О том, что происходило в таинственном доме

В то время как из гостиницы «Гордый рыцарь», где, казалось, царило совершеннейшее согласие, где двери были наглухо закрыты, а погреба открыты настежь, сквозь щели ставен струился свет и вырывалось шумное веселье, в таинственном доме, который до сих пор наши читатели знали только с виду, происходило необычное движение.

Слуга с лысой головой сновал взад и вперед, перенося тщательно завернутые вещи, которые он укладывал в чемодан.

Окончив эти первые приготовления, он зарядил пистолет и проверил, легко ли вынимается из бархатных ножен кинжал с широким лезвием, который он затем на кольце привесил к цепи, заменявшей ему пояс; к этой цепи он также прикрепил свой пистолет, связку ключей и молитвенник, переплетенный в черную шагреневую кожу.

Пока он всем этим занимался, чьи-то шаги, легкие, как поступь тени, послышались в комнатах верхнего этажа и скользнули по лестнице вниз.

На пороге появилась бледная, похожая на призрак женщина, окутанная белым покрывалом. Голосом нежным, как пение птички в лесной чаще, она спросила:

– Реми, вы готовы?

– Да, сударыня, и сейчас я дожидаюсь только вашего чемодана, чтобы увязать его вместе с моим.

– Стало быть, вы думаете, что нашим лошадям не тяжело будет тащить эту кладь?

– Я за это ручаюсь, сударыня; впрочем, если это вас хоть сколько-нибудь тревожит, мы можем оставить мой чемодан здесь; разве я там, на месте, не найду все, что мне нужно?

– Нет, Реми, нет, я ни под каким видом не допущу, чтобы в пути вам хоть чего-нибудь недоставало. К тому же, когда мы приедем, все слуги будут хлопотать вокруг несчастного старика, раз он болен. О Реми, мне не терпится быть с отцом. Мне кажется, я целый век не видала его.

– Да ведь, сударыня, – возразил Реми, – вы покинули его всего три месяца назад, и разлука не более продолжительна, чем обычно?

– Реми, вы, такой искусный врач, разве не признались мне, когда мы уезжали от него прошлый раз, что моему отцу недолго осталось жить?

– Да, разумеется; но, говоря так, я только выражал опасение, а не предсказывал будущее; иногда господь бог забывает о стариках, и они – странно сказать! – продолжают жить по привычке к жизни, мало того, иногда старик – как ребенок: сегодня болен, завтра здоров.

– Увы, Реми, и так же, как ребенок, старик сегодня здоровый, завтра – мертв.

Реми не ответил, так как по совести не мог сказать ничего успокоительного, и вслед за разговором, нами пересказанным, наступило мрачное молчание.

Оба собеседника предались унылому раздумью.

– На какой час вы заказали лошадей, Реми? – спросила наконец таинственная дама.

– К двум часам пополуночи.

– Только что пробило час.

– Да, сударыня.

– Никто нас не подстерегает на улице, Реми?

– Никто.

– Даже этот несчастный молодой человек?

– Даже он отсутствует.

Реми вздохнул.

– Вы это говорите как-то странно, Реми.

– Дело в том, что и он принял решение.

– Какое? – встрепенувшись, спросила дама.

– Больше не видеться с вами или, по крайней мере, уже не искать встречи…

– Куда же он намерен идти?

– Туда же, куда идем мы все, – к покою.

– Даруй ему, господи, вечный покой, – ответила дама голосом холодным и мрачным, как погребальный звон. – И однако… – Она умолкла.

– И однако?.. – вопросительно повторил Реми.

– Неужели ему нечего делать в этом мире?

– Он любил бы, если бы его любили.

– Человек его возраста, с его именем и положением должен был бы надеяться на будущее!

– А надеетесь ли на будущее вы, сударыня, чей возраст, имя, положение столь же завидны?

В глазах дамы вспыхнул зловещий огонек.

– Да, Реми, – ответила она, – надеюсь, раз я живу; но, чу! погодите… – Она насторожилась. – Мне кажется, я слышу конский топот.

– И мне тоже кажется.

– Неужели это уже наш проводник?

– Возможно; но если это так, значит, он приехал почти на час раньше, чем условлено.

– Подъехали к двери, Реми.

– Да, верно!

Реми сбежал по лестнице вниз и подошел к входной двери в ту минуту, когда кто-то три раза подряд громко стукнул дверным молотком.

– Кто тут? – спросил Реми.

– Я, – ответил дрожащий, надтреснутый голос, – я, Граншан, камердинер барона.

– О боже! Граншан, вы в Париже! Сейчас я вам отопру, только говорите совсем тихо.

Он открыл дверь и шепотом спросил:

– Откуда держите путь?

– Из Меридора.

– Из Меридора?

– Да, любезный господин Реми, к несчастью, да!

– Входите, входите скорее. О боже!

Сверху донесся голос дамы.

– Ну что, Реми, это привели лошадей?

– Нет, сударыня, еще не привели, – ответил Реми и, снова обратясь к старику, спросил:

– Что случилось, Граншан?

– Вы не догадываетесь? – спросил верный слуга.

– Увы, догадываюсь; но, ради бога, не сообщайте ей это печальное известие сразу. Ах! Каково ей будет, несчастной!

– Реми, Реми, – сказал тот же голос, – вы, кажется, с кем-то разговариваете?

– Да, сударыня.

– С кем-то, чей голос я узнаю.

– Верно, сударыня. Как ее подготовить, Граншан? Вот она.

Дама, сначала спустившаяся с третьего этажа во второй, теперь сошла вниз и появилась в конце коридора, который вел к входной двери.

– Кто здесь? – спросила она. – Никак, это Граншан?

– Да, сударыня, это я, – печально, смиренно ответил старик, обнажая седую голову.

– Граншан – ты! О боже! Предчувствие не обмануло меня – отец мой умер!

– Да, сударыня, – ответил Граншан, забыв все предупреждения Реми. – Да, Меридор остался без господина.

Бледная, вся застывшая, дама сохранила, однако, спокойствие и твердость: тяжкий удар не сломил ее.

Видя ее столь покорной судьбе и столь мрачной, Реми подошел к ней и ласково взял ее за руку.

– Как он умер? – спросила дама. – Скажите мне все, друг мой!

– Сударыня, господин барон уже некоторое время не вставал со своего кресла, а неделю назад с ним приключился третий удар. Он в последний раз с большим трудом произнес ваше имя, затем лишился речи и в ночь скончался.

Диана знаком поблагодарила старого слугу и, не сказав более ни слова, поднялась в свою спальню.

– Наконец-то она свободна, – прошептал Реми, еще более мрачный и бледный, чем она. – Идемте, Граншан, идемте!

Спальня дамы помещалась во втором этаже позади кабинета, окнами на улицу, и освещалась только небольшим оконцем, выходившим во двор.

Обставлена эта комната была богато, но от всего в ней веяло мрачностью. На штофных обоях лучшей в те времена аррасской работы были изображены последние эпизоды страстей Христовых. Дубовый резной аналой, перед ним – скамеечка того же дерева, с такой же прекрасной резьбой. Кровать с витыми колоннами, тоже завешенная аррасским штофным пологом, и, наконец, брюжский ковер – вот все убранство комнаты.

Нигде ни цветка, ни драгоценностей, ни позолоты; вместо золота и серебра – всюду дерево и темная бронза. В срезанном углу комнаты висел портрет мужчины в раме черного дерева; на него падал весь свет из окна, очевидно, прорубленного для этой цели.

Перед портретом дама опустилась на колени; ее сердце теснила скорбь, но глаза оставались сухими.

На этот безжизненный лик она устремила взор, полный неизъяснимой любви и нежности, словно надеясь, что благородное изображение оживет и откликнется.

Действительно – благородное; самое это определение казалось созданным для него.

Художник изобразил молодого человека лет двадцати восьми – тридцати; он лежал на софе полураздетый, из раны на обнаженной груди сочилась кровь; правая рука, вся изувеченная, свесилась с ложа, но еще сжимала обломок шпаги.

Веки раненого смежались, предвещая этим близкую кончину; бледность и страдание наложили на его лицо тот божественный отпечаток, который появляется лишь в ту минуту, когда человек покидает земную жизнь для жизни вечной.

Вместо девиза, вместо всякого пояснения на раме под портретом красными, как кровь, буквами были начертаны слова:

Aut Caesar aut nihil [17].

Дама простерла к портрету руки и заговорила с ним так, как обычно говорят с богом.

– Я умоляла тебя ждать, – сказала она, – хотя твоя возмущенная душа алкала мести; но ведь мертвые видят все – и ты, любовь моя, видел, что я осталась жить только для того, чтобы не стать отцеубийцей; мне надлежало умереть вместе с тобой, но моя смерть убила бы моего отца.

И еще – ты ведь знаешь, у твоего окровавленного, бездыханного тела я дала священный обет: я поклялась воздать кровью за кровь, смертью за смерть; но тогда – кара за мое преступление пала бы на седую голову всеми почитаемого старца, который называл меня своим невинным чадом.

Ты ждал, мой любимый, ты ждал – благодарю тебя! Теперь я свободна; теперь последнее звено, приковывавшее меня к земле, разорвано господом – да будет он благословен! Ныне – я вся твоя, прочь сокрытие, прочь тайные козни! Я могу действовать совершенно явно, ибо теперь я никого не оставлю после себя на земле, и я вправе покинуть ее.

Она привстала на одном колене и поцеловала руку, казалось, свесившуюся за край рамы.

– Прости, друг мой, – прибавила она, – что глаза мои сухи; я выплакала все свои слезы на твоей могиле; вот почему их нет на моих глазах, которые ты так любил.

Спустя немного месяцев я приду к тебе, и ты наконец ответишь мне, дорогая тень, с которой я столько говорила, никогда не получая ответа.

Умолкнув, Диана поднялась с колен так почтительно, словно кончила беседовать с самим богом, и села на дубовую скамейку перед аналоем.

– Бедный отец! – прошептала она бесстрастным голосом, который будто уже не принадлежал человеческому существу.

Затем она погрузилась в мрачное раздумье, по-видимому, дававшее ей забвенье тяжкого горя в настоящем и несчастий, пережитых в прошлом. Вдруг она встала, выпрямилась и, опершись рукой на спинку кресла, молвила:

– Да, правильно, так будет лучше. Реми!

Верный слуга, вероятно, сторожил у двери, так как явился в ту же минуту.

– Я здесь, сударыня, – сказал он.

– Достойный друг мой, брат мой, – начала Диана, – вы, единственный, кто знает меня в этом мире, проститесь со мной.

– Почему, сударыня?

– Потому что нам пришло время расстаться, Реми.

– Расстаться! – воскликнул молодой человек с такой скорбью в голосе, что его собеседница вздрогнула. – Что вы говорите, сударыня!

– Да, Реми. Эта месть, мною задуманная, представлялась мне благородной и чистой, покуда между нею и мной стояло препятствие, покуда я видела ее только на горизонте; так все в этом мире величественно и прекрасно только издалека. Теперь, когда исполнение близится, теперь, когда препятствие отпало, – я не отступаю, Реми, нет; но я не хочу увлечь за собой на путь преступления душу возвышенную и незапятнанную; поэтому, друг мой, вы оставите меня. Вся эта жизнь, проведенная в слезах, зачтется мне как искупление перед богом и перед вами и, надеюсь, зачтется и вам; таким образом, вы, кто никогда не делал и не сделает зла, можете быть вдвойне уверены, что войдете в царствие небесное.

Реми выслушал слова графини де Монсоро с видом мрачным и почти надменным.

– Сударыня, – ответил он, – неужели вы воображаете, что перед вами трясущийся, расслабленный излишествами старец? Сударыня, мне двадцать шесть лет, я полон юной жизненной силы, лишь по обманчивой видимости иссякшей во мне. Если я, труп, вытащенный из могилы, еще живу, то лишь для того, чтобы совершить некое ужасное деяние, чтобы стать действенным орудием воли провидения. Так не отделяйте же никогда свой замысел от моего, сударыня, раз эти два мрачных замысла так долго обитали под одной кровлей; куда бы вы ни направлялись – я пойду с вами; что бы вы ни предприняли – я помогу вам; если же, сударыня, несмотря на мои мольбы, вы будете упорствовать в решении прогнать меня…

– О! – прошептала молодая женщина. – Прогнать вас! Какое слово вы произнесли, Реми!

– Если вы будете упорствовать в этом решении, – продолжал Реми, словно она ничего не сказала, – я-то знаю, что мне делать, и наши долгие исследования, которые тогда станут бесполезными, завершатся для меня двумя ударами кинжала: один из них поразит сердце известного вам лица, другой – мое собственное.

– Реми! Реми! – вскричала Диана, приближаясь к молодому человеку и повелительно простирая руку над его головой, – Реми, не говорите так! Жизнь того, кому вы угрожаете, не принадлежит вам, она – моя: я достаточно дорогой ценой заплатила за то, чтобы самой отнять ее у него, когда придет час его гибели. Вы знаете, что произошло, Реми, и это не сон, – клянусь вам, – в день, когда я пришла поклониться уже охладевшему телу того, кто…

Она указала на портрет.

– В этот день, говорю я вам, я прильнула устами к отверстой ране – и тогда из глубины ее ко мне воззвал голос, его голос, говоривший:

– Отомсти за меня, Диана, отомсти за меня!

– Сударыня!..

– Реми, повторяю тебе, это не было марево, это не был порожденный бредом обман чувств; рана заговорила, она говорила со мной, уверяю тебя, я и ныне еще слышу сказанные шепотом слова: «Отомсти за меня, Диана, отомсти за меня!»

Верный слуга опустил голову.

– Стало быть, мщение принадлежит мне, а не вам, – продолжала Диана. – К тому же, ради кого и из-за кого он умер? Ради меня и из-за меня.

– Я должен повиноваться вам, сударыня, – ответил Реми, – потому что я ведь был так же бездыханен, как он; кто велел разыскать меня среди трупов, которыми эта комната была усеяна, и вынести меня отсюда? Вы! Кто исцелил мои раны? Вы! Кто меня скрывал? Вы, вы, иными словами – вторая половина души того, за кого я с такой радостью умер бы; итак – приказывайте, и я буду повиноваться вам, только не велите мне покинуть вас!

– Пусть так, Реми: разделите мою судьбу; вы правы: ничто уже не должно нас разлучить.

Реми указал на портрет и решительным тоном сказал:

– Так вот, сударыня, его убили вероломно, и посему – отомстить за него тоже надлежит вероломством. А! Вы еще кой-чего не знаете; вы правы, десница божия с нами; вы не знаете, что сегодня ночью я нашел секрет Aqua-tofana [18]– этого яда Медичи, яда Рене-флорентинца.

– О! Это правда?

– Пойдемте, пойдемте, сударыня, сами увидите!

– Да. Но нас ждет Граншан. Что он скажет, не видя нас так долго, не слыша наших голосов? Ведь ты хочешь повести меня вниз, не так ли?

– Бедняга проскакал верхом шестьдесят лье, сударыня; он совершенно измучен и сейчас спит на моей постели. Идемте! Идемте!

Диана последовала за Реми.