Глава 15. Нет, все же люблю я французов

Нет, все же люблю я французов. Такой цивилизованный народ!..

Жан Клод не только не возражает против того, что я сижу на его диване вся грязная, мокрая и нечесаная, так он еще и коньяком меня отпаивает. И не скупится при этом.

— Итак, мадам Циммер. Не желаете объяснить, что происходит? — спрашивает он наконец.

Он погружается в диванную мягкость рядом со мной. Разворачивается ко мне, кладет ногу на ногу и закидывает руку на спинку дивана.

— Долгая история, — отвечаю я.

Коньяк огненной струйкой стекает в желудок. Славный напиток, но требует некоторой привычки.

— Могу вообразить… — произносит Жан Клод.

Я отпиваю еще чуть-чуть коньяка, прикидывая, надо ли посвящать его во все подробности, и если да, то с какого места начать. Я говорю себе, что терять, в общем-то, нечего. Он застукал меня на горячем, и от содеянного уже не отвертеться.

И я начинаю:

— Этот конь — родной брат Гарри, с которым мы разбились в Клермонте…

У Жана Клода слегка округляются глаза. Другой реакции незаметно.

— Мы сначала не знали об этом. Ну, я не знала. Хотя догадывалась…

Кажется, я несу бессвязную чушь, но какими словами прикажете описывать мои чувства, мою надежду и веру?..

— Они до того похожи, что сходство сразу показалось мне неслучайным. Привезя его сюда, я набрала фотографий и внимательно изучила… Все говорило за то, что это именно он!

— А татуировка? Микрочип?

— Чип у него есть. Только технология устаревшая, вот современные сканеры ничего и не обнаружили ни на аукционе, ни в центре у Дэна.

— Так каким же образом…

— Я пилила Дэна, пока он где-то не раздобыл старый сканер. Тогда нам удалось считать номер.

Я бросаю быстрый взгляд на Жана Клода, пытаясь понять, как он относится к услышанному. Он сосредоточенно вникает, поставив коньячный бокал на колено.

— Так зачем же ты его выкрасила?

— Дело в том, что прежний владелец пытался убить его. Ну, я так думаю. Он заявил о дорожной аварии с коневозом. Взрыв, пожар, все такое. Короче, Гарра погиб. Сгорел заживо. Во всех газетах печатали…

— Гарра? Ты хочешь сказать, это Хайленд Гарра?..

— Так ты его знал?

— Ну конечно! По крайней мере, был премного наслышан. Замечательный конкурный конь.

А я и забыла, что не все, как я, на двадцать лет выпали из конноспортивной жизни. Я угрюмо вздыхаю.

— Стало быть, теперь ты боишься, что за ним приедут и заберут, — говорит Жан Клод, поглядывая в окно.

— Не боюсь, а точно знаю, что так оно и будет. Представляешь себе, на какую сумму он застрахован был?

— Но почему…

— У него что-то с суставами. Дегенеративное заболевание. И ему семнадцать лет.

Жан Клод поднимается и идет через комнату. Потом возвращается с графином. Задерживается передо мной, чтобы заново наполнить мой бокал. После этого наливает себе.

— Все же не понимаю, — говорит он. — Если ты знала, что его считали погибшим, зачем было просить Дэна разыскать нужный сканер?

— Не знаю, — говорю я с некоторым раздражением.

— А ведь это не праздный вопрос, — замечает Жан Клод.

И пристально смотрит на меня, прежде чем поставить графин.

— Ну не знаю я, зачем мне это понадобилось, — говорю я. — Честно, понятия не имею! Сейчас мне это кажется глупостью, а тогда — ничего важнее не было…

Я медлю, не зная, как объяснить.

— Когда до меня дошло, что это может быть Гарра, все выглядело полным бредом, и только сердце подсказывало — так оно и есть…

Я даже стукаю себя в грудь свободной рукой. И смотрю на Жана Клода — улавливает ли он мою логику. Я вижу, что он, по крайней мере, пытается.

— Мне было очень важно доподлинно убедиться, — продолжаю я свой рассказ. — Я так увлеклась установлением истины, что совершенно не задумывалась о последствиях. О том, что может произойти, если это действительно Гарра. А потом как-то сразу стало слишком поздно…

— И Дэн не задумывался?

— Дэн вообще верить не хотел, что спас от бойни самого Гарру. Он думал, что после утраты Гарри у меня от вида похожей лошади просто крыша поехала. Он говорил, что я одержима этой идеей. Может, и правильно говорил. Потому что когда я потеряла Гарри…

Я трясу головой, не в силах вразумительно продолжать.

— Вот Дэн и решил, если он докажет, что это не брат Гарри, я как бы освобожусь от прошлого и буду жить дальше.

— А вместо этого он доказал, что у тебя именно Гарра, и тем самым в итоге отнял его у тебя…

Жан Клод вновь опускается на диван. И укладывает руку на спинку, так, что ладонь оказывается в опасной близости от моего плеча.

— Нет, — говорю я. — Он это сделал не намеренно. Он думал, наоборот, что совершает доброе дело.

— Да уж, доброе дело…

— Ты не понимаешь…

Мы некоторое время молчим. Не знаю, как у него, а у меня начинает слегка шуметь в голове.

Он вдруг тихо спрашивает:

— Вы с ним… он и ты… у вас отношения?

— Сама не знаю. Может быть. Или уже нет…

Я вздыхаю, безнадежно глядя в стену.

— Господи, какая же я неудачница! Я бестолочь! Круглая идиотка…

— Нет. Ты совсем не такая.

— Не нет, а да! Именно так оно и есть!

Я откидываюсь на спинку дивана и прикрываю ладонью глаза.

— Боже мой, к чему бы я ни прикоснулась, все прахом идет…

Он не задает наводящих вопросов, не приглашает меня к исповеди, да я и не рвусь изливать ему душу, но перед мысленным взором проносится горестная летопись моих неудач начиная с памятного падения. Я оказалась никудышной матерью и, должно быть, скверной женой. Мой брак развалился, моя дочь — озлобленное татуированное существо, у меня с ней никакого контакта. С Дэном я разругалась, с родителями тоже все сложно, семейный бизнес вот-вот по ветру пущу, а скоро у меня и Гарру отнимут…

— Это что такое? — вдруг спрашивает Жан Клод.

Диванные подушки перекашивает, когда он резко встает.

— Что?..

Я отнимаю руку от лица. За окном вспыхивают огни, как будто «скорая помощь» приехала, да не одна.

Как будто?.. Я подбегаю к окну и в самом деле вижу машину «скорой». И два полицейских автомобиля, остановившихся перед домом.

* * *

Я как-то сразу понимаю, что бежать незачем. Мне все делается ясно, когда я вижу, как они движутся. Они медленно бродят у заднего крыльца, засунув руки в карманы, сутулясь под мелким дождем…

Я даже не особенно удивляюсь при виде каталки и черного мешка на ней. Я, можно сказать, вообще ничего не чувствую. И не в коньяке дело — все алкогольные пары из меня в один миг выветрились.

Я никогда не пыталась представить, как это произойдет. Если бы попробовала, наверное, ожидала бы от себя истерики. Такой, когда невнятно кричат и бросаются наперерез, чтобы в последний раз прижаться к уже неподвижной отцовской груди.

Вместо этого я медленно иду по дорожке. Я спотыкаюсь, потому что почти ничего не вижу от слез.

В голову лезут всякие пошлые мысли — я гадаю, не захочет ли Мутти водвориться в свою прежнюю спальню, и если захочет, то где мне тогда спать…

Достигнув наконец дома, я поднимаюсь по пандусу. Шаги глухо отдаются в деревянном настиле. Люди в форме, столпившиеся на крыльце, оборачиваются навстречу. Я ничего не говорю. Просто прохожу мимо и проникаю на кухню.

За столом сидит полисмен и заполняет бумаги. Когда я вхожу, он поднимает глаза.

Я спрашиваю:

— Где моя мать?

— Там, в комнате, — говорит он. — В гостиной.

Уже в коридоре я соображаю, что не назвалась.

Мутти сидит в ушастом кресле. Перед ней, придвинув оттоманку, расположилась женщина в темно-синей форме.

— Мутти… — окликаю я.

Она отзывается:

— Liebchen…

Лицо измученное, глаза покраснели. Круги под ними такие темные, что кажутся нарисованными.

— Это ваша дочь? — поднимаясь, мягко спрашивает женщина-офицер.

Ей немного за тридцать, у нее расплывшаяся талия и бледное веснушчатое лицо.

Мутти кивает.

— Думаю, мы почти закончили, — говорит полисменша. — Возможно, нам еще потребуется позже с вами переговорить, когда у коронера все будет готово, но пока…

Не кончив фразы, она поворачивается ко мне:

— Очень соболезную вашей потере.

— Спасибо, — говорю я.

У нее бесцветные акульи глаза.

— Очень жаль, — продолжает она, — что нам приходится все это делать, миссис Циммер. Будь у нас выбор, мы бы не стали вас беспокоить. Пожалуйста, попробуйте пока немного отдохнуть. Если у патологоанатома появятся вопросы, мы свяжемся с вами…

А это что еще значит?..

Полисменша собирает бумаги, ставит оттоманку на место, неловко замирает в дверях — и, в последний раз оглянувшись на нас, наконец уходит, топая тяжелыми черными ботинками по коридору.

Мы с Мутти смотрим сквозь опустевший проем. В кухне слышатся голоса, что-то шуршит, со скрипом отодвигается стул… Открывается и закрывается дверь… Еще шаги, еще голоса, уважительно приглушенные… Какие-то другие непонятные шумы… И наконец — шорох плотного пластика, застегивается молния… Стук, шаги, голоса… Потом снова открывается дверь. Протяжная жалоба сеточной двери. Ее придерживают, и она ходит туда-сюда вместе с рукой человека с таким звуком, словно зевает собака. И вот задняя дверь захлопывается. Я жду, чтобы хлопнула и сеточная дверь, но этого не происходит. Кто-то позаботился тихо вернуть ее на место.

Тогда я поворачиваюсь к Мутти и спрашиваю:

— А полиция зачем приезжала?

Она все сидит в ушастом кресле, глядя куда-то сквозь окружающие предметы, и держит возле рта палец. Я вижу, как резко выделяются на нем тронутые артритом суставы.

— Мутти?..

Она молчит еще мгновение, затем отвечает:

— Потому что я рассказала им, что произошло.

У меня начинает непроизвольно дергаться глаз.

— О чем рассказала? Мутти, что все это значит?

Она не отвечает.

— Мутти, что случилось? — спрашиваю я с нарастающей тревогой.

И она наконец рассказывает. Полиция, оказывается, приезжала, потому что мой папа наложил на себя руки. А «скорая помощь» — потому, что его увезли не в погребальную контору, а в морг на вскрытие. Такое вот последнее надругательство, о котором мне даже думать не хочется.

Я с ужасом выслушиваю, как последние шесть недель Мутти с папой ездили от врача к врачу, собирая фенобарбитал, прописанный папе от судорог в мышцах, пока со всей уверенностью не поняли, что накопили достаточно. Тогда Мутти приготовила лимонад с водкой, добавила к нему разом все снотворное…

И поднесла к папиным губам соломинку…

Она рассказывает, как все было, а я так и вижу перед собой аптечные беленькие мешочки, валящиеся из комода. Звонок Брайана, его тревога из-за отмены услуг… Лицо Мутти прошлым вечером в дверной щели…

— Господи, — произношу я, силясь как-то переварить услышанное. — Он… он хотя бы не мучился?..

— Нет, Liebchen.

— Все… произошло быстро?

Все тело Мутти сотрясает судорожное рыдание.

— Мутти?..

Следует невыносимое молчание, но потом она отвечает:

— Восемнадцать часов…

— Восемнадцать часов!

— После чего я ждала еще шесть.

Она наклоняется в кресле, лицо искажено горем. Мне впервые кажется, что она может заплакать.

— Мне пришлось… я должна была убедиться, что его и вправду не стало… А я никак не могла понять… Наверное, это странно звучит, но он не дышал, а я все равно чувствовала — он здесь… Вот я и ждала… пока он уйдет…

Я молча смотрю на нее, ощущая, как на моем лице немеют все мышцы.

Боже мой, боже мой… двадцать четыре часа! А ведь я была в доме. Еще спорила с ней, кому ужин готовить. Вернулась из конюшни, валиум стащила… Встала утром, поджарила тост, а в это время в другой комнате…

У меня вырывается стон.

— Liebchen, Liebchen, — говорит она. — Он сам так хотел. Ему там лучше, чем здесь…

Ее голос полон мольбы, она заглядывает мне в глаза. Неужели ей кажется, будто я в чем-то обвиняю ее?..

— Я знаю, Мутти, — шепчу я. — Я знаю.

Вот бы мне еще побольше уверенности. Как может смерть стать облегчением? Но если учесть все обстоятельства, она поистине стала им…

Если бы я могла повернуть время вспять! Оказаться там, где папа еще был здоров, и что-нибудь сделать, чтобы он не заболел!

А если и это невозможно, вот бы мне вернуться в тот апрельский день, когда мы с Евой сюда приехали, и повести себя по-другому… Проявить побольше доброты, сочувствия, ответственности…

Нет. Ничего уже не вернуть. Я опять его подвела. И на сей раз поздно что-либо исправлять.

А шанс был. Масса ежедневных возможностей в течение нескольких месяцев. И как я ими воспользовалась? Я делала все, чтобы пореже пересекаться с ним в доме. У бегала с утра пораньше и возвращалась поздно вечером, стараясь видеть папу лишь за ужином, когда вокруг были другие люди. А когда он приезжал на конюшню — удирала с глаз долой, пряталась в лошадиной мойке, только бы с ним не встречаться…

Ну хорошо, а как мне надо было поступить? Прощения у него попросить? Самой простить его? Рассказать ему, что-де понимаю, чего ради он так нещадно гонял меня в детстве и юности?.. (На самом деле не понимаю я этого.) Сообщить, что люблю его?..

Мне, может, и не понадобилось бы ничего говорить. Достаточно было просто сесть рядом. Что еще нужно для понимания и тепла?..

Трагическая мысль посещает меня. Что, если мы оба были готовы к сближению, только мне в голову не пришло об этом задуматься, пока слишком поздно не стало?..

Я смотрю на Мутти. Она выглядит совсем осунувшейся и бескровной, и предстоящее вскрытие переплетается у меня в голове с прощальной фразой полисменши. Я резко выпрямляюсь.

— Мутти, надеюсь, ты им не сказала о своем участии в…

— Ну конечно, я рассказала им все. Я же ничего плохого не совершила.

— Господи, Мутти, а что, если тебя арестуют?!

Ее губы сжимаются в линию. Она выпрямляет спину и глубже погружается в кресло.

Меня охватывает лихорадочная жажда деятельности.

— Надо к адвокату обратиться…

И я вскакиваю на ноги, озираясь в поисках телефонного справочника.

— Не будем мы ни к кому обращаться.

— Мутти, ради бога!

Я прижимаю ко лбу ладонь и часто-часто дышу ртом.

— Я ничего плохого не сделала.

— Да дело не в том, хорошо это или плохо! Это против закона!

— Значит, нужно изменить закон.

— Ну да. Наверное. Конечно. Надо изменить. Но почему именно ты должна этим заниматься?

— Потому что это варварский закон, и, если я смогу что-то сделать для его изменения, я это сделаю.

Я произношу с вызовом:

— А если не получится?

Она поднимает подбородок и отворачивается.

— Мутти!

Она неподвижно смотрит в стену.

— Мутти, ты понимаешь, что тебя в тюрьму за это могут упечь?

— Я сделала то, что должна была сделать, — говорит она ровным, выдержанным голосом.

У нее вид мученицы, готовой взойти на костер.

— Я помогла своему мужу, когда ему требовалась помощь и не было сил исполнить задуманное. Я действовала из любви.

— Я знаю это, Мутти! Но, во имя всего святого, зачем тебе понадобилось им-то рассказывать?

— Потому что я не собираюсь лгать.

— Никто и не заставлял тебя лгать! Так, умолчала бы о некоторых вещах…

Она качает головой.

— Мутти. — Я из последних сил пытаюсь сохранить спокойствие. — Расскажи мне, пожалуйста, все, что сказала им. Слово в слово.

— Я тебе только что рассказала.

— Иисусе…

Я с трудом сглатываю и вновь смотрю на нее.

— Нет, мы все-таки подыщем тебе адвоката. Прямо сейчас. Потому что ты в большую беду можешь попасть…

— Да какая разница? Антона больше нет. А конюшней ведаешь ты.

Если образно описать мои ощущения, то вот как я себя в ту минуту почувствовала. У меня была не голова, а бак с водой. Очень большой — озеро поместится. И кто-то вдруг выдернул пробку. И вся вода — вввуххх! — водопадом обрушилась мне в ноги.

Я падаю перед матерью на колени.

— Мутти, Мутти… — хрипло рыдаю я, обнимая ее колени.

Она кладет руку мне на голову. Она хочет запустить пальцы в мои волосы, но натыкается на колтун. И принимается нежно его распутывать.

— Я знаю, Liebchen. Я знаю…

Первый раз в жизни ее голос срывается, и я понимаю — она плачет.

— Нет, Мутти, ничего ты не знаешь, — бормочу я, зарываясь лицом ей в колени. — Я должна тебе рассказать…

* * *

Мутти молча выслушивает, до чего я довела конюшню. Где-то к середине рассказа она перестает гладить меня по голове.

Даже не поднимая глаз, я отчетливо понимаю, что вбила между нами окончательный клин. Бросила последнюю соломинку на спину верблюда. Мутти мирилась с моим поведением в отношении папы, с моим помешательством на Гарре. Она приняла в свою жизнь Еву и меня, когда мы, так сказать, появились у нее на пороге… Но это! Этого она никогда не примет и не простит, и осуждать ее у меня не повернется язык.

Я во второй раз подвела папу. Я не только похоронила его мечту о спортивных победах, я еще и разрушила дело всей его жизни. Довершила то, что начала двадцать лет назад. Только теперь мне нет и не может быть прощения.

Кончив свою скорбную повесть, я все не поднимаю головы с ее колен. Я знаю, что этим лишь оттягиваю неизбежное, но посмотреть ей в глаза я просто не в состоянии. Я боюсь.

Но не стоять же так без конца, и я все-таки поднимаю лицо. Мои ладони еще лежат на ее костлявых коленях.

— Мутти?..

Она смотрит в стену у меня за спиной. Такая бледная, такая хрупкая… Она сидит совсем неподвижно, лишь грудь часто вздымается. Потом она закрывает глаза.

— Прости меня, Мутти, — бормочу я, жалко шмыгая носом. — Прости меня…

И убираю руки, понимая, что у нее пропало всякое желание меня обнимать.

— Ну скажи что-нибудь! Накричи на меня! Только не молчи, Мутти!..

Еще секунд пять она сидит все так же неподвижно и молча. Потом делает короткое движение пальцами — дескать, пошла вон.

* * *

По пути в свою комнату я прохожу мимо Евиной двери. Она приоткрыта, свет выключен. Я смотрю на часы и хмурюсь. Время — примерно шесть тридцать.

Я возвращаюсь вниз. И собираю остатки мужества, прежде чем войти в гостиную.

Мутти все сидит в кресле, глядя перед собой. Даже когда пришла Гарриет и улеглась на ее шлепанцы, у нее ни один мускул не дрогнул.

— Мутти?

— Что еще? — говорит она, не удостаивая меня взглядом.

— Ты, случайно, не знаешь, что там с Евой сегодня?

Она прикрывает глаза, желая, чтобы я просто ушла.

— Что ты имеешь в виду?

— Мне за ней съездить или ее Дэн завезет?

— Я не знаю.

— А она-то что говорила, когда ты подвозила ее?

Мутти резко оборачивается.

— Я никуда ее сегодня утром не подвозила.

Я смотрю ей в глаза и неожиданно понимаю, что не видела свою дочь со вчерашнего вечера.

Я вваливаюсь в кухню, плохо соображая от страха. Телефон порывается выскочить у меня из руки. Завладев наконец трубкой, я так стискиваю ее, что белеют костяшки.

— Алло?

— Дэн? — окликаю я, задыхаясь.

— Ну да. Аннемари, это ты, что ли?

— Дэн, Ева у тебя?

— Нет, ее здесь нет.

— Когда она ушла?

— А она и не появлялась сегодня.

В ушах у меня отдается мой собственный крик. Я оседаю на пол, прочерчивая всеми позвонками по кухонному шкафчику. Мгновением позже я смутно ощущаю рядом с собой присутствие Мутти.

— Аннемари, что с тобой? — слышится голос Дэна. — Что происходит?

Трубка, выпавшая у меня из руки, раскачивается на проводе, стукаясь о стол и буфет…

* * *

Во второй раз за сегодняшний вечер у нас появляется полиция. Приезжает и Дэн — его машина влетает во двор минут через десять после моего звонка… Да, кажется, так все и было. Не могу точнее сказать. В голове у меня все спуталось, я плохо помню, что в каком порядке происходило.

Вот я сижу в ушастом кресле, хотя понятия не имею, как сюда добралась. Дэн устроился на его ручке, он готов к немедленным действиям. Мутти сидит напротив, бледная, как привидение. Ее палец, по обыкновению прижатый к губам, сильно дрожит.

Полиция осмотрела комнату Евы и чуть вконец не свела меня с ума расспросами об истории наших с дочерью отношений. Мое замужество, Ева и Роджер, Ева и я… Они посетили дом Луиса, они обзвонили всех юных волонтеров, работающих у Дэна… Все напрасно. Евы нигде нет.

Их подход к делу зримо меняется, когда я упоминаю нашу вчерашнюю ссору. Когда же подтверждается, что вместе с Евой исчез ее рюкзачок, полиция резко сворачивает свою деятельность и собирается уезжать.

Это невозможно! Это неправильно! Несправедливо!.. Меня охватывает новая волна паники.

— Что вы делаете? — взываю я к бледной офицерше с глазами акулы. — Вы не можете просто так уехать!

Я загораживаю дорогу, я готова удержать ее, если потребуется, силой.

— Я знаю, вам сейчас трудно, — мягко отвечает она. — Но мы ничего больше не можем сделать прямо сейчас.

— Еще как можете! Поставьте телефон на прослушивание, оставьте здесь сотрудника, установите наблюдение за домом Луиса… Господи, да сделайте же хоть что-то!..

— Мы составили рапорт о пропаже человека, — спокойно и ровно отвечает акула. — Объявили вашу дочь в розыск и выдали сигнал всем постам. Ее будут искать на всех окрестных железнодорожных и автобусных остановках, но когда кто-то сбегает из дому, что-то еще предпринять невозможно. Очень трудно найти кого-то, кто не хочет быть найденным. Остается только надеяться, что она сама выйдет с вами на связь.

— Моя дочь! Моя дочь пропала! Как же вы не понимаете? Моя дочь пропала!..

Дэн обнимает меня за плечи и пытается усадить на диван. Я вырываюсь и, чуть не падая, опять бегу к офицерше.

Та меняет стойку, превращаясь в непоколебимый утес. Небось насмотрелась на спятивших от горя мамаш. Она стоит так, чтобы я, чего доброго, не попыталась схватить ее пистолет.

— Миссис Олдрич, я знаю, как вам трудно. Я понимаю, вы очень напуганы. Будь у нас причина подозревать, что девочку похитили против ее воли, сценарий был бы совершенно другим. Однако все улики указывают, что она просто сбежала.

— И что? Ей же всего пятнадцать! Пятнадцать, слышите?! Она ничего в жизни не смыслит! С ней же что угодно может случиться!

Дэн кладет мне на плечо руку…

— Мне очень жаль, — говорит офицерша. — Я действительно сожалею. Продолжайте звонить ее друзьям, заглядывайте на конюшню. Если что-нибудь выяснится, сразу дайте нам знать.

— Не уезжайте! Пожалуйста, не уезжайте!

Шагнув вперед, я все-таки хватаю ее за руки. По лицу у меня текут слезы, веки опухли, я мало что вижу. Я умоляю:

— Ну хоть скажите, что обязательно найдете ее… Пожалуйста…

— Аннемари, — произносит Дэн, помогая полисменше выпутаться из моей хватки.

Я не в силах понять, почему он не на моей стороне. Почему он не остановит ее?..

Он крепко обнимает меня. Я со всей мочи упираюсь ладонями ему в грудь, пытаясь вырваться. Мне это не удается, и я принимаюсь колотить его кулаками.

— Не уезжайте! Пожалуйста! Только не уезжайте!..

На офицершу это не действует, и я поднимаю лицо, обращаясь к Дэну:

— Не отпускай их! Скажи, чтобы не уезжали!..

Дэн лишь крепче обнимает меня. Такая вот живая смирительная рубашка.

— Семейный доктор у вас есть? — спрашивает кто-то.

Мутти что-то отвечает, но что именно, я толком не слышу. Первый голос продолжает:

— Позвоните ему, пусть приедет и даст ей успокоительное. Надо помочь ей справиться, а то слишком тяжелый вечер выдался.

Я извиваюсь в медвежьих лапах Дэна и отчаянно кричу:

— Не нужно мне никакого успокоительного! Верните мою дочь! Верните ее!..

Проходит какое-то время. Может, час, а может, двадцать минут — откуда я знаю? Опять начинается суета, вроде бы это доктор приехал. Я уже не кричу. Я свернулась клубком на кушетке, тяжело привалившись к груди Дэна.

Доктор и моя мать о чем-то вполголоса совещаются в коридоре. Затем я чувствую движение Дэна и поднимаю взгляд.

Врач — мужчина за пятьдесят, с тяжелой челюстью и множеством подбородков. Кожа у него какая-то серая, неживая, да и фигура странная — грудь выпячена по-голубиному.

— Аннемари? — мягко заговаривает он, подсаживаясь на диван. — Я вам дам сейчас кое-что, просто чтобы вы уснули. Не возражаете?

Я шмыгаю носом, неотрывно глядя на дверь.

Дэн снова шевелится, и я чувствую, как закатывают рукав моей футболки. Холодящее прикосновение ватки со спиртом, укол иглы, потом нажим пальца.

— Можете подержать? — спрашивает доктор.

Рука Дэна соскальзывает с моего плеча, чтобы подержать ватку. Я слышу, как рвется бумага, и скоро место укола заклеивает кусочек бактерицидного пластыря.

— Отведете ее в постель? У нее голова может закружиться, так что лучше помочь.

— Конечно, — говорит Дэн.

Лишившись его поддержки, я аморфно сползаю. Под моим локтем сразу оказывается ладонь. Другая поддерживает сбоку.

— Пойдем, милая. Встать можешь?

Я чувствую себя вымотанной до предела. Я хочу, чтобы от меня все отстали и дали заснуть прямо здесь, но Дэн уже поставил меня на ноги.

— Как ты? — спрашивает он. — Давай я тебя на руках отнесу?

Я мотаю головой, беспомощно наваливаюсь на его плечо… Мы благополучно достигаем лестницы, но тут я останавливаюсь.

— Что такое? Тебе что-нибудь нужно?

— Ммм… — вырывается у меня.

Сколько-нибудь внятно говорить я не способна. Дэн позволяет мне зарулить в кухню, где на стене висит календарь и при нем на липучке — фломастер. Дэн держит меня на весу. Кое-как отодрав маркер, я зубами стаскиваю колпачок и тщательно зачерняю квадратик, соответствующий сегодняшнему дню. Получается черная дыра, черный квадрат шахматного поля, черная прореха в белозубой улыбке. Такое вот двадцать третье июля.

* * *

Скоро и меня саму, как этот квадратик, поглощает тяжелая плотная чернота. На сон она не похожа, потому что ни мыслей, ни сновидений в ней нет. Лишь всеобъемлющая пустота, сквозь которую ничто не проникает. Где-то там — Ева, но дотянуться до нее я не могу. И папа где-то там, но я о нем не горюю. И Гарра, но я больше не боюсь, что нас разлучат. Они точно далекие спутники в черном космосе ночи.

Правда, очень скоро спутники идут на посадку. Действие ативана постепенно проходит. Боль, горе и утрата подбираются все ближе, заполняя спасительную пустоту.

Моей дочери больше со мной нет. Она пропала. Мой единственный ребенок — где-то там, вовне, одинокий, наивный и беззащитный. Быть может, ей холодно. Она хочет есть. А если ее сбила машина и она лежит на холодном асфальте, в грязной луже? Что, если прямо сейчас она плачет и тщетно зовет свою маму?..

Я воочию вижу, как моя несчастная девочка машет рукой, чтобы остановить проезжающую машину. И вот уже ее лапает какое-то отвратительное, небритое, ухмыляющееся чудовище…

Сердце готово выскочить из груди от ужаса.

Ева, Ева, как же ты так? Где ты? Без денег, без какой-либо защиты, даже той, которую способен дать простой здравый смысл… Я схожу с ума, я стенаю, произнося ее имя, потом утыкаюсь в подушку, и некрепкое забытье снова накрывает меня.

Мне кажется, что это длится много часов, хотя наверняка я не знаю. Успокоительное начисто лишило меня чувства времени.

В доме царит тишина, неестественная и жутковатая. Только птицы беззаботно щебечут на дереве за окном.

Раздается цоканье коготков Гарриет. Такса поднимается по лестнице и идет в мою комнату. Останавливается. Я очень ясно представляю, как она поднимает шоколадно-бурую лапку, чтобы толкнуть дверь, и точно — вот тихонько скрипнули петли. Опять цокот коготков, Гарриет снова чуть медлит и наконец лезет на постель, всеми четырьмя лапами царапая покрывало.

Я перекатываюсь, нашариваю ее попу и подсаживаю собачку, пока она не свалилась обратно на пол. Ох, не надо было головой двигать… Ощущение такое, что мозг свободно болтается в черепе. Я прижимаю ладонь к глазам. Когда в висках перестают бухать молоты, я осторожно раздвигаю пальцы, чтобы посмотреть на часы.

Оказывается, я провалялась в постели четырнадцать часов.

Я потрясенно вскакиваю. Простыня падает, и я с ужасом обнаруживаю, что на мне — только белье и вчерашняя потасканная футболка. Я смутно помню, как Дэн помогал мне одолевать лестницу. Потом…

Никаких воспоминаний. Пустота.

Секундой позже я вижу свое отражение в зеркале над туалетным столиком.

Я пододвигаюсь ближе и всматриваюсь. На голове у меня сущее воронье гнездо, причем надо лбом — явственно розоватого цвета. На лице потеки, глазницы превратились в темные ямы. Ногти поломаны, исцарапаны, под ними грязь. Хорошо хоть зубы в порядке — белые, ровные, ну так что им сделается, они ведь парцелановые. Я их сама выбирала…

Я морщусь, стаскивая вонючую футболку. А из подмышек как пахнет… Я вновь присаживаюсь на край постели. Трех минут на ногах не провела, а мне уже необходимо передохнуть.

Вскоре я снова поднимаюсь и иду к зеркалу. Беру щетку и пытаюсь сделать что-нибудь с волосами. Я дергаю спутанные пряди, получая мазохистское удовольствие. Я как раз думаю об этом, когда боковым зрением замечаю какое-то движение во дворе.

Я иду посмотреть… И тычусь лбом в холодное, твердое стекло.

Из дверей конюшни, катя тачку, появляется Дэн. Ему навстречу идет Жан Клод. Он тащит кипу сена.

Все лошади пасутся, в том числе и Гарра. Я приглядываюсь к его масти и вздрагиваю. Я не очень уверена, бодрствую я или еще сплю. Я пока ничего не предприняла для того, чтобы увезти его отсюда и спрятать, но теперь с этим делом придется повременить.

И с ним, и с поисками адвоката для Мутти. И даже с организацией папиных похорон. Пока не найдена Ева, все прочее не имеет значения.

Я должна срочно что-то сделать. Я не могу просто сидеть и ждать, не позвонит ли она. Будь мы в Миннеаполисе, я бы хоть знала, откуда начинать поиски, но здесь… Что я вообще могу? Не в фургон же садиться, чтобы по окрестностям колесить…

Я заворачиваюсь в халатик и выглядываю в коридор, придерживаясь за ручку двери.

Передо мной — комната Евы. Темная и страшно пустая. Сквозь приоткрытую дверь я вижу ее туалетный столик. Бутылочки лака для ногтей — синие, зеленые, золотые. Открытые патрончики помады нарочито развратных алых тонов. Недопитый стакан выдохшейся коки, даже губная помада с одного краю осталась… Книжка в мягкой обложке, раскрытая посередине. Она лежит вверх корешком, и белые заломы показывают, какими порциями читала ее Ева. Шелковая блузка свисает со спинки стула…

Я ощущаю разом притяжение и отталкивание. Мне так хочется зарыться в ее вещи, но я боюсь. Как бы не оказалось, что это вся моя память о ней.

Я еще держусь за дверную ручку своей спальни. Я пытаюсь закрыть дверь, но створка наталкивается на что-то мягкое. Гарриет тявкает и возмущенно усаживается на пороге. Я подбираю ее и несу под мышкой, как футбольный мяч.

В доме так тихо, что мне даже страшновато спускаться. Я боюсь новостей, которые, может быть, ждут меня внизу. Впрочем, новостей может и не оказаться. Это еще страшнее.

На первом этаже я перехожу от двери к двери, заглядывая во все комнаты. Однако и здесь слышны только те звуки, что издает сам дом. Что-то постукивает в стене, негромко тикают часы, а на кухне принимается тихо урчать холодильник…

Я возвращаюсь в гостиную и сажусь в ушастое кресло. Со вчерашнего дня это кресло — особое для меня. То, что я в нем выслушала, не поддается осмыслению. Весть о папиной кончине. Идейное мученичество Мутти. И сообщение о том, что полиция не сильно-то заинтересована помочь мне вернуть исчезнувшее дитя…

Тут я вдруг понимаю, что с меня хватит. Я вскакиваю с кресла и награждаю его осуждающим взглядом. Оно пялится в ответ. Этакая помятая бархатная невинность. Оно с ухмылочкой раскрывает мне объятия…

Надо садиться за руль и ехать разыскивать Еву. Надо идти помогать в конюшне, ведь они там мой бардак разгребают. Надо найти Мутти и помочь ей организовать похороны. Надо звонить адвокату, даже если Мутти этого не хочет. Нужно, черт возьми, вытаскивать отсюда Гарру…

Я тащусь вверх по лестнице и падаю обратно в кровать.

* * *

Кто бы мог подумать, но я засыпаю. Это не то лекарственное забытье, от которого я недавно очнулась, но, конечно, без влияния успокоительного не обошлось. У меня нет сил ни на что, даже чтобы просто бодрствовать. Пока нет настоящей причины вставать и что-нибудь делать, сон — вот и все, что мне остается.

Я не знаю, сколько проходит времени. На столике у окна звонит телефон. Звонок очень короткий. Значит, либо на том конце ошиблись номером, либо внизу, где стоит параллельный аппарат, кто-то сразу схватил трубку.

Я бросаю взгляд на часы… Боже мой! Уже почти вечер. Я целый день провалялась…

Еще несколько минут, и в коридоре раздаются шаги. Потом — осторожный стук в дверь.

— Входите, — отзываюсь я.

Дверь со скрипом растворяется, впуская Дэна. Выражение лица у него зловещее. Он входит и присаживается на край постели. Берет меня за руку и глубоко заглядывает в глаза.

— Еву нашли, — произносит он тихо.

Я открываю рот, чтобы дико заорать от горя и ярости, чтобы не дать ему выговорить нечто ужасное, чего я не могу и не желаю выслушивать, но он произносит:

— Она у Роджера. С ней все хорошо. Приехала около часа назад.

Я смотрю на него и чувствую, что вот-вот разревусь.

— С Евой все хорошо, милая, — повторяет Дэн. — Не о чем беспокоиться.

У меня вырывается какой-то звук, то ли смешок, то ли рыдание. Потом я закрываю руками лицо, и слезы льются потоком. Я не могу лежать, я сажусь, и он обнимает, бесконечно долго обнимает меня, а я пытаюсь справиться со страхом, гневом и облегчением.

* * *

Теперь, когда я доподлинно знаю, что она жива и здорова, мне хочется ей голову оторвать. Эта паршивка сама не знает, какой вселенский ужас заставила меня пережить.

Она успела рассказать Роджеру, а тот рассказал Дэну, что до Миннеаполиса она добралась автостопом. Моя светловолосая пятнадцатилетняя красавица дочь голосовала по обочинам магистралей, останавливая дальнобойщиков и пересаживаясь с грузовика на грузовик, — и таки пропутешествовала по нашей необъятной стране, и ни один волос не упал с ее головы.

— Ну и когда он ее назад привезет? — спрашиваю я, прерывая неторопливое повествование Дэна.

— Он вообще-то не собирается. Он сказал…

— Еще как привезет! — говорю я, решительно выпрямляясь. — Она ребенок еще! Ей мать нужна!

— Полегче на поворотах, Аннемари, — говорит он. — Не с того конца к делу подходишь. Роджер сказал, ты через пару дней всяко в городе появишься, так что сама ее и захватишь. Конечно, если ему удастся уговорить ее уехать с тобой. Покамест этого ей явно не хочется.

Я смотрю на него, пытаясь хоть что-то понять. Потом вспоминаю.

Слушания в суде! Развод!.. А я о нем успела напрочь забыть…