Рыцарство, закон любви и войны

«Стилизация любви» — таково, согласно Хёйзинге, высшее стремление средневекового общества в этическом плане. «Это — общественная необходимость, потребность тем более настоятельная, чем более разнузданными были нравы. Надо возвысить любовь до ритуала, чего требует бьющая через край неукротимая страсть. Если же чувства не заключить в определенные рамки, не подчинить правилам, мы вернемся к варварству. Церковь возлагает на себя обуздание грубости и распущенности простого народа, однако она не преуспевает в этом. Аристократия имела свою культуру, независимую от церковных предписаний, культуру учтивости, и именно в ней черпала нормы своего поведения». (На деле мы знаем, что куртуазность не только ничем не обязана Церкви, но что она противостояла ее морали. Вот что может побуждать нас пересмотреть большинство наших суждений о духовном единстве средневекового общества!) Однако если правда, что эта куртуазная мораль не смогла изменить приватные нравы высших классов, которые оставались «удивительно жестокими», то она по меньшей мере сыграла роль идеального творца прекрасных видимостей. Она восторжествует в литературе. К тому же она сумеет предъявить себя самой жестокой реальности своего времени — реальности войны. Исключительный случай, когда ars amandi привела к рождению ars bellandi.

Воздействие рыцарского идеала ощущалось не только в правилах индивидуальной борьбы, но и в самом ведении сражений, и даже в политике. Военный формализм в эту эпоху мечтает об абсолютных религиозных ценностях. Часто бывает так, что идут на смерть ради нелепых условностей, из сумасбродства. «Рыцари ордена Звезды дают обет в ходе битвы ни при каких условиях не отступать более чем на четыре арпана; в противном случае — либо умереть, либо сдаться в плен. Это странное правило, если верить Фруассару, с момента создания ордена стоило жизни более чем девяти десяткам рыцарей». Необходимость стратегии приносилась в жертву куртуазной эстетике или долгу чести. «Когда в 1415 г. Генрих V Английский шел навстречу французам перед битвой при Азенкуре, вечером он миновал деревню, которую его квартирьеры определили ему для ночлега. Король „как тот, кто более всего соблюдал церемонии чести", как раз накануне повелел, чтобы рыцари, отправляемые в разведку, снимали свои доспехи, дабы на обратном пути не выглядеть отступающими в полном боевом снаряжении. Теперь он сам, облаченный в воинские доспехи, не мог вернуться обратно и провел ночь там, где оказался, выдвинув караул в соответствии с новой обстановкой». Множество примеров говорит о бессмысленных смертях, вызванных обещаниями чванливых безумцев, которые они стремятся выполнить, идя на самый что ни на есть опаснейший риск. Идут именно на риск, поскольку не способны никаким иным путем отыскать предлог, чтобы уклониться от своих обязательств. Здесь как нигде уместна куртуазная казуистика. Эта казуистика «управляет не только моралью и правом; она распространяет свое влияние на все сферы, где главное — стиль и форма: церемонии, этикет, турниры, охота и особенно любовь». Любовь даже оказывает детерминирующее воздействие на права людей с момента их рождения. «Права на нападение, на трофеи, верность данному слову подчиняются тем же правилам, которыми руководствуются при проведении турниров и на охоте». 1 «Древо баталий» Оноре Боне — это трактат о праве на войну, в котором одновременно обсуждаются и библейские тексты, и работы по каноническому праву, посвященные этой проблеме: «Если при столкновении завладевают доспехами, считается ли, что их необходимо вернуть? — Позволено ли вести военные действия в праздничные дни? — Что лучше: сражаться после принятия пищи или натощак? — В каких случаях можно бежать из плена?» В другом произведении мы видим, как два капитана препираются по поводу пленного перед старшим по чину: «Это я, — говорит один из них, — первым схватил его за правую руку и сорвал с него перчатку. А мне, — утверждает другой, — он сам дал и свою руку, и обещание быть моим пленником».

Что касается политических идей, вдохновленных в средневековье рыцарскими представлениями, то, согласно Хейзинге, главные из них таковы: борьба за всеобщий мир, основанный на единстве королей, завоевание Иерусалима и изгнание оттуда турок. Это — химерическая идея, но империя будет испытывать ее на князьях вплоть до XV в., вопреки как всевозможным преобразованиям, происходившим в те времена в Европе, так и самым неотложным реальным интересам.

Именно здесь наилучшим образом проявляется особый характер куртуазного идеала, радикально противоречащего «суровой действительности» той эпохи: он является полюсом притяжения для попранных духовных устремлений. Это — форма романтического бегства и сдерживание инстинктов. Скрупулезный формализм войны противостоит кровавому феодальному насилию — так культ целомудрия у трубадуров противостоит эротической необузданности XII в. «В средневековом сознании формируются, так сказать, две противоположные концепции жизни: набожная, аскетическая концепция, подчиняющая себе все нравственные чувства; чувственность, уступившая дьяволу и отчаянно мстящая за себя. В зависимости от того, какая наклонность берет верх, мы имеем либо святого, либо грешника; однако в целом они находятся в неустойчивом равновесии, которое часто нарушается».