![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Глава 12. Наутро я просыпаюсь, снедаемая волнением в равной степени из-за Гарры и из-за того, что жду откликов на объявления
Наутро я просыпаюсь, снедаемая волнением в равной степени из-за Гарры и из-за того, что жду откликов на объявления. Что-то узнать я могу только у себя в конторе, но выбраться из постели неожиданно оказывается так трудно! Состояние сродни похмельному, хотя откуда бы взяться похмелью, если вчера за ужином я ничего алкогольного не пила, опасаясь несовместимости с валиумом. Так или иначе, веки тяжелые, как кирпичи, голова отказывается соображать, точно картошкой набитая, а к рукам и ногам словно привязаны свинцовые гири. Гарриет, по обыкновению, свернулась подле меня, влажный нос щекочет мне подбородок. Кровать вдруг проседает. Как противно пищат пружины! — Мам, вставай! Я кое-как разлепляю один глаз. Ева уже одета и готова ехать. Волосы заплетены во французскую косу, от нее пахнет шампунем и перечной мятой. — Ммм… — бормочу я и вновь закрываю глаз. Гарриет со вздохом опускает вскинутую было голову. Мокрый нос меняет положение, и я вяло задумываюсь о том, потеют ли собаки. — Ma! — Ева дотягивается и трясет меня за плечо. — Вставай, а то я опоздаю! Я со стоном перекатываюсь на спину, прикрываю ладонью глаза от невыносимо яркого света. — К-который час?.. — Восемь, — говорит она. — Нам пора! — Еще десять минут… — Что? — Дай мне еще десять минут. Потом встану. Обещаю… — Нет! Это же мой первый день, и он очень рассердится, если я опоздаю… — Не рассердится. Скажешь ему, что это я во всем виновата. Блин, я сама ему скажу. Мне с ним всяко надо поговорить… Дочь скорбно вздыхает. Даже трагически. Я искоса бросаю на нее взгляд из-под руки. Потом говорю: — Ну ладно, ладно. Встаю… Я честно пытаюсь, но удается с трудом. Сегодня все трудно, все валится из рук. Выволочь себя из постели. Пройти через кухню. Ключи в сумочке разыскать… Только забравшись в фургон, я вдруг задумываюсь, отчего не видать Брайана. Ему пора быть здесь, но где же его машина? Он, кстати, и вчера вечером опоздал. Надо бы ему поостеречься — Мутти не из тех, кто прощает расхлябанность… Мы прибываем в центр, Ева выскакивает из фургона чуть ли не на ходу. И сразу мчится к леваде, где пасется ее любимица. Я выбираюсь из машины и стою, наблюдая за ними. Флика — очаровательное маленькое создание, гладкое, на тоненьких ножках. Шерсть у нее выгорела на солнце, на боках от хорошей жизни проявились муаровые яблоки. Эффект потрясающий. Ева что-то достает из заднего кармана. Флика тянется к ней носом, нетерпеливо обнюхивая футболку, но Ева все роется в кармане. Ага, вот оно что! Это мятная конфетка, о чем Флика, естественно, догадалась гораздо раньше меня. Она роется мордочкой у Евы в ладонях, мешая разворачивать фантик. Я смотрю на них, и у меня екает сердце. Эти двое не замечают окружающего мира. Границы их личной вселенной почти различимы глазом. Я знаю, что сейчас чувствует Ева. Господи, как же хорошо я это знаю…
* * *
Я обнаруживаю Дэна в офисе. Он сидит за матовозеленым металлическим столом. Заметив меня, он поднимается: — Привет, Аннемари! Я останавливаюсь на пороге и говорю: — Не надо этого делать. — Не делать чего? — Не посылай запроса про чип. Он моргает и отвечает озадаченно и смущенно: — Поздно… Я уже послал. У меня перехватывает горло. — И что? Когда? — Сегодня поутру. — И что они сказали? — Пока ничего не сказали. Я всего лишь по горячей линии позвонил. — Ага, — говорю я, но голос срывается, и выходит какой-то задушенный всхлип. — Аннемари, как ты себя чувствуешь? — Замечательно… — А выглядишь расстроенной. — Что будет, если это действительно он? Его у меня заберут? — Девочка… — Он подходит ко мне. — Но ведь это не Гарра! — Почему ты так уверен? — Потому что Гарра погиб, — говорит он, заключая меня в объятия. — Мне жаль тебя расстраивать, но это так. Я правда не хотел тебя огорчать. Поверь, ничего плохого не случится. Зачастую контактная информация, указанная в чипе, вообще недействительна. Но, как бы то ни было, помни, что эта лошадь едва не очутилась на бойне. Тот, чьи координаты окажутся в чипе, определенно не ищет лошадь и не хочет ее вернуть. Не снимая рук с моих плеч, Дэн отстраняется и заглядывает мне в глаза. — Ты же понимаешь, что наличие микрочипа еще ничего не доказывает? Я киваю, хотя на самом деле не понимаю и не желаю ничего понимать. Я только знаю, что, похоже, не видела дальше собственного носа. А теперь я, возможно, запустила цепочку необратимых и ужасных событий.
* * *
Вернувшись домой, я обнаруживаю Мутти на коленях перед цветочной клумбой. Рядом растет кучка отстриженных веток. Она грозно размахивает секатором, отхватывая длинные побеги, которым, по мне, расти бы еще и расти. Вот, наверное, и весь секрет, почему ее садик всегда такой ухоженный и опрятный, а мне вечно приходилось полагаться на ландшафтную службу. Я останавливаюсь рядом. — Мутти, привет! А где папа? Она смотрит снизу вверх, прикрывая от солнца глаза. — Сегодня он решил полежать, — говорит она. И снова принимается щелкать секатором. — Мутти… — Да, Liebchen.[2] — Какие у него перспективы? — Ты сама знаешь, какие у него перспективы. — Ну да, верно… Боже, как трудно подыскать необходимые слова. Я сглатываю и начинаю заново: — Сколько, по-твоему, еще времени он… Рука Мутти на миг замирает. Потом она вновь принимается за подрезку. Я рассматриваю ее узенькую гибкую спину, соломенный блин шляпки и пытаюсь угадать, что сейчас у нее на лице. — Мутти… — Этот твой конь, — говорит она, поворачиваясь на пятках и упираясь рукой в землю. — Жан Клод говорит, вы необычайных успехов достигли. — Да, но… — По-моему, его пора в табун выпускать. Тебе так не кажется? Она смотрит на меня, не отводя светлых глаз. — Да, Мутти. — Почему бы не поставить его в западный выгон «D»? Табун там поменьше, как раз ему для начала. Пусть гуляет с Домино, Беовульфом и Блюпринт… — Хорошо, Мутти. Я стараюсь не моргать. Может, так мне удастся скрыть слезы.
* * *
Я очень волнуюсь, как поведет себя Гарра, ведь он все-таки одноглазый. Однако стоит мне отстегнуть чембур, и я понимаю — все будет в порядке. Он не собирается ждать, чтобы другие кони подошли с ним знакомиться. Он сам к ним рысит и начинает обнюхиваться. Конечно, дело не обходится без взвизгов и закидывания голов, но никто ни на кого всерьез не бросается. Знакомство состоялось благополучно. На всякий случай я держусь поблизости. Я ведь знаю, что появление новой лошади в табуне совсем не обязательно пройдет гладко. Должны как-то измениться иерархические отношения, установиться другие связи… Ну а у лошадей принято все выяснять с помощью копыт и зубов. Так что я скорее приятно удивлена, когда поздно вечером, заводя Гарру обратно в конюшню, не обнаруживаю на нем ни одной ссадины. Жан Клод стоит в проходе, разговаривает с родителями ученицы. Этих людей я еще ни разу не видела. Сама юная наездница, девочка лет двенадцати, держится поодаль. Ее элегантные бриджи и сапоги «Ариат» говорят сами за себя. Как, впрочем, и манеры папаши. — Если она не хочет, значит, время еще не пришло, — произносит Жан Клод, как раз когда я подхожу к ним, ведя в поводу Гарру. Мамаша что-то бормочет, но что именно — я не слышу, потому что Гарра задевает копытами направляющую двери. — Вероятно, на следующий год, — говорит Жан Клод. — Нет, это неприемлемо, — говорит папаша. — Ни в коем случае. Мы не можем потерять целый сезон. Я потихоньку отстегиваю чембур и стою у плеча Гарры, прислушиваясь. Вот раздается голос Жана Клода: — Но девочка только что сказала, что ей не хочется прыгать. — Какая чушь! Естественно, она хочет! Я пододвигаюсь поближе, прячась за дверью. Папаша смотрит на Жана Клода, вся его поза так и дышит воинственностью. — Ей не хочется прыгать, — повторяет наш тренер. — И я ни за что не пошлю ее на препятствие, пока она не изменит своего отношения. — А мне плевать, чего там она хочет или не хочет! — повышает голос папаша. — Кортни очень талантлива, ее только нужно направить! Приучить к дисциплине! Если вам это не удается, я поищу другого, кто сможет! Жан Клод поднимает ладонь — дескать, разговор окончен. Я возникаю из темноты денника. — Что тут у вас происходит? Все оборачиваются ко мне: Кортни, ее родители и Жан Клод. — Этот джентльмен, — первым начинает тренер, — приехал по объявлению узнать насчет пустых денников… — А вы вообще кто? — перебивает папаша. — Аннемари Циммер, — представляюсь я, глядя ему в глаза. — Менеджер. Он бросает взгляд на стену, сплошь увешанную нашими с Гарри фотографиями, сделанными в дни былой славы. Потом вновь смотрит на меня. На его лице появляется совсем другое выражение. Он, наверное, меня помнит. — Аннемари, очень рад встрече, — говорит он существенно тише, с чем-то похожим на уважение. — Меня зовут Чарльз Матис. Мы с давних пор наслышаны о вашей конюшне, и когда оказалось, что здесь свободен денник да еще и вы вернулись… Знаете, моя дочь Кортни очень похожа на вас в детстве. Она необычайно талантлива, это в самом деле так! Ей только необходима твердая тренерская рука. А этот человек… Он пренебрежительно кивает в сторону Жана Клода. — Вероятно, вы сумеете мне помочь? — Сделаю все от меня зависящее. Как вам кажется, в чем проблема? — Этот ваш… якобы тренер… заявляет, что не будет учить мою дочь брать препятствия, хотя именно ради этого мы сюда и приехали! — Почему? — Что — почему? — Почему вам так хочется, чтобы она немедленно начала прыгать? — Потому что без этого у нее не будет прогресса. — А сколько ей лет? — Одиннадцать. — У нее еще масса времени, чтобы всего на свете достичь. Он хмурит брови, но не торопится отвечать. Он ждал от меня совсем других слов. — Мы будем рады, — говорю я, — если вы поставите сюда свою лошадь, но Жан Клод — наш тренер, и я полностью полагаюсь на его суждения. — Но вы должны понимать… — Поверьте, я все понимаю. Даже слишком хорошо. — Простите?.. — Скажите, вы правда желаете, чтобы Кортни стала похожа на меня? — Ну да, конечно! — Нет. На самом деле вы этого не хотите. На меня устремлены четыре пары глаз. Никто не двигается с места. — Рассказать вам, какова была моя жизнь? — продолжаю я. — Нет, я не о медалях и достижениях. Я даже не о том, как шею сломала, как в том же падении насмерть разбился мой конь… Я к тому, что меня с утра до ночи заставляли делать что-то, к чему у меня не лежала душа. Мне в школу-то не разрешали ходить, потому что уроки отнимали слишком много времени у тренировок. Я не дружила со сверстниками — у меня не было возможности ни с кем познакомиться. Дом, конюшня, манеж, вот и все. Я была чемпионкой, а жизни совершенно не знала. За что последние двадцать лет и расплачиваюсь… Они смотрят на меня во все глаза. Даже Жан Клод уставился так, словно я какая диковина. Я не могу его за это винить. Я и впрямь диковина. — Кортни! — Я поворачиваюсь к девочке. — Кортни, ты хочешь прыгать препятствия? — Нет, — тихим колокольчиком звенит ее голосок. — Вот вам и ответ, — говорю я папаше. — Она будет прыгать, нравится это ей или нет, — отвечает он. — Она — моя дочь, и, покуда она живет в моем доме… — Тем не менее сейчас вы — в моем доме, — говорю я. — И правила здесь устанавливаю я. Извините великодушно, мистер Матис. Я бы с удовольствием приняла вас и вашу лошадь… вы себе не представляете, с каким удовольствием… но не могу. Возможно, со временем у вашей дочери еще проснется желание прыгать. Или не проснется. Как бы то ни было, здесь никто ее насильно заставлять не станет. — Значит, — говорит он, — я о вас неверно судил. Я жду продолжения, и оно следует незамедлительно. — Может, когда-то вы вправду что-то из себя представляли, — говорит он, и уголок его рта кривится в презрительной усмешке. — Но это все дела давно минувших дней. Сейчас я вижу перед собой сентиментальную дуру, только способную жалеть себя самое… — А вы — задница, — говорю я. — Ничуть не лучше меня.
* * *
Десятью минутами позже я сижу в позе эмбриона на диване Жана Клода. Я прячу лицо, обхватив руками колени. В висках так стучит, что, кажется, сразу помереть проще. Случившемуся нет оправданий. Все верно, он и на дочку наехал, и мне нагрубил, я имела все основания отказать ему… Но не срываться, как я это сделала. Почему так получилось? Все из-за того, что, выслушивая, как он твердолобо, ни с чем и ни с кем не считаясь, настаивает на своем, я воочию видела папу. Прежнего папу. Из моей юности. С тех пор прошло двадцать лет, но знакомый образ материализовался мгновенно. Сопровождаемый всей горечью, всеми обидами, невысказанно копившимися всю жизнь. Вот вулкан и взорвался. Господи, почему я до сих пор сержусь? Тщусь объяснить, какую непосильную ношу он тогда на меня взвалил? Неужели это все еще беспокоит меня? Нынче выяснять отношения с ним всяко бессмысленно. Теперешний папа ни в малейшей степени не напоминает строгого домашнего деспота, который поднимал меня в пять утра и отправлял на двухмильную пробежку, после чего я день-деньской пересаживалась с одной лошади на другую. Сегодняшний папа угощает морковками старых, ни на что не годных коней. Когда и как он настолько смягчился душой? Понятия не имею. Может, это болезнь переменила его. Может, предчувствуя смерть, он старается примириться с собой и с окружающим миром… Ничего определенного сказать не могу, потому что последние двадцать лет мы почти не общались. Пока я выступала, наши разговоры вертелись вокруг единственной темы — моей спортивной карьеры. А после несчастного случая в наших личных словарях, можно сказать, общих слов не осталось. — Держи, — говорит Жан Клод, и я отнимаю руку от лица. Я вижу перед собой желтовато-коричневые бриджи, а в ноздри бьет запах коньяка. Он что, выпить принес?.. — Спасибо… Я беру суженный кверху коньячный бокал и отправляю в рот слишком щедрый глоток. Я сразу понимаю ошибку, но не выплевывать же, — и мне не остается ничего, кроме как проглотить. Огненный ком прокатывается по пищеводу, и наружу тотчас рвутся обжигающие пары. Ошпаренные гланды отзываются болью. Я пытаюсь дышать через нос, но только усугубляю пожар. — Ты в порядке? — обеспокоенно спрашивает Жан Клод, потому что меня скручивает неистовый кашель. Он подсаживается ко мне. Я киваю, размахивая руками перед лицом. — Ты точно в порядке? Я киваю с удвоенной энергией и поспешно отворачиваюсь. Еще не хватало ему видеть мое лицо, налившееся, кажется, синевой. Кое-как переведя дух, я жду, пока из глаз перестанут течь слезы. Справившись наконец с организмом, я откидываю голову на спинку дивана. — Господи, ну какой же идиоткой я себя выставила… — Идиоткой? Ну, не сказал бы. Скорее, чуточку взвинченной. Однако по сути ты была права. Этот тип — действительно задница. — Я должна была это сделать. Должна была ему отказать. Потому что иначе кончилось бы еще хуже. Я его либо под зад коленом выгнала бы, либо вовсе убила… Наверное, опять чушь несу? Я перекатываю голову, косясь на Жана Клода. Он торжественно кивает и отвечает по-французски: — В высшей степени. Я заглядываю в бокал, и из ржаво-коричневой прозрачной глубины вдруг всплывает лицо Мутти. Я закручиваю напиток, и постепенно оно исчезает. Я отвожу взгляд, а то вдруг снова появится. — Теперь, наверное, он найдет дочке тренера, который ее заставит прыгать. Так ведь? Жан Клод снова кивает. — Задница, — повторяю я. — В этом, — говорит он, — мы с тобой уже согласились. Внезапно осмелев, я отхлебываю еще коньяка. Эту порцию я долго держу во рту, катаю по языку и по нёбу, прежде чем наконец проглотить. То есть даже не глотаю, а просто позволяю стечь в горло и наслаждаюсь процессом. Очень даже неплохо. Если подходить к делу с умом. Вместо ожога — приятная теплота и легкое покалывание. Я уже совсем смело отправляю следом третий глоток. Похоже, коньяк — мой напиток, в конце-то концов. Тут мне опять начинает мерещиться лицо Мутти. На сей раз — в зеленых складках занавески. Я принимаюсь часто моргать. Сгинь, пропади! Потом снова поворачиваюсь к Жану Клоду. — Так говоришь, ты узнал, почему она прыгать не хочет? — Как выяснилось, у нее было падение. Она сломала руку и теперь боится. — А папаша гонит ее вперед палкой?.. Ах он… Я вовремя бросаю взгляд на Жана Клода и вижу, что он несколько напрягся, ожидая крепких выражений. И я заканчиваю: — …идиот. Дубина безмозглая. Ну вот что у некоторых людей в головах вообще делается? Она, может, вовсе не конкуристка… — Определенно нет. Дети ведь все разные… Моя Манон, например, через какое угодно препятствие сиганет. Жуткая девка, страха ни грамма… — Ты про дочку свою? — Да. — Манон, — повторяю я с тоской. — Какое имя красивое. Она с матерью живет? — Да, в Гулле, в Квебеке. Через реку от Оттавы. Манон занимается в Национальном конноспортивном центре. — Ухты! Я смотрю на него с вновь пробудившимся интересом. Дочка у него, похоже, ездит неплохо. — Забавно, но я всегда тебя считала французом. В смысле, не франкоканадцем, а прямо из Франции. — А я и вправду оттуда. Из Монтаржи. Я приехал в Канаду в восемьдесят шестом, по гранту, спортивную квалификацию повышать. А вот моя жена… моя бывшая — она из Квебека. Чистошерстяная. — Чисто… кто? — Pur laine, — разборчиво повторяет он по-французски. — Это квебекское выражение, означает чистокровного местного жителя. Моя дочь может проследить свои квебекские корни на шестнадцать поколений назад! Он как бы подчеркивает каждое слово, воздевая в воздух указательный палец. Потом глубоко вздыхает. Мы долго молчим, неспешно потягивая коньяк. — Скучаешь по ней? — наконец спрашиваю я. Глупый вопрос, потому что я заранее знаю ответ. Другое дело, что меня не так волнует судьба его семьи, как моей собственной. Я ведь увезла Еву так далеко от отца, и мне совестно из-за этого. — Ужасно, — говорит он, задумчиво глядя в стену. — Просто ужасно. Мое сердце стискивает незримая рука. Я закидываю в рот остатки коньяка — и тотчас сгибаюсь пополам, жестоко подавившись.
|