Монсеньер

Однако антверпенцы не созерцали бездеятельно враждебные приготовления герцога Анжуйского, и Жуаез не ошибался, полагая, что они до крайности озлоблены.

Антверпен разительно напоминал улей вечером – снаружи спокойный и пустынный, внутри же – полный шума и движения.

Вооруженные фламандцы ходили дозором по улицам города, баррикадировали дома, заграждали улицы двойными цепями, братались с войсками принца Оранского, одна часть которых уже вошла в состав антверпенского гарнизона, а другая прибывала небольшими отрядами, которые тотчас распределялись по городу.

Когда все было подготовлено к мощной обороне, принц Оранский в темный, безлунный вечер сам вступил в город, никем не узнанный и не приветствуемый, но проникнутый тем спокойствием, той твердостью, с которыми он выполнял все решения, однажды им принятые.

Он остановился в городской ратуше, где его приверженцы уже все приготовили для него.

Там он принял всех начальников отрядов городского ополчения, произвел смотр офицерам наемных войск и, наконец, собрав командиров, изложил им свои намерения.

Самым непоколебимым из них было намерение воспользоваться действиями герцога Анжуйского против города, чтобы порвать с ним. Герцог Анжуйский пришел к тому, к чему его задумал привести Молчаливый, с радостью видевший, что новый претендент на верховную власть губит себя так же, как все остальные.

В тот самый вечер, когда герцог Анжуйский, как мы видели, готовился к приступу, принц Оранский, уже два дня находившийся в Антверпене, совещался с комендантом города.

При каждом возражении, выдвигаемом комендантом против плана наступательных действий, предложенного принцем Оранским, принц, если эти возражения грозили замедлить выполнение его замыслов, качал головой с видом человека, изумленного такой нерешительностью.

Но каждый раз комендант говорил:

– Принц, вы ведь знаете, прибытие монсеньера решенное дело; так подождем же монсеньера.

Услышав это волшебное слово, Молчаливый неизменно хмурил брови, но, насупясь и грызя ногти от нетерпения, все-таки ждал. Тогда взоры всех присутствующих обращались к большим стенным часам, внушительно тикавшим, и, казалось, все молили маятник ускорить приход того, кого ждали с таким нетерпением.

Пробило девять; неуверенность сменилась подлинной тревогой; некоторые дозорные сообщили, что во французском лагере заметно оживление.

На Шельду давно уже выслали небольшую лодку, плоскую, как чаша весов; антверпенцы, пока что обеспокоенные не столько тем, что происходило на суше, сколько тем, что делалось на море, решили добыть точные сведения о французском флоте; но лодка все не возвращалась.

Принц Оранский встал и, со злости кусая свои буйволовой кожи перчатки, сказал:

– Господа, монсеньер заставляет нас ждать так долго, что к его прибытию Антверпен будет взят и сожжен; тогда город сможет судить о разнице, существующей в этом отношении между французами и испанцами.

Эти слова никак не могли успокоить начальников городского ополчения, и они растерянно переглянулись.

В эту минуту в зал вошел конный лазутчик, посланный на Мехельнскую дорогу и добравшийся до Сен-Никола; он сообщил, что не видал и не слыхал ничего, что хоть в малейшей мере предвещало бы прибытие лица, ожидаемого с таким нетерпением.

– Господа, – воскликнул, услыхав это донесение, Молчаливый, – вы видите, мы ждем напрасно, так будем сами решать свои дела! Время не терпит, и ничего еще не предпринято для защиты подступов к городу. Полагаться на выдающиеся дарования – хорошее дело; но вы видите, прежде всего нужно надеяться на самих себя. Итак, господа, начнем совещаться.

Не успел он договорить, как ковровая завеса, закрывавшая дверь, приподнялась, вошел служитель ратуши и произнес одно лишь слово, в ту минуту, видимо, стоившее тысячи других слов:

– Монсеньер!

В голосе этого человека, в той радости, которую он невольно проявил при выполнении своих скромных обязанностей, чувствовался весь восторг народа и все его доверие к тому, кого почтительно и безлично именовали «монсеньер»!

Не успело отзвучать это слово, произнесенное дрожавшим от волнения голосом, как в зал вошел мужчина высокого роста, величественного вида, с головы до ног закутанный в плащ, который он носил с неподражаемым изяществом.

Он учтиво поклонился всем присутствующим, но его гордый, проницательный взор мгновенно распознал среди военных принца. Минуя всех, неизвестный тотчас подошел к нему и протянул ему руку, которую принц пожал горячо и с оттенком почтения. Здороваясь, они назвали друг друга «монсеньер».

После этого краткого обмена приветствиями неизвестный снял плащ. На нем была кожаная куртка, суконные штаны и высокие сапоги. Вооружен он был длинной шпагой, казавшейся не частью его снаряжения, а частью его самого – так легко и свободно она держалась у него на боку; за поясом, рядом с туго набитой сумкой, виднелся небольшой кинжал.

Когда он сбросил плащ, оказалось, что его сапоги до самого верха в пыли и грязи. Каждый его шаг по каменным плитам пола сопровождался мрачным звоном шпор, обагренных кровью его коня.

Он сел за стол совета и спросил:

– Ну что, монсеньер? Как обстоят наши дела?

– Монсеньер, – ответил Молчаливый, – вы, вероятно, видели, когда ехали сюда, что улицы забаррикадированы.

– Да, видел.

– А в домах прорезаны бойницы, – прибавил один из военных.

– Их я не мог видеть; но это разумная предосторожность.

– И поперек улиц протянуты двойные цепи, – вставил другой.

– Превосходно, – беспечным тоном ответил неизвестный.

– Монсеньер не одобряет этих приготовлений к обороне? – спросил голос, в котором слышались и беспокойство и разочарование.

– Одобряю, – ответил неизвестный, – хотя не думаю, чтобы при тех условиях, в которых мы находимся, они были очень полезны: они утомляют солдат и тревожат горожан, У вас, я полагаю, есть план и нападения и обороны?

– Мы ждали вас, монсеньер, чтобы сообщить вам его, – ответил бургомистр.

– Говорите, господа, говорите.

– Монсеньер прибыл с некоторым опозданием, – прибавил принц Оранский, – и, дожидаясь его, я вынужден был действовать.

– И хорошо сделали, монсеньер; к тому же всем известно, что действуете вы превосходно. Поверьте мне – я в дороге тоже не терял времени даром.

Затем он повернулся лицом к горожанам.

– Наши лазутчики донесли нам, – сказал бургомистр, – что во французском лагере готовятся действовать; французы решили пойти на приступ; но нам неизвестно, с какой стороны последует атака, и поэтому мы велели расположить пушки в равных промежутках на всем протяжении укреплений.

– Это разумно, – с легкой усмешкой сказал неизвестный, украдкой взглянув на Молчаливого, не проронившего ни слова; многоопытный полководец предоставил горожанам рассуждать о войне.

– Так же мы распорядились и насчет отрядов городского ополчения, – продолжал бургомистр, – они размещены двойными постами на всем протяжении крепостных стен, и им дан приказ тотчас ринуться туда, где произойдет нападение.

Неизвестный ничего не ответил; по-видимому, он ждал, что скажет принц Оранский.

– Однако, – продолжал бургомистр, – большинство членов совета полагает, что французы задумали не настоящее нападение, а обманное.

– С какой целью? – спросил неизвестный.

– С целью запугать нас и побудить к мирному соглашению, по которому город будет отдан французам.

Неизвестный снова взглянул на принца Оранского; казалось, все, что происходило вокруг, не имело к принцу никакого отношения – с такой, граничившей с презрением, беспечностью он слушал все эти речи.

– Говорят, однако, – сказал чей-то тревожный голос, – что сегодня вечером в лагере замечены были приготовления к штурму.

– Это необоснованные догадки, – возразил бургомистр. – Я сам наблюдал лагерь в отличную подзорную трубу, выписанную из Страсбурга; пушки стоят, словно пригвожденные к земле; люди спокойно укладывались спать, герцог Анжуйский в своем шатре угощал приближенных обедом.

Неизвестный снова взглянул на принца Оранского. На этот раз ему показалось, что губы Молчаливого искривила усмешка, сопровождавшаяся едва приметным презрительным подергиванием плеч.

– Эх, господа, – сказал неизвестный, – вы жестоко ошибаетесь; не к обманному нападению готовятся сейчас французы – нет; вам придется выдержать самый настоящий штурм.

– Это правда?

– Ваши планы, какими бы бесспорными они вам ни представлялись, не закончены.

– Однако, монсеньер, – в один голос воскликнули горожане, обиженные тем, что, по-видимому, неизвестный сомневался в их стратегических познаниях.

– Не закончены в том смысле, – продолжал неизвестный, – что вы ждете внезапного мощного нападения и приняли все предосторожности на этот случай…

– Разумеется!

– Так вот, – позвольте дать вам совет, господа: это нападение…

– Договаривайте, договаривайте, монсеньер!

– Это нападение вы предупредите – вы нападете сами!

– Отлично! – воскликнул принц Оранский. – Вот это дело!

– Сейчас, в эту минуту, – продолжал неизвестный, тотчас поняв, что принц окажет ему поддержку, – корабли господина де Жуаеза снимаются с якоря.

– Откуда вы это знаете, монсеньер? – разом воскликнули бургомистр и все члены городского совета.

– Знаю, – ответил неизвестный.

По залу пронесся шепот сомнения; едва внятный, он, однако, коснулся слуха искусного полководца, только что появившегося на этой сцене, с тем чтобы, по всей вероятности, сыграть здесь главную роль.

– Вы в этом сомневаетесь? – спросил он с невозмутимым спокойствием, тоном человека, привыкшего бороться со всеми опасениями, всеми вздорными притязаниями, со всеми предрассудками купцов и ремесленников.

– Мы не сомневаемся, коль скоро это говорите вы, монсеньер. Но да будет нам дозволено сказать вашему высочеству…

– Говорите.

– Что, если б это было так…

– Нас известил бы об этом…

– Кто?

– Наш морской лазутчик.