![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Глава 9. С железной логикой, присущей подросткам, Ева ждет, что утром я отвезу ее на работу
С железной логикой, присущей подросткам, Ева ждет, что утром я отвезу ее на работу. Хотя официально мы типа как бы не разговариваем. — Мам, ну вставай же! — окликает она сквозь щелку в дверях. Может, мы и не разговариваем, но на крик это не распространяется. Я вздыхаю — происходящее порядком мне надоело. Я выбираюсь из-под одеяла, по обыкновению, нечаянно роняю Гарриет на пол. Она падает и лежит, соображая, что произошло. В качестве извинения я наклоняюсь и треплю ее по щеке. Когда мы с Евой забираемся в фургон, из-за угла выползает голубой «пассат». Брайан машет мне рукой, я коротко киваю в ответ. Он ни в чем не виноват, но для меня он прочно связан с папиным недугом, и вежливость дается мне с трудом. Всю дорогу до лошадиного центра Ева молча смотрит в окно. По-видимому, я должна спросить ее, что не так, и докопаться до причины, одолевая постепенно слабеющее сопротивление. Однако сегодня утром я к этому не готова. Она сидит мрачнее тучи и выпрыгивает из машины чуть ли не раньше, чем я успеваю затормозить. Она громко хлопает дверцей и удирает через двор, даже не оглянувшись. Я паркую фургон и иду разыскивать Дэна. Он в главном помещении конюшни, собирается давать глистогонное большой рабочей лошади. Конь громадный, темно-гнедой с широкой белой проточиной на голове. Вот это рост — восемнадцать ладоней, не меньше! Дэн дружески улыбается. — Привет, Аннемари! — Привет, — отзываюсь я. Прячу руки в карманы и прислоняюсь к стене, наблюдая за ним. Дэн всовывает большой палец между передними и коренными зубами коня, второй рукой вставляет тюбик с лекарством глубоко в рот животному. Конь вздергивает голову, натягивая растяжки, задирает губы. Физиономия у него делается как у осла, готового зареветь. Я так и прыскаю со смеху. — Ну у тебя и рожа, приятель! — Так невкусно же, — говорит Дэн. Он отступает и кидает пустой тюбик в мусорное ведро. Оглядывается — попал ли — и вытирает руки о джинсы. Потом гулко хлопает четвероногого пациента по шее. Тот продолжает кривиться. — Вот бедолага, — говорю я. И подхожу погладить усатую морду страдальца. — Как его зовут? — Иван, — отвечает Дэн. — Иван Грозный. — Он что, соответствует? Действительно грозный? — Да нет, что ты. Паспортное имя такое, вот и все. — А у него и родословная есть? — спрашиваю я удивленно. Отхожу на несколько шагов и начинаю пристально разглядывать Ивана. — Ты не поверишь, что за лошади здесь порой появляются. Не только старые клячи. Бывают и такие, которым просто не повезло. Дэн пристегивает чембур к недоуздку Ивана и отбрасывает растяжки к стенам. Карабины лязгают об пол. Дэн ведет Ивана к дверям денника, конь заходит, опустив тяжелую голову и бережно переступая мохнатыми ногами через направляющую сдвижной двери. Дэн идет следом. Я спрашиваю: — Ты его тоже на аукционе купил? — Нет. Около года назад мы получили трех клейдесдалей. Насколько можно судить, он лет пятнадцать безвылазно провел в стойле, на привязи. Света божьего ни разу не видел. Соседи даже не знали, что на этом участке лошадей держат… Дэн выходит из денника и вешает на крючок красный недоуздок Ивана. Недоуздок, как и сам конь, невероятно огромен. — Господи Иисусе, — вырывается у меня. — Когда владелец наконец умер, его дочери обнаружили Ивана и еще двух тяжеловозов стоящими в многолетних залежах навоза и сгнившего сена, а копыта у них были такие, каких я отроду не видал. Надо отдать наследницам должное, они не отправили коней на бойню, а сразу вызвали нас. Одно копыто у Ивана так отросло, что даже загибалось внутрь. Пришлось взять электрическую пилу и отрезать примерно фут рога, представляешь? Только потом можно было что-то с ним делать, и копыто до сих пор не в порядке. Видишь, как он ноги ставит? Дэн указывает на громадные копыта. — Пока они не вернутся к нормальному состоянию, если это вообще произойдет, их так и надо будет расчищать каждые две недели… Я внимательно смотрю на копыта-сковородки. На первый взгляд вид у них не такой уж скверный, но после рассказа Дэна я замечаю, что они несколько перпендикулярней к земле, чем полагается. — Новому хозяину придется повозиться, — говорю я. — Мы не собираемся передавать Ивана в добрые руки. Он у нас, как бы это сказать, украшение пастбища! Я перехожу к другому деннику. Моим глазам предстает паломиновый круп. Я спрашиваю: — А тут кто? — Это Мэйфлауэр. — Какая красавица! Откуда она? Это квортерхорс? — Да. — Как она-то сюда попала? — Она была лошадью Джилл. — Ох… Я оглядываюсь на него — стоит ли продолжать разговор? — Мутти говорила, что ты был женат… Дэн мрачнеет. — Все-то она тебе рассказала… — Я сама спросила. — Вот как. Дэн некоторое время молчит. — Что же она еще рассказала? — Что Джилл умерла от рака яичников. Дэн стоит, упершись одной рукой в дверь денника Ивана. Другая лежит на бедре. Он смотрит куда-то вдаль, сквозь стену конюшни. — Прости, — бормочу я. — Зря я об этом заговорила. Ну не создана я для таких вот ситуаций. Я не способна угадать, чего ждут от меня люди: чтобы продолжала расспрашивать или от греха подальше заткнулась. — Не извиняйся, мне просто… тяжело вспоминать, — говорит Дэн. — Мы все пытались ребенка с ней завести. Два года. Потом поехали в репродукционную клинику, там ее отправили на обычные анализы… У нее даже никаких симптомов не было, вообще ничего. А стали смотреть — сплошные метастазы… — Господи, Дэн, мне так жаль… — Ну да, — говорит он. — Мне тоже. Молчание затягивается, только лошади вздыхают и фыркают в денниках. — Ну ладно, — напускаю я на себя жизнерадостный вид. — И много у тебя тут украшений пастбища? — Шестнадцать лошадей и два осла. — Вот это да! — Это не считая девяти лошадей, которым мы подыскиваем владельцев. Ну и само собой, жеребят. Хочешь на них посмотреть? Я на секунду задумываюсь. Я безнадежно опаздываю в офис. У нас кончаются сено и опилки для денников, их надо заказывать, и к тому же близится день получки… Впрочем, это всего лишь обычные заморочки. Выплаты работникам — мой постоянный кошмар как менеджера, но час туда, час сюда — от этого мало что изменится. Особенно если этот час я проведу с Дэном. — Конечно хочу! Почему нет? И мы начинаем обход. У меня сердце обливается кровью. К двери каждого денника прикреплен снимок его обитателя, каким тот был в день приезда сюда. Я рассматриваю их, не в силах поверить собственным глазам. Переднее копыто Ивана формой и размерами напоминало бараний рог. Обитатель соседнего денника представлял собой мешок с костями, почти облысевший из-за паразитов. Все лошади на фотографиях выглядят сущими смертниками. Ничего общего с теми гладкими, довольными жизнью животными, какими они стали сейчас. Дэн ведет меня в карантин, где приходят в себя травмированные и больные. У дверей Ева лопатой набивает в контейнер навоз. Заметив меня, она прислоняет лопату к стене и исчезает из виду. — Что это с ней? — спрашивает Дэн. — Не бери в голову, — говорю я. — Так… дочки-матери. Он показывает мне Каспара, арабского мерина. По прибытии тот весил всего четыреста фунтов. А вот Ханна, предельно истощенная аппалуза с длинными труднообъяснимыми ранами на боках. Всего через два дня после того, как ее спасли от бойни, она родила жеребенка… Малышку назвали Чудом, и она действительно чудо — крохотная бархатная мордочка, ласковый вопрошающий взгляд. А вот — восемь жеребят с ферм, где у беременных кобыл собирают мочу. Они скачут и резвятся, то и дело без видимой причины срываясь в полный галоп. — Это Флика. Дэн подводит меня к последнему загону. В нем гуляет изящнейшая арабская кобыла, чисто вороная, если не считать узкой проточины до самого носа, где еле просвечивает розовая кожа. — Ты, наверное, о ней слышала… — Нет, — отвечаю я, — не доводилось. — Правда? Неужели Ева ни разу не упоминала? — Нет, — повторяю я удивленно. — Во дела! Флика у нее главная любимица. Ева каждый день ее начищает. И тратит свой обеденный час на то, чтобы ее на пастбище выгулять. Я не говорю ничего. Если я открою рот, в голос наверняка прорвется боль. — Привет, золотко, — окликает Дэн Флику. Она поднимает точеную головку, уши насторожены. Подойдя, она исследует черно-розовым носом его протянутую ладонь. — Как она сюда угодила? — спрашиваю я, наклоняясь через забор. Лошадка очень некрупная. — Эта красавица, — говорит Дэн, — жертва конного трюка. — Никогда про такое не слышала… — Берут лошадь, как правило молодого араба, любым способом пускают в карьер, а потом с помощью лассо подсекают ей ноги. — Зачем? Чего ради? — спрашиваю я возмущенно. — На родео. — Значит, это делается незаконно? — В большинстве штатов — вполне. Ни один законодатель с этим связываться не хочет. — Почему? — Потому что это происходит только в родео мексиканского стиля. В других родео так делают при ловле бычков. Так что если запретить подсекать лошадей, дело запахнет дискриминацией… — Надо объявить вне закона и то и другое! — Надо бы, но кому ты это докажешь? Дэн вздыхает. — Не хочу выглядеть пораженцем, но я тут чего только не насмотрелся… Чем дольше занимаюсь спасением лошадей, тем больше разочаровываюсь в человечестве. Перестаю любить его в целом, как биологический вид, — уточняет он мрачно. — Некоторые отдельные индивиды, впрочем, вполне даже ничего… Я склонна к такому же мнению. По крайней мере, в данный момент. Я запускаю руку под шелковую гриву Флики и глажу ее тонкую шерстку. Она совсем маленькая и молоденькая, ей вряд ли больше года. Изящные копытца и то совсем крохотные. А Дэн продолжает: — Флике еще повезло. Когда она упала после подсечки, то слегка вывихнула сустав, ее отправили на бойню, где мы и перехватили ее. Большинство коней гибнет прямо на арене или чуть позже, от ран. Бывает, проходят недели, пока их с незалеченными ранами гонят или везут на бойню. Зачем тратить деньги на ветеринара для лошади, которой так и так умирать? Я никогда еще не слышала в голосе Дэна подобной горечи, но я очень хорошо его понимаю. Я уезжаю оттуда с твердым намерением посвятить остаток своих дней этим животным.
* * *
До самого вечера я не могу отойти от впечатлений. Даже сделала ошибку в ведомости, такую, что означенный работник — Пи-Джей — точно немедленно удрал бы в Аргентину, согласись банк обналичить предъявленный чек. В отчаянии я закрываю программу и бросаю все распечатки в корзину. Позже займусь! Получка через три дня… Я берусь за мышь… И почти помимо воли ныряю в глубину Всемирной сети. Я определенно многовато времени там провожу, но ничего не могу с собой поделать. Я продолжаю и дома, пока жду ужина. А потом ночью, когда полагалось бы спать. И утром, едва войдя в офис. Меня влечет надежда найти хоть что-то еще. Крохотную картинку. Старую статью. Сухой отчет о давних соревнованиях… У меня на жестком диске уже хранится четырнадцать фотографий и подборка публикаций. Сегодня я нарыла еще кое-что по микрочипам и страховке лошадиных жизней. Загрузила три фотографии. Пометила сайты. И вот теперь сижу, поглядывая через окошко на манеж. Жан Клод снова ведет индивидуальное занятие. На сей раз у него под началом пожилой джентльмен. Он едет на Разматаззе. Если можно так выразиться. Тазз у нас — профессионал. Он скачет легким галопом, хотя всадник слишком отвел ноги назад, то есть его корпус сильно наклонен вперед, его так и болтает в седле. Со стороны кажется, что он хватается за гриву коня. Страшно подумать, что учинил бы над таким наездником конь вроде Гарри! — Аннемари? — окликают меня. — Мм… Что? Я вздрагиваю от неожиданности. Быстро закрываю окно браузера и оборачиваюсь посмотреть, кого еще принесло. Это Пи-Джей. Он моргает на меня из-под козырька замызганной красной бейсболки, даже не догадываясь, что случайно едва не разбогател. Возраст Пи-Джея определить невозможно — сколько угодно от тридцати пяти до семидесяти. Он седоват и обветрен годами жизненных тягот и нелегкого физического труда. Невелик ростом, у него дочерна загорелое лицо работящего гнома, а во рту не хватает зубов. Тем не менее Пи-Джей мне нравится. Он хорошо управляется с лошадьми и вообще отменный работник. А еще он — неформальный ходок к начальству от лица всех конюхов. — Вы заказали опилки и сено? — спрашивает он меня, просунув темную физиономию в приоткрытую дверь. — А то ведь кончаются… Я чуть не поправляю его — не кончаются, а начисто кончились. — Еще нет, — говорю я. — Как раз собиралась звонить по этому поводу. — Вот и хорошо, — продолжает он застенчиво. — Еще такое дело, вы бы вышли взглянуть на открытые манежи… Я их ровнял нынче с утра, пришлось все препятствия разобрать. А теперь не упомню, где какое стояло… — Спросите Жана Клода. Он должен знать. — Так у него занятия до пяти, а у меня там владелец жалуется… — Хорошо, без проблем, — говорю я. Подхватываю темные очки и иду с ним вниз. Я сразу замечаю недовольного коневладельца. Это плотная дама средних лет, с ломкими от окрашивания светлыми волосами, облаченная в бордовые бриджи фирмы «Аанштадт Дас». Бросив на меня один-единственный взгляд, она раздраженно поворачивается к Пи-Джею. — Я менеджера требовала! — басом произносит она. Она так простуженно гнусавит, что мне хочется прокашляться. — Вообще-то я и есть менеджер, — говорю я, вставая напротив нее. Пи-Джей, открывший рот для ответа, тихо закрывает его и отступает с глаз долой. — Где Урсула? — осведомляется дама, наконец-то удостоив меня вниманием. Я не могу рассмотреть ее глаз, упрятанных за противосолнечными очками от Феррагамо. — Я ее дочь, — говорю я. — А когда она вернется? — Не знаю. Она временно занята другими делами. Дама подбоченивается. — Поверить не могу! Сначала половину моих занятий отменяют, не объявляя причины. Когда я все-таки прихожу, то — здрасте-пожалуйста! — вижу нового тренера. А теперь еще и менеджер поменялся! Может, скажете, что вы еще намерены поменять? — Больше пока ничего, — говорю я. — Так как вас зовут? — Вот видите! Она даже не знает, кто я такая! Некоторое время мы играем в гляделки. — Доктор Джессика Берман, — представляется она наконец. — Ладно, Джессика… — Для вас — доктор Берман! Я вдыхаю, выдыхаю и начинаю с начала. — Ладно, доктор Берман, давайте заново установим препятствия… Я иду к двери, сопровождаемая по пятам Пи-Джеем и доктором Берман. Вот уж кто точно не потеряется. Жалобы сыплются из нее сплошным потоком, как из худого мешка. — …Полагаю, именно поэтому мне никто не сказал на прошлой неделе, что Сэм жалуется на плечо. И почему у него лизунец такой грязный? У вас же вроде конюшня с полным набором услуг? Я не должна тратить свое время на отмывание лизунцов или дожидаясь, пока кто-то установит препятствия… — Порез у Сэма на плече был с ноготь размером. Но я сделаю пометку, чтобы в другой раз вам позвонили… И позвоню. В три часа ночи. Или в момент рождественского застолья. Я уж подгадаю. — А препятствия разобраны потому, что Пи-Джей только закончил ровнять площадку, вы будете самой первой, кто там поедет, и грунт… Я умолкаю — кое-что отвлекает меня. По дорожке пробирается синий пикап Дэна. Потом скрывается за домом. Ничего не понимая, я бросаю взгляд на часы. Когда пикап показывается снова, из него выбирается Ева. Она что-то кричит. Что именно, я пока не разберу, но вижу, что у нее форменная истерика. Она громко хлопает дверцей, врывается в дом, и эта дверь тоже закрывается с гулким хлопком. Я срываюсь на бег. У меня за спиной длятся нескончаемые претензии доктора Берман. — Но тогда ему следовало бы… Эй, что происходит? Куда это вы? Ее голос выходит на новый уровень экспрессии. — Извините, неотложное дело, скоро вернусь, — кричу я на бегу. Дэн дает задний ход, но замечает меня и останавливает машину. Он ждет, не заглушая двигателя. Я пробежала добрую треть расстояния до дома, но голос доктора Берман звучит наподобие туманного горна: — Нет, это попросту невыносимо! Вы бы лучше задумались, хорошенько задумались о том, как вы обращаетесь с владельцами лошадей! Ваша конюшня ведь далеко не единственная в… Я останавливаюсь и оборачиваюсь. Я готова взорваться. — Бога ради, тетка, почему бы тебе носок в рот не засунуть? У нее падает челюсть. У Пи-Джея округляются глаза. Я переживаю мгновение неуверенности. Мгновение четкого понимания, что я сейчас натворила. Потом снова бегу. Когда я подбегаю к грузовичку, Дэн опускает стекло. Я спрашиваю: — Что стряслось? И наклоняюсь, опираясь о борт машины. Я совсем задохнулась. — Мне пришлось отказаться от услуг Евы, — говорит он, глядя в ветровое стекло. — Да что такое? Что случилось-то? — Думаю, тебе лучше ее саму расспросить. — Я тебя спрашиваю! Он продолжает сидеть молча и неподвижно. — Дэн, да говори уже наконец! Еще секунду мне кажется, что он так и не ответит. Но он все-таки поворачивается ко мне, лицо у него мрачное. — Я застукал Еву с сигаретой на сеновале. — Что?.. — Вот только что. Она там была с другим волонтером, тоже подростком. — Ты серьезно?.. Я таращусь на Дэна, мечтая о том, чтобы все оказалось недоразумением. Потом продолжаю: — Да где бы ей, черт возьми, раздобыть сигареты-то? Тут до ближайшего ларька двадцать семь миль, а у нее даже велосипеда нет! — Мне очень жаль, — отвечает он просто. — Вот дерьмо, — говорю я. Сдергиваю очки и провожу рукой по лицу. — Ты точно уверен, что так все и было? Он кивает. — Ну что ж. Спасибо, что рассказал. И за то, что выгнал ее. Он снова кивает. Он смотрит на меня, и я понимаю — он хочет сказать что-то еще. — Слушай, сейчас, наверное, не тот момент… Просто вчера вечером так здорово было. Я смеюсь. — Извини… — быстро поправляется Дэн. — Не надо. Не извиняйся, мне тоже было очень хорошо. Я просто… И я беспомощно оглядываюсь на заднюю дверь дома. — Я знаю. Может, мне стоило позвонить попозже, но… Он делает паузу, разглядывая свои руки, лежащие на руле. — Я был бы рад как-нибудь все повторить. — Я тоже, — говорю я. Наши взгляды встречаются… Я ощущаю, как сзади надвигается нечто громадное, еще прежде, чем у Дэна меняется выражение лица. Я оборачиваюсь. Громадный серебристый «линкольн навигатор» нависает над нами, заслоняя солнечный свет. Тонированное стекло плавно опускается, и сквозь линзы от Феррагамо меня обдает адское пламя. — Доктор Берман, простите… — Довольно! Мой муж вас известит, когда мы договоримся с другой конюшней. Никто себе не позволяет так обращаться со мной, даже сын-подросток, а вы бы слышали, как он порой выражается! Стыдитесь! — Мне правда стыдно, мне очень… — Я сказала — довольно! Ума не приложу, что скажет ваша мать! И она отворачивается к ветровому стеклу. Тонированное окно поднимается, и «навигатор» стартует прочь. Я остаюсь в растрепанных чувствах — и вдруг слышу смешок Дэна.
* * *
Поднявшись по лестнице, я наталкиваюсь на Гарриет — та собирается спускаться. Только взглянув на меня, она удирает в спальню. Короткие лапки и крохотные коготки не справляются с крутым поворотом — ее отчаянно заносит. Дверь в комнату Евы закрыта неплотно. Я останавливаюсь перед ней и негромко стучу. — Ева? Немного подождав, я открываю дверь. Ева сидит на кровати, поджав под себя ноги. Сперва я вижу только ее спину, но вот она оборачивается — с явной тревогой. Глаза у нее красные, веки распухли. — Чего еще? — спрашивает она таким тоном, будто не догадывается, зачем я пришла. — Ох, Ева, — говорю я. Она смотрит на меня, часто моргая. Потом ее губы начинают дрожать. Еще через мгновение по левой щеке скатывается большая слеза. Следом — по правой. Она зарывается лицом в растопыренные ладони. Ногти у нее нынче короткие, синий маникюр весь исцарапан. Какое-то время я молча смотрю на нее, потом подхожу. Подтаскиваю к кровати деревянный стул, сажусь на него верхом и складываю руки на спинке. — Ты хоть представляешь себе, как это было опасно? Она перестает реветь и вглядывается в мое лицо. Я продолжаю: — Не представляешь? Не имеешь понятия, с какой легкостью могла загореться конюшня? Ты вполне могла ее дотла спалить. И как по-твоему, что было бы тогда с лошадьми? — Так есть же пожарная сигнализация! Мы бы сразу… — Никаких «мы бы сразу». Знаешь, как быстро загорается сено? Вы бы никого вывести не успели. Хуже того — вы, скорее всего, оказались бы отрезаны наверху и сами заживо сгорели… Ева утирает слезы. Она смотрит на плинтус, на лице — изумление пополам с ужасом. Я с удивлением понимаю — ничего из только что услышанного ей и вправду в голову не приходило. Я встаю со стула. — Мам, — спохватывается она. И передвигается вбок на постели, глядя на меня дикими глазами. — Мам, ну пожалуйста, ну поговори с ним… — С кем, с Дэном? Она кивает. — И что ты хочешь, чтобы я сказала ему? — Что мне ужасно, ужасно жаль… Что я никогда больше… Я качаю головой. — Прости, золотко, но я не могу. — Но ведь там жеребята! И Флика!.. Если ты не поговоришь, я никогда больше их не увижу! Ну пожалуйста, мама! Он тебя послушает!.. Я присаживаюсь на краешек кровати, а потом, видя, что она не шарахается прочь, осторожно обнимаю ее. Она жмется ко мне, сотрясаясь от неудержимых рыданий. — Я понимаю, как тебе больно, малышка, но просить Дэна принять тебя обратно я не могу. Если бы я застала кого с сигаретой в конюшне, я поступила бы так же. — Но мам… — Теперь-то ты понимаешь, что могло произойти? Представляешь себе, как это, когда горит конюшня, полная лошадей? Некоторое время мы сидим молча. — Я знаю, каково тебе, девочка, и мне страшно жаль, что так вышло. Но тебе надо учиться думать своей головой. Я понимаю, это далеко не то же самое, но ты можешь помогать здесь… — Это правда далеко не то же… Здесь нет Флики… Я глажу ее по голове и крепче прижимаю к себе. — Я понимаю, солнышко. Понимаю…
* * *
Зря я не сдержалась с доктором Берман. Оказывается, у нее стояло тут целых пять лошадей. В главном здании, в дорогих денниках с окнами. При полном обслуживании и оплаченных тренировках. Все вместе — немалая часть нашего ежемесячного дохода. Примерно через час после того, как я возвращаюсь в офис, звонит ее муж. Он вне себя. — Это менеджер конюшни? — Так точно. — С вами говорит Джек Берман, — гудит низкий голос без каких-либо ноток юмора. — Моя жена рассказала мне, что сегодня случилось у вас на конюшне. Хочу уведомить вас, что мы немедленно заберем от вас лошадей, как только найдем для них новое место. — Мистер Берман… — Доктор Берман! — Доктор Берман, я хочу принести извинения за происшествие с вашей супругой. Поймите, у меня дочь-подросток, у нее случилось ужасное переживание, и от волнения я неподобающим образом обошлась с вашей уважаемой женой. Я вела себя безобразно, так что, повторяю, примите мои искренние извинения. Могу ли я надеяться, что вы дадите нам возможность загладить случившееся? — Ни под каким видом! — И я ничего не могу по этому поводу предпринять? — Вы уже предприняли все, что от вас зависело! У меня начинает болеть голова. — В таком случае, надеясь, впрочем, что вы еще измените свое мнение, согласно контракту, вы должны предоставить нам письменное уведомление не менее чем за шестьдесят дней до того, как… — За исключением случая несоблюдения контракта. — Но я не допускала несоблюдения… — Словесное оскорбление есть частный случай такого нарушения. Послушайте, леди, кто вы там есть! Мы ведь не просто так поставили к вам своих лошадей. Нам нравилось, как ведутся дела на этой конюшне. И вот без видимых причин меняется сперва тренер, потом менеджер, потом мы вдруг не можем пользоваться оборудованием, а персонал начинает нас оскорблять! — Мистер… то есть доктор Берман… Мой отец — прежний тренер — тяжело заболел, так что ему пришлось оставить занятия. Мать взяла отпуск по уходу за ним. Вот чем были вызваны перемены. Менеджер теперь я, и я уверена, что мое ведение дел полностью удовлетворит ваши высокие требования. Верно, я не должна была в таком тоне разговаривать с вашей супругой. Мне нет прощения, я не надеюсь на него, но я попросту сорвалась. Я хотела бы как-то загладить свою вину перед ней. Если бы вы дали мне шанс… — Не думаю, что это возможно, — отвечает он голосом, выражающим полную непреклонность. Я не в силах этого понять. Выслушать все то, что я сейчас ему излагала, — и не посочувствовать? Мне остается только вздохнуть. — В таком случае не рассмотрите ли вы возможность задержаться у нас хотя бы до конца августа? Если вы заберете лошадей прямо в этом месяце, у меня всего три недели, чтобы найти новых постояльцев для пяти денников… — А вот это, милочка, уже ваша проблема. Вот так-то. Одна случайная фраза — и доброй трети наших клиентов как не бывало.
* * *
На следующее же утро к нам въезжает большой, на восемь голов, коневоз — сплошь красная краска и сверкающий хром. Я еще в постели, мне снится что-то приятное, связанное с Дэном. Рев мотора заставляет меня разом проснуться и отдернуть занавески. Заметив проезжающий мимо дома коневоз, я тотчас поняла, что происходит. Я натягиваю футболку и шорты и слетаю вниз по лестнице, прыгая через ступеньку. Всовываю ноги в мамины галоши для работы в саду и неуклюже бегу через двор. Гарра сходит с ума, он мотает головой и заполошно носится вдоль забора своего выгула. Добравшись до конца, он всякий раз поворачивает так резко, что облако пыли окутывает его. С того самого дня, как его сюда привезли, я не видела, чтобы он так бесился. — Я могу вам помочь? — говорю я, обращаясь к мужчинам, стоящим возле кабины. Оба во все глаза смотрят на Гарру. Тот, что повыше, оборачивается ко мне. — Доброе утро, — говорит он. Притрагивается к своей кепке и идет мне навстречу, протягивая листок бумаги. — Мы тут кое-каких лошадок забрать… Я выхватываю листок и вчитываюсь в него. — Все в порядке? — спрашивает мужчина. Я возвращаю ему бумажку и расстроенно киваю. Боже, как мне плохо! В отчаянии я бреду к забору. Гарра галопом носится вдоль дальней стороны изгороди. Он весь в мыле, голова задрана, уши прижаты. Возле угла он вдруг останавливается в каких-то дюймах от стенки. Потом разворачивается и уносится в противоположную сторону. Вскоре я слышу, как скрипит под копытами гравий. Я смотрю, как выходят из конюшни Сэм-Ай-Эм, Хелло-Стрэнджер, Мэд-Макс, Ариель и Маггинс — великолепные, дорогостоящие животные. Их по одному ведут к коневозу и грузят внутрь. Потом работники запирают дверь, снова подносят ладони к кепкам — и грузовик отбывает. Я безнадежно провожаю глазами удаляющийся коневоз… Вот он пробирается по подъездной дорожке, останавливается у выезда — и, натужно ревя мотором, сворачивает направо. Еще миг, и он скрывается за густой зеленью кленов. Он увез с собой четыре с половиной тысячи долларов ежемесячного дохода, это еще без учета оплаты занятий, причитающейся Жану Клоду. То есть впору хоть удавиться. — Что тут такое? — слышу я за спиной голос Жана Клода. Легок на помине! Он тоже только что из постели, на щеке отпечатался шов от наволочки, длинные волосы, не связанные в привычный хвост, рассыпались по плечам. Мне стыдно посвящать его во все подробности, и я просто говорю: — Берманы лошадей забрали… — Джессика, что ли? — Ну да, Джессика. Он непонимающе глядит на меня, и я повторяю: — Уехали. Лошадей забрали. — Что?.. Приходится объяснить: — Вчера я ей нахамила, и они решили поискать другую конюшню. — Вот проклятье, — говорит он. И смотрит, подбоченясь, туда, где только что скрылся коневоз. — Ну так сохрани хоть задаток… Ну конечно! Я совсем забыла о нем! Я чуть не плачу от облегчения. Кажется, у меня вырвался какой-то звук, потому что Жан Клод обеспокоенно смотрит на меня: — С тобой все хорошо? — В общем, да, — говорю я, хотя сама не слишком в это верю. Задаток поможет нам продержаться весь следующий месяц, спасибо и на том, но дурные предчувствия не покидают меня. Если эти денники не начнут приносить доход, нам точно крышка. — Новых владельцев найдем, — точно подслушав мои мысли, произносит Жан Клод. — Целых пять денников! — восклицаю я горестно. — Ничего, — говорит он. — У меня есть ученики, а у них есть друзья. Значит, будут и лошади. И он направляется обратно в конюшню. — Жан Клод, — поспешно окликаю я. Мне не хочется, чтобы он уходил. — Да? — Ева будет помогать на конюшне до конца лета. — Так она уже помогала, — замечает он вполне логично. — Я хотела сказать — полный рабочий день. — Значит, она больше не работает в центре спасения? Карие глаза в упор смотрят на меня из-под густых бровей, и я сознаюсь: — Дэн поймал ее с сигаретой на сеновале. Он молчит, только выражение лица неуловимо меняется. Я принимаюсь объяснять: — У нее переходный возраст и все такое… — Не трудись, — говорит он, вскидывая ладонь. — У меня у самого дочка-подросток. Я знаю, какие они, тинейджеры. Сколько мы с ним разговаривали прежде — то за обедом, то у изгороди паддока, — и хоть бы раз упомянул о дочери, о бывшей жене. Обида мешается во мне с любопытством. Уж про дочку-то мог бы при случае рассказать! — Ева очень во многом могла бы мне подсобить, — говорит он. — Дел куча. Ты не волнуйся, я присмотрю, чтобы она больше не влипла в неприятности. А если увижу, что курит в конюшне… Он чиркает ребром ладони по горлу. — На месте убью! — Да на здоровье, — невольно улыбаюсь я. Он улыбается в ответ и исчезает внутри. Вновь оставшись одна, я смотрю на выгул. Гарра наконец успокоился. Он стоит в дальнем углу и пристально смотрит на дорогу. Его бока тяжело вздымаются, ноздри расширены. И вот тут происходит нечто совсем неожиданное. Он поворачивается ко мне, и я слышу короткий гоготок. Я смотрю на него, не в силах поверить и не решаясь двинуться с места. А потом иду в офис и делаю очередную глупость.
* * *
— Алло? — Здравствуйте, могу я поговорить с Иэном Маккалоу? — Я слушаю. — Иэн, вы меня, вероятно, не помните… Это Аннемари Циммер вас беспокоит. Я умолкаю, давая ему время порыться в памяти. Он не отвечает, и я продолжаю: — Мы когда-то выступали на одних соревнованиях. Это было много лет назад… — Ага, вспомнил, — говорит он. — Ну как же — Клермонт! От этих слов мне сразу делается худо, хотя, казалось бы, все давно быльем поросло. Неудивительно, что первым долгом ему вспомнилось то мое падение. Уж верно, оно стало заметным событием даже в его жизни. Я запоздало спрашиваю себя, не на глазах ли у него все случилось. И еще — понимает ли он, что не видать бы ему места в олимпийской команде, если бы я не разбилась? — Все верно, — говорю я. Я судорожно ищу способ, как бы плавно перейти к интересующей меня теме. Хорошо бы он поддержал светскую болтовню, но он молчит и ждет, что я скажу. — Знаете, Иэн, — говорю я, — так вышло, что некоторое время я не следила за спортивными событиями. Можно сказать, выпала из обращения… — Ну да, — говорит он, как бы предлагая мне перейти к делу. Я вдруг вспоминаю, почему он никогда мне не нравился. Спорю на что угодно, на нем и сейчас клубная куртка с гербом, а из кармана выглядывает маленький розовый платочек. Я продолжаю: — Понимаете, я только недавно узнала, что у вас был брат моего Гарри. Моего коня, который погиб там, в Клермонте. Он молчит. — Короче, я узнала про Гарру. Про то, что существовал еще один полосатый конь, достигший очень высокого уровня. И про то, какое несчастье с ним произошло… В трубке — по-прежнему ничего, лишь слабые потрескивания. Мне начинает казаться, что нас разъединили. — Алло, вы слушаете? — Да, слушаю, — говорит он. Судя по тону, он хранит непрошибаемое хладнокро вие. Однако я зашла слишком далеко, чтобы оставить намерение двигаться напролом. — Простите, Иэн, не могли бы вы подробнее рассказать, что там случилось? Я слышала краем уха, вы потеряли Гарру в какой-то аварии… — Слушайте, зачем вы позвонили? — Он был братом Гарри, и я… Просто я знаю, что это такое — потерять подобную лошадь. — У меня нет времени предаваться воспоминаниям. Все было в газетах. Просмотрите подшивки. И с этими словами он вешает трубку, даже не попрощавшись.
* * *
Почти сразу же телефон звонит снова. Я так хватаю трубку, что опрокидываю его. — Алло? — отвечаю я, поймав аппарат на грани падения со стола. — Аннемари, это вы? — спрашивает женский голос. — Да, — отвечаю я, несколько успокоившись — благо это не Иэн. — Это Кэрол Мак-Ги вас беспокоит. Охо-хо. На проводе моя адвокатша. От которой я в последнее время более-менее успешно скрываюсь. Теперь она берет меня в оборот. Поняв суть ее речи, я даже отдаляю трубку от уха, спасаясь от сплошного потока слов. Невозможно поверить, что источник визга и лая — та рассудительная, сострадательная брюнеточка, которая за руку ввела меня в свой отделанный в медовых тонах кабинет и принялась объяснять, каким образом закон ограждает бедных женщин от бессовестных мужиков наподобие Роджера. Она смотрела с таким пониманием и заботой, даже пододвигала коробку с одноразовыми платочками — вдруг пригодятся. Не пригодились… Вопли наконец прекращаются, и я снова подношу трубку к уху. — …Так что подумайте над этим, Аннемари. Вы по-прежнему хотите, чтобы я представляла ваши интересы? — Господи, ну конечно, — отвечаю я. Еще не хватало, чтобы моя адвокатша бросила меня накануне судебного разбирательства. — В таком случае вам нужно быть на связи. Я должна знать, что, если посылаю вам какие-то документы, вы их прочитаете. А если оставляю сообщение, вы перезвоните. Тем более что суд не за горами… — Ну конечно, — говорю я. — Виновата. Простите. Я хочу, чтобы вы по-прежнему меня представляли. Она молчит, и я стискиваю от волнения зубы. Пожалуйста, Боженька, ну пожалуйста, ну что Тебе стоит… — Значит, договорились, — произносит она наконец. — Но если вы опять пропадете, так и знайте, я умываю руки. Как я смогу представлять вас, если вы будете от меня прятаться?
* * *
А я от нее совсем даже не пряталась. Нечего напраслину городить. Я ей «мыло» послала, как только сюда приехала. Телефонного номера там, правда, не было. Виновата, упустила из виду. А потом так вышло, я в свой ящик и не заглядывала. Я не только ее писем не читала, и я того, что Роджер мне писал, не просматривала. И всю ту белиберду, которой исправно снабжала меня служба подбора рабочих мест, натравленная на меня прежними работодателями. Ну не готова я прямо сейчас в эти их разборки вникать. Тут столько всякого происходит… Но откуда Кэрол об этом знать? Ей только известно, что мой новый номер пришлось добывать через Роджера. Вот она и писает кипятком, и, если откровенно, я винить ее не могу.
|