Усекновения головы Иоанна Крестителя». Не хватало только поэтики крика — кровавого fecit michela, fecit michela… Абсолютный шедевр Караваджо! Он (Чумной) — лучший и всемогущий, даже растоптал Жорину трубку. «Жжжах!» — его восклицание! Он снова поправляет съехавший на бок капюшон и чешет руки. Итак… На Жору уже не обращали внимания. Да он и сам был зачарован зрелищем. Пожарец разгорался. Вдруг мысль: что если… О, Господи милостивый! Что если все они в сговоре? И Чума со своей спичкой, и Жора на кресте со своей едва раскуренной трубкой? Что если они… Да ну! Нет!.. И Папа со своим Иудой… Что если они… И Тинка, и Тинка! Ведь все они просто жить не могут без огненных феерий, без того, чтобы… И Тина?! Я медленно повернул голову, заглянул настоящему замаскированному Жоре, с любопытством следящим за действиями Чумы, заглянул ему в глаза. Он даже не удостоил меня взглядом. Я дёрнул его за рукав легкой куртки. — Что? Он даже не повернул головы. Внезапно в небе появился вертолёт. Затем ещё. И ещё… Они как какие-то огромные стрекозы из мезозоя летали кругами над нами, стрекоча и стрекоча. Теперь все задрали головы вверх. Яркие лучи прожекторов резали сумерки, выискивая Жору. Стало ясно, что это то ли полиция, то ли телевизионщики или киношники… Я никак не мог вспомнить, какое сегодня число. — Жор, — сказал я и ещё раз дёрнул его за рукав. — Ну? Он лишь мельком взглянул на вертолёты и тотчас потерял к ним всякий интерес. — Сегодня семнадцатое? — спросил я. — Восемнадцатое, — сказал он. Это был день его рождения. Дождя не было, только дальние зарницы. Жорины руки были пусты. Теперь, видимо, уже навеки. Тина верно тогда… Ей бы… Ну да бог с ней. — Что? — спрашивает Лена, — договаривай. Эти твои полуфразы-полунамёки… — Мне показалось, что Жора взволнован, но только показалось — его пальцы были спокойны. У меня не было никакого желания поздравлять его. Да и дата не совсем круглая, не юбилейная, даже квадратная… Если все цифры упорядочить соответствующим образом. Если вот как-то так — то как раз и получался квадрат. Ребус! — Что, тридцать три? — спрашивает Лена. — Что «тридцать три»? Какие «тридцать три»?! Где теперь эти его «тридцать три»? Я мог бы, конечно, напомнить ему — вдруг он забыл! Но зачем? Это ничего бы не изменило. К тому же надо было дождаться развязки. Это распятие, этот пожарец… — А Тина? — Толкотня была адская! Столпотворение! Вавилонское! Воистину всевселенское преставление! Папарацци не давали проходу… Кто-то поднёс к костру балончик и пшикнул на огонь, и тотчас яркая вспышка озарила лица. Все вдруг радостно разулыбались — понравилось. Костёр разгорался… Юля даже не пыталась его погасить: её бы просто… Ей бы не дали! Она только смотрела и смотрела на Жору, ела его пытливым взглядом, но он был увлечён огнём. Tibi et igni! Запах свежего дыма щекотал ноздри, дым слезил глаза… — Вы что же, совсем там все очумели? — спрашивает Лена. — Чучма в чёрном балахоне, как и положено инквизитору, с капюшоном… — Чучма? — Чучма — Инквизитор… Потом мы так его и называли — Чучма. Чума! — Почему Чучма? — … с капюшоном на большой лысой голове, Чучма стоял нерушимо. Как памятник. Чёрный человек, чёрный-чёрный… Охраняя огонь от всяких покушений. Почёсывая рука об руку. Никаких покушений на его жизнь и не было. — На жизнь Чумного? — На жизнь огня. Кто-то сзади отчаянно возопил. Все разом обернулись, как на выстрел, но тотчас вернули взгляды огню. С благодарностью — он искуплял их вину. Ведь вина жила в каждом, в каждом… — Какая вина? — спрашивает Лена. — Невыразимая. Это такой комплекс вины. Объяснить и понять — невозможно. Tibi et igni! Каждый мог так сказать, но не смог сформулировать. Мне вдруг пришло в голову: огонь — их стихия!.. Эт игни, эт игни!.. — Чья стихия? — Чья. Они словно сговорились. Ясно чья… Тинка с её огненной гривой, её взгляд, её призывы и восклицания. О неё можно было зажигать не только спички. «Ломая нимбы, крылья и стихи Устроим оглушительный аврал…». Устроили! Ломая нимбы святости! Выгибая их под себя, примеряя, притирая, перетирая… А крылья — обесперили, обескровили… Стихи исковеркали, наломали дров из междометий и слов… На крюк! Распинаю тушею То, что вчера ещё было телом. Тут было сердце, смотри — Вот под него место. Тут оно билось, страдало В этой юдоли тесной. И никому до его спазмов Просто не было дела. На крюк! За горло. Оно же пело… Тинка… Вот под него место!.. Ти… — Налить? — спрашивает Лена. — Телевизионщиков прибывало… Некуда было плюнуть! Разве что на Иуду! С ним, как ты понимаешь, — полный кавараджизм! Хотя, правда, без него, без Иуды… Сама понимаешь… — Понимаю, — говорит Лена, — кара… — Кара? — Караваджизм, — говорит Лена, — а не кавараджизм. Не кавардак, а кара! Я соглашаюсь: конечно, — кара! Становилось тепло. Белый солнечный диск ещё виднелся сквозь дым, но свет солнца угасал, мерк по мере того, как разгорался костерец. Уже пошли в ход пояса и сумки, затем туфельки и ботинки… Дым уже не просто ел глаза — выедал… Жора что-то громко говорил, глазами указывая то на Папу, то на Иуду, то на Инквизитора… Разобрать слов было невозможно… — Зрелищеце… — говорит Лена. Юля кричала: «Светааа!..». Будто ночь была на дворе. — Хлеба и зрелищ! — говорю я. — Просто хлебом не корми — поддай огня! Ночь же на дворе, ночь… ночь… тьма невысказуемая… несказанная… Вскоре полетели в огонь кепки, косынки, носовые платки и галстуки, чулки… пиджаки и брюки, фраки, смокинги, наконец, платья, да-да платья и сарафаны… Представь картинку — коллективный обоеполый стриптиз… — Рест, у тебя тяга к… Это уже было. Ты случайно не… — К чему тяга-то? — К голым телам. — И ты заметила. Да, представь себе. Как у любого художника. Вспомни хотя бы своего любимого… — Ты художник? — Как и ты. Все мы в своём роде художники. В меру своего предсталения о... Ты, кстати, видела Тинины работы? — Рест, ты случайно не… — Не!.. Не-не!.. Ты бы видела!.. — Тинины? — У меня и в мыслях не было… — Но ты же их уже раздевал. Когда Жору распинали… — Тинины. Видела? — Где бы я могла их видеть? — Посмотри, присмотрись… Там… Её тяга к… Посмотри… Надо видеть. Лена только пожимает плечами. — Подошли другие, новые и новые… Шли и шли… Раздеваясь и поддерживая огонь. Дровами-то не запаслись, а дать огню умереть — значит похоронить праздник. Так что… Юля ушла. Она не бросила в костёр ни щепочки, ни соломинки. Только прощальный взгляд. Я видел, как она снизу вверх посмотрела на Жору, как что-то немо прошептали её губы… Я смог прочитать одно только слово. И это слово было «Люблю». И Жора тоже его прочитал: я видел, как он кивнул Юле, мол, взаимно… И Юра, и Лёсик без всякого любопытства наблюдали за жертвой — Жорой, который ещё не корчился на огне, но только задыхался… Было видно, как он… Такой же как, как всегда… Висит в задумчивости… Вот только дышать нечем. Нечем!.. — Слушай, Рест, — говорит Лена, — ты так рассказываешь… Вы что там все сдурели совсем?! Как можно было… — Совсем, — говорю я. — Нет-нет, ты послушай! Вам нет оправдания! Как можно было там стоять истуканами и наблюдать за происходящим?! Своим невмешательством вы просто позволили водрузить новое средневековье! Инквизиция, экзекуции… Вы же… Да на вас просто… — Что водрузили? — Вы просто дикари, дикари… Какой век на дворе?! И эта ваша гнусная война! — Лен… — Да я даже слушать не хочу! Лена демонстративно встаёт и идёт в кухню. Я тоже встаю, беру сигарету. Думаю. Я думаю, что единственное оправдание нашей немоте и покорности заключается в том, что… Какой покорности? Кому? Разве мы были покорны? Покорены? Я включаю свет, чтобы посмотреть на себя в зеркале — ну и рожа! Со стаканом в руке, сигарета в уголке губ… Глаза — пусты!.. А ведь глаза — зеркало души. Так что там в твоей душе, малыш? Признаться, я до сих пор не могу найти оправдания нашей мягкотелости. Хотя если посмотреть… Жора с Тиной тут, конечно, дали всем жару. С этим распятием, с этим костром у креста! И Папа… Неужто нельзя было придумать что-нибудь поспокойнее, посветлее, чем эти огненные кресты? Чем эти толпы голых тел… Смех и слёзы… Никто ведь не принуждал их донага раздеваться… Но других идей, как сказано, просто не было. Тина с Жорой… Что они задумали? Черти! Или всё-таки боги? Ха! Боги… — На, — примирительно говорит Лена, войдя, — кофеёк, хочешь? С малиновой… Как ты любишь… Я целую её в щечку: сенк… — Ты уж прости меня, — говорю я, — плз… Макс, не лижись!.. Макс только смотрит. — Тебя-то за что? — Можно было видеть, — продолжаю я, — как Папа что-то время от времени шептал, его губы и руки, пальцы, его пальцы, словно ощупывали слова, которые вышёптывали его сухие холодные губы… Словно пальцы давали волю этим словам. Молитве?.. Я не умею читать по губам, но мне казалось, что они произносили одно и то же — «Ne quid nimis!.. Ne guid nimis!..» (Ничего сверх меры, — лат.). О какой мере были его мысли? Он время от времени шушукался. То с Инквизитором, то с губернатором, то с Иудой… А Юля ушла… — Я бы тоже сбежала, — признаётся Лена, — такое накуролесить могли только… — Аня прибежала, запыхавшись. Как ей удалось найти нас и протиснуться к нам — загадка. Она вся была — нетерпение: — Ну что, что?! Получается?.. Получилось?.. Она была настолько взволнована, что не могла сформулировать свой вопрос. Что получается? Я указал на висящего на кресте Жору, мол, смотри — видишь?.. Порядок!.. Аня только кивнула и улыбнулась, коротко махнув Жоре рукой. Я ничего не понимал, и даже не старался понять — пусть уж будет что будет. — Тебе нравится? — спросила Аня, всё еще глядя на Жору. — Да вы там все были чокнутые, что ли? — спрашивает Лена. — Нет, — отвечаю я, — не все. — А Тина? — Юля ушла, — повторяю я. — Как только она… — Ты говорил. А Тина?.. — Тина занималась Ковчегом. Потом я узнал, что ей удалось… Но это — потом, много позже. Она, как Ной начала строить… И как Колумб открыла нам вскоре… Как Муссолини… — Как кто?! Муссолини?.. При чём тут этот… — Он как Ной, спасающий нас от Потопа, выстроил свой Ковчег для возрождения Римской империи. Ну, ты знаешь эту историю со строительством огромного судна на озере… — Знаю. — Как Америго Веспуччи со своей Америкой… — Так что Тина-то? — Вот и Тинка со своим Ковчегом… Она, знаешь ли… Ах, как она была права! Ей бы… Но об этом чуть позже, потом… — Ты и в самом деле считаешь, что Тина… — Ха! А то! А то кто же?! Царица! — Брось, — говорит Лена, — ты как всегда перебарщиваешь… — Не всегда! Никогда, даже никогда! Что касается Тины — никогда! Теперь Лена молчит. Я продолжаю: — Я присмотрелся к Папе, его губы шептали: «Nihil admirari» (Ничему не удивляться, — лат.). Вот уж верный призыв! Но почему шёпотом, даже немо, беззвучно? Я на какое-то время покинул Жору и мне удалось расслышать — «Nec vixit male, qui natus moriensqui fefellit» (Не худо прожил жизнь тот, кто безвестным родился и умер, — лат). Далеко не худо, подумал я, думая о Тине. Почему о Тине? Она ведь ещё совсем не жила. Ох, уж мне эти аннунаки! «…а время роняло сухой горох секунд… трик-трак». Есть люди, ускоряющие обычный ход вещей и даже историю цивилизации. Трик-трак… Есть же люди!.. Или всё-таки боги? Обжигающие горшки… И о ком я могу думать в первую очередь?! Жора разгорался… «…то, что вчера ещё было телом». Не вчера — только что! Что ещё есть ещё… Пламя уже лизало его розовые пятки… Он тоже, было видно, задыхался… Трик-трак… Дождик снова прошуршал своё: «На крюк». И тотчас стих… «Распинаю тушею то…». Он только, прошипев, придал силы костру… Как будто этот самый костерчик был свежим зелёным ростком в знойной пустыне, пробившимся, наконец, сквозь толщу пустынного песка тысячелетий и увидевшим, наконец, свет солнца, свет Неба… Белого Неба Пустыни… Спасительный дождик огня. — Макс, место!..
|