Глава xXXII

Ну нет! Постой! Скажи мне, кто ты сам.

Шекспир, «Гамлет»

Пока происходили события, последовавшие за высадкой лоцмана на берег, «Быстрый» под командованием штурмана фрегата мистера Болтропа крейсировал взад и вперед в ожидании исхода экспедиции. К вечеру норд-ост сменился южным ветром, и еще задолго до смены ночной вахты осторожный старый моряк, который, как может вспомнить читатель, на военном совете решительно отказывался доверить свою особу условиям на суше, приказал рулевому направить судно к берегу. Но, как только лот показал, что настало время лечь на другой галс, курс тендера был изменен. Так моряки провели несколько часов, терпеливо ожидая возвращения товарищей из экспедиции. Штурман, который свою молодость провел в торговом флоте, командуя небольшими судами, был склонен, как и многие люди его профессии и происхождения, считать отсутствие утонченных манер лучшим доказательством способностей к судовождению, и поэтому презирал вежливость и пунктуальность, обычно строго соблюдаемые на военных кораблях. Его прочие обязанности, заключавшиеся в наблюдении за расходованием припасов из разных кладовых, в ведении судового журнала и в ежедневном осмотре состояния парусов и такелажа, не часто принуждали его сталкиваться с веселыми, насмешливыми и беспечными молодыми лейтенантами, которые состояли на судне в различных командных должностях, и поэтому про него можно было сказать, что он принадлежал к особому виду живых существ, хотя и к общему роду со своими более благовоспитанными сослуживцами. Однако если, волей обстоятельств, ему приходилось выходить за пределы тупой повседневной рутины, он старался держаться в обществе тех, чьи привычки и мнения были ближе всего к его собственным.

По странной случайности, капеллан фрегата, если говорить о тех, с кем он общался, был почти в таком же положении, как этот старый моряк.

Искреннее желание быть полезным тем, кто, по воле провидения, мог встретить смерть над бездной морской, заставило этого немолодого и простосердечного священнослужителя принять пост корабельного пастора. Он наивно верил, что небо избрало его орудием спасения многих людей, которые живут, не вспоминая о великой цели их земных странствий. Границы и предмет нашей истории не позволяют нам рассказать о многочисленных случаях, которые послужили не только причиной полного краха всех его иллюзорных надежд, но и привели к тому, что этому доброму человеку стоило большого труда оставаться на высоте своего священного сана, ибо он сам вынужден был бороться с сильными греховными побуждениями. Сознание неполноты своей веры настолько умерило житейскую гордость пастора, что он получал удовольствие от общества грубого штурмана, который по преклонности лет временами любил поговорить о загробной жизни, хотя и рассуждал о ней в выражениях, весьма сообразных его характеру.

Возможно, что оба они считали себя на месте, и по какой-то тайной симпатии — неважно, из чего она проистекала, — их обоих тянуло друг к другу. В описываемую нами ночь мистер Болтроп пригласил пастора сопровождать его на «Быстром», добавив, что на берегу предстоит сражение и, возможно, какому-нибудь бедняге понадобится духовная помощь. Пастор охотно принял это странное приглашение отчасти из желания внести некоторое разнообразие в свою монотонную жизнь на борту, отчасти же из таившегося в его смятенной душе стремления побыть хоть немного ближе к terra firma. Поэтому, когда лоцман со своим буйным отрядом высадился на берегу, на тендере остались только штурман и пастор да боцман с десятком матросов. Первые несколько часов наши почтенные друзья провели в маленькой каюте судна, мирно беседуя за чашей грога, который стал намного вкуснее оттого, что был приправлен рассуждениями о различных спорных предметах, толкуемых каждым из них на свой манер, и читателю остается лишь пожалеть, что мы не нашли нужным привести эти рассуждения здесь. Но как только ветер подул в сторону вражеского берега, благоразумный штурман отложил беседу до другого, более подходящего раза и тотчас поднялся на шканцы, не забыв захватить с собой и чашу с грогом.

— Вот как надо жить на судне! — с самодовольным видом воскликнул честный моряк, поставив деревянный сосуд подле себя на палубу. — А сколько шуму по пустякам бывает на борту некоего фрегата, который сейчас стоит в трех милях от нас в открытом море под зарифленными грот-марселем, фор-стеньги-стакселем и фоком!.. Ну как, ведь неплохо я готовлю грог?.. Эй, подтяни-ка фал потуже!.. После такого грога у вас глаза замигают, что маяк в темную ночь!.. Не хотите? Ну а нам не пристало отказываться от английского рома. — После этого деликатного заявления он сделал порядочный глоток и добавил: — А вы похожи на нашего первого лейтенанта, пастор: тот тоже впивает только стихии — воздух, разбавленный водой!

— Про мистера Гриффита действительно можно сказать, что он подает спасительный пример экипажу, — подтвердил пастор, которого несколько удручало, что на него самого этот пример не оказывал достаточно сильного воздействия.

— Спасительный? — вскричал Болтроп. — Позвольте сказать вам, мой достойный друг, что, если вы эту диету называете спасительной, вы очень мало разбираетесь в соленой воде и морских туманах! Но мистер Гриффит — настоящий моряк, и если бы он поменьше увлекался разными пустяками, то мог бы к тому времени, когда достигнет нашего возраста, стать очень разумным товарищем за столом. А сейчас, пастор, он, видите ли, слишком много думает о разных глупостях, вроде военной дисциплины. Разумеется, очень полезно вовремя менять снасти, присматривать за мачтами и даже за якорным канатом, но, будь я проклят, пастор, если я понимаю, зачем… Ложись на другой галс, ложись, болван! Не видишь, что держишь курс на Германию?.. Да, если я понимаю, говорю я, зачем поднимать бучу по поводу того, как часто человеку нужно надевать чистую рубашку? Так ли важно, произойдет такое событие на этой неделе или на следующей, а если погода стоит плохая, то, может, еще неделей позже! Не очень-то я люблю всякие смотры, хотя мне-то нечего бояться упреков за свое поведение, разве что потребуют, чтобы я держал табак за другой щекой!

— Признаюсь, мне и самому это подчас надоедает; особенно такая дисциплина утомляет дух, когда тело страдает от морской болезни.

— Да-да, я помню, как вас корчило в первые месяцы плавания, — подтвердил штурман. — А однажды, торопясь похоронить мертвеца, вы нахлобучили на голову пехотную треуголку. Да и на члена экипажа вы не были похожи, пока не износили свои нелепые черные штаны с пряжками под коленом. Мне-то не случалось видеть, как вы поднимались по трапу на шканцы, но, глядя на вас через люк и вправду можно было подумать, что по палубе бегает сам дьявол! Однако после того, как портной заметил, что ваши штаны порядком поистрепались и казначей заключил ваши подпорки в новые, я уж не мог отличить ваши ноги от ног грот-марсового матроса.

— Я очень рад, что была сделана такая замена, — смиренно сказал пастор, — если действительно, пока я носил одежду лиц моего звания, существовало такое подобие, как вы говорите.

— При чем тут духовное звание? — возразил Болтроп, переводя дух после нового основательного глотка грога. — Ноги человека всегда останутся его ногами, чему бы ни служило верхнее сооружение. Я еще с детства питал отвращение к коротким штанам — быть может, потому, что представлял себе дьявола именно в них. Вы знаете, пастор, когда говорят о каком-нибудь человеке, всегда представляешь себе его оснастку и снаряжение. Поэтому, раз у меня нет особых причин полагать, что сатана ходит голым… Держи полнее, дурачина, теперь ты идешь прямо на ветер, черт бы тебя подрал! Так вот, я говорю, мне всегда представлялось, что дьявол носит штаны до колен и треуголку. Молодые наши лейтенанты часто являются на смотр по воскресным дням в треуголках, словно пехотные офицеры. Но я скорей вышел бы в ночном колпаке, чем в такой шляпе!

— Я слышу плеск весел! — воскликнул пастор, который, заметив, что штурман представляет себе дьявола гораздо яснее, чем он сам, постарался скрыть свое невежество, переменив тему разговора. — Быть может, это возвращается одна из наших шлюпок?

— Похоже, что так. Если бы мне пришлось высадиться на сушу, я бы уж давно страдал от береговой болезни… А ну-ка, ворочай, ребята, да ложись в дрейф!

Тендер, повинуясь рулю, покатился под ветер и, покачавшись с минуту на борозде меж волн, развернулся носом в сторону скал. Затем, приведя паруса в положение, необходимое для того, чтобы лечь в дрейф, он постепенно потерял скорость и наконец остановился. Во время выполнения этого маневра из тьмы со стороны берега показалась шлюпка, и к тому времени, когда «Быстрый» остановился, она поравнялась с тендером, подойдя к нему на расстояние голоса.

— Эй, на шлюпке! — крикнул Болтроп в рупор, который при содействии его легких издавал звуки, похожие на рев быка.

— Да-да! — ответил голос, который звонко разнесся над волнами без помощи каких-либо вспомогательных инструментов.

— А! Это идет кто-то из лейтенантов со своим вечным «да-да»! — заметил Болтроп. — Ну-ка, боцман, свистни! А вот и другая шлюпка гребет к нам! Эй, на шлюпке!

— «Быстрый»! — отозвался голос с другой стороны.

— «Быстрый»! На этой шлюпке идет само начальство, — сказал штурман. — Сейчас оно поднимется на борт и начнет командовать. Это мистер Гриффит, и я должен сказать, что, несмотря на его пристрастие к пустякам, я все же очень рад, что он вырвался из рук англичан. Сейчас они все разом навалятся на нас!.. Вот и еще одна шлюпка с левого борта. Посмотрим, не спят ли на ней. Эй, на шлюпке?

— «Флаг»! — ответил третий голос из маленькой легкой шлюпки, которая, незамеченная, приблизилась к тендеру, идя прямо от скал.

— «Флаг»? — переспросил Болтроп, в изумлении опуская рупор. — Не слишком ли это большое слово для такой маленькой посудины? Сам Джек Мэнли не произнес бы его более гордо. Сейчас я узнаю, кто так лихо подходит к трофею американского военного корабля! Эй, на шлюпке! На шлюпке, говорю я!

Эти слова, сказанные отрывистым, угрожающим тоном, должны были означать, что тот, кто окликал шлюпку, вовсе не расположен шутить. Поэтому сидевшие на веслах гребцы одновременно подняли весла, словно испугавшись, что за окликом немедленно последуют более сильные средства выяснения истины. Человек на корме, как было видно, при втором оклике вздрогнул и, словно что-то внезапно припомнив, спокойно сказал:

— Нет… нет!

— «Нет… нет» и «флаг» — это совершенно разные ответы, — проворчал Болтроп. — Кто это сидит у вас в шлюпке?

Он все еще продолжал что-то бормотать, когда шлюпка медленно подошла к борту и с ее кормовой банки на палубу тендера поднялся лоцман.

— Это вы, мистер лоцман? — удивился штурман, поднося боевой фонарь на расстояние фута к лицу прибывшего и вглядываясь с тупым недоумением в его гордое и вместе с тем гневное лицо. — Это вы! А я-то считал вас более опытным и никак не мог предположить, что вы подойдете в темноте к военному кораблю с таким словом, когда на обоих судах не найдется ни одного юнги, который бы не знал, что мы никогда не носим в чужих водах флага с раздвоенным концом!»Флаг, флаг»! Будь здесь солдаты, вы могли бы попасть под пули.

Лоцман бросил на него еще более разгневанный взгляд и, не удостоив бедного штурмана ответа, отвернулся и направился к шканцам на самую корму судна. Болтроп еще некоторое время с презрением смотрел ему вслед, но прибытие шлюпки, которую он окликнул первой (это был командирский катер), немедленно отвлекло его внимание.

Барнстейбл, блуждая по морю, долго искал тендер, и, вынужденный сдерживаться в присутствии своих пассажирок, он достиг «Быстрого» далеко не в лучшем расположении духа. Полковник Говард и его племянница в течение всего переезда хранили глубокое молчание: первый — из гордости, а вторая — из-за явного неудовольствия своего дядюшки. Также и Кэтрин, ликуя в душе по поводу столь успешного завершения всех ее планов, все же решила подражать им хоть на некоторое время для соблюдения приличий. Барнстейбл несколько раз обращался к ней, но она отвечала очень кратко, стараясь лишь не обидеть своего возлюбленного. При этом она всем своим поведением ясно давала понять, что предпочитает молчание. Поэтому лейтенант, после того как он помог дамам подняться на борт тендера и предложил такие же услуги полковнику Говарду, который их холодно отверг, отошел с раздражением, свойственным военным морякам ничуть не в меньшей мере, чем всем другим людям, и сорвал свое дурное настроение на тех, с кем мог себе это позволить.

— Что это значит, мистер Болтроп? — закричал он. — Подошла шлюпка с дамами, а вы держите гафель поднятым так, что подветренная шкаторина паруса натянута, как скрипичная струна! Сейчас же потравите дерик-фал, сэр!

— Есть, сэр! — проворчал штурман. — Эй, там, потравите фал! Судно и так не продвинется вперед на десятую часть кабельтова за целый месяц, когда у него все кливера обтянуты! — Сопровождаемый кротким пастором, он с угрюмым видом удалился на бак, добавив: — Я бы скорее мог ожидать, что мистер Барнстейбл привезет с собой живого быка, чем эти юбки! Один бог ведает, что станется теперь с фрегатом! И так мы не знали, куда деваться от всех этих треуголок и прочих пряжек, а теперь эти женщины с их картонками превратят наш фрегат в настоящий Ноев ковчег! Удивительно, как это они не поднялись на борт в карете, запряженной шестеркой лошадей, или, по крайней мере, в одноконном фаэтоне!

Барнстейблу, по-видимому, доставляло большое облегчение изливать свою досаду на других, потому что он еще несколько минут то и дело посылал матросов производить различные манипуляции во всех частях судна, а торопливая смена этих приказаний не столько свидетельствовала об их необходимости, сколько о раздраженном состоянии лейтенанта. Однако вскоре ему пришлось уступить командирские обязанности Гриффиту, прибывшему в тяжело нагруженной шлюпке фрегата, в которой находилось большинство моряков, принимавших участие в экспедиции на берег. То и дело появлялись шлюпка за шлюпкой, и вскоре весь отряд благополучно очутился на тендере под сенью своего национального флага.

Маленькая каюта «Быстрого» была отдана в распоряжение полковника Говарда, его воспитанниц и их служанок.

Шлюпки, каждая под управлением своего рулевого, стали на буксир за кормой катера, и Гриффит отдал приказание вступить под паруса и выходить в открытое море. Больше часа тендер шел этим курсом, грациозно скользя по сверкающим волнам, плавно поднимаясь и опускаясь на их гладких склонах, словно сознавал, какой необыкновенный груз находится у него на борту. Затем его нос был приведен к ветру, и он лег в дрейф в ожидании рассвета, когда легче станет обнаружить местонахождение фрегата, для которого он выполнял лишь скромную обязанность посыльного судна. На небольшом тендере собралось более ста пятидесяти человек, и во мгле казалось, что палуба его усеяна человеческими головами.

Экспедиция была завершена, опасность осталась позади, поэтому над безмолвным морем слышались не сдерживаемые начальством шутки и смех бесстрашных моряков. Веселая чарка ходила из рук в руки, и возбужденные матросы посылали грозные проклятия на голову врага. Наконец шум постепенно утих, и большая часть матросов спустилась в трюм, в поисках места для отдыха, как вдруг над волнами полилась любимая песня моряков. Ее затянул красивый мужественный голос, потом подхватили другие. Песня сменялась песней, пока усталость не сморила моряков. Вместо песен кое-где еще слышны были стихи и отрывочные строфы. Но вскоре палубы покрылись спящими людьми, и, пока, убаюканные корабельной качкой, они вкушали покой под открытым небом, сонные грезы, быть может, уносили их в другое полушарие. Сомкнулись и темные глаза Кэтрин, и даже Сесилия, склонив голову на плечо кузины, спала мирным, невинным сном. Болтроп ощупью пробрался среди спящих матросов в трюм, где, сбросив одного из счастливчиков с койки, сам устроился на ней, нисколько не заботясь о том, кого он согнал. Это холодное равнодушие к чужим удобствам выработалось у него с годами, начиная с первых лет службы, когда с ним обращались так же «рыцарственно». Одна голова за другой опускались на корабельные доски, на оружие, на все, что могло служить подушкой, и только Гриффит с Барнстейблом продолжали бодрствовать, расхаживая в надменном молчании по разным сторонам шканцев.

Никогда еще ночная вахта не казалась столь долгой этим молодым морякам, лишенным из-за своей ссоры и неумеренной гордости откровенной и дружеской беседы, которая вот уже много лет скрашивала утомительные часы их долгого и часто унылого бдения. И, словно чтобы увеличить их замешательство, как раз в тот час, когда самый глубокий сон овладел усталыми моряками, из душной, переполненной людьми каюты на палубу подышать свежим воздухом вышли Сесилия и Кэтрин. Они стояли, опершись на поручни и переговариваясь тихими, отрывистыми фразами. Но, зная о ссоре между своими возлюбленными, они инстинктивно воздерживались от лишнего взгляда или жеста, который один из молодых людей мог бы счесть за приглашение подойти, что еще более рассердило бы другого. Десятки раз горячего Барнстейбла охватывало искушение забыть о невидимой преграде и приблизиться к своей возлюбленной, но его неизменно останавливало сознание своей ошибки, а также привычное уважение к старшему по должности, которое становится неотъемлемой особенностью характера морского офицера. Что же касается Гриффита, то он не проявлял намерения воспользоваться безмолвной уступкой товарища и продолжал молча ходить по шканцам более быстрыми, чем всегда, шагами, то и дело бросая нетерпеливые взгляды на ту часть неба, где можно было ожидать первых признаков зарождающегося дня. Наконец Кэтрин, со свойственной ей изобретательностью и, возможно, даже скрытым кокетством, прервала это неловкое положение, обратившись к возлюбленному своей кузины:

— Сколько времени нам суждено просидеть в такой тесной каюте, мистер Гриффит? — спросила она. — Право, вашим морским обычаям присуща вольность, которая, чтобы не сказать большего, не пристала нам, женщинам, привыкшим жить немного дальше от мужчин!

— Лишь только рассвет, и мы увидим фрегат, мисс Плауден, — ответил он, — вас переведут с судна в сто тонн на судно водоизмещением в тысячу двести тонн. Если же вы найдете условия и там менее удобными, чем в стенах аббатства Святой Руфи, то не забудьте, что те, кто живет в море, считают своей заслугой пренебрежение к комфорту, обычному на берегу.

— По крайней мере, сэр, — заметила Кэтрин с приветливой улыбкой, которой она умела пользоваться, когда находила это нужным, — то, чем нам предстоит наслаждаться, будет украшено свободой и гостеприимством моряков… Что касается меня, Сесилия, то я нахожу, что морской ветер так свеж и здоров, будто он веет из нашей далекой Америки!

— Если вам не дана мужественная рука патриота, мисс Плауден, — смеясь, заметил Гриффит, вы, по крайней мере, обладаете самым патриотическим воображением. Этот мягкий бриз дует с голландских болот, а не с широких равнин Америки… Слава богу наконец показалась заря! Если только течение не отнесло фрегат к северу, мы непременно увидим его на рассвете.

Это приятное известие заставило прекрасных сестер обратить взоры к востоку, и они долго любовались великолепным зрелищем восхода над морем солнца. Незадолго до рассвета окружающий мрак стал еще гуще, и в небе блестящими огненными шарами засверкали звезды. Но вот над горизонтом забрезжила полоса бледного света; она становилась все ярче, ширилась с каждой минутой, и там, где прежде ничего не было видно, кроме смутного основания свода, нависшего над темными водами, протянулись длинные перистые облака. Полоса света, сначала казавшаяся лишь серебристым окном в небе, понемногу окрасилась в нежно-розовый цвет. Она алела, разгоралась, и вскоре широкий пояс густого пламени охватил весь восток, бледнея лишь ближе к зениту, где он сливался с жемчужным небом или переменчивым светом играл в легких причудливых облаках. И, в то время как восхищенные зрители любовались этой игрой красок, над ними словно с небес раздался голос:

— Парус! Прямо по носу фрегат, сэр!

— Видим, видим! Ты, наверное, смотрел только одним глазом, а другой у тебя в это время спал, — ответил Гриффит, — не то ты предупредил бы нас раньше! Взгляните немного севернее того места, где поднимается солнце, мисс Плауден, и вы увидите наш красавец фрегат!

Невольный крик радости сорвался с губ Кэтрин, когда она, следуя указаниям Гриффита, в переливах утренних красок увидела гордый корабль. Широкий простор ленивого моря, то вздымающегося, то опускающегося на светлой границе неба, не мог отвлечь взора, обращенного на одинокий фрегат. Он медленно шел по волнам, неся только два паруса. На утреннем небе черными штрихами вырисовывались его высокие мачты и тяжелые реи; и даже самые тонкие тросы в лабиринте его оснастки были выписаны от начала до конца с картинной четкостью. Временами, когда на фоне неба поднимался его огромный корпус, можно было рассмотреть форму и размеры судна. Но оно тотчас опускалось, и снова были видны только его реи, грациозно наклоненные к воде, словно они собирались вслед за корпусом опуститься в пучину моря. По мере того как становилось светлее, иллюзия предрассветных красок исчезла, и к тому времени, когда должны были брызнуть первые лучи солнца, фрегат был уже хорошо виден на расстоянии мили от тендера. Теперь его черный корпус пестрел орудийными портами, а высокие наклонные мачты приняли свои настоящие размеры и оттенки цвета.

Лишь только раздался крик: «Парус!» — резкий свисток боцманской дудки разбудил весь экипаж «Быстрого», и не успели еще молодые девушки налюбоваться тем, как утро гнало с небосвода ночь, тендер уже вновь пришел в движение, направляясь к фрегату. На мгновение девушки испугались: им показалось, что фрегат раздавит маленькое судно, которое действительно подошло очень близко к подветренному борту огромного корабля, чтобы Гриффит мог побеседовать со своим престарелым командиром.

— Очень рад вас видеть, мистер Гриффит! — воскликнул капитан, который стоял на корме корабля и махал шляпой в знак сердечного приветствия. — С возвращением вас, капитан Мануэль!.. С возвращением, ребята! Я ждал вас с таким нетерпением, с каким ждут бриза в тихую погоду! — Но, окинув взглядом палубу «Быстрого», он заметил испуганных девушек, и тень неудовольствия скользнула по его лицу, когда он продолжал: — Что это такое, джентльмены? Фрегат, принадлежащий Конгрессу, не танцевальная зала и не церковь, чтобы на нем толпились женщины.

— Вот-вот, — пробормотал Болтроп, обращаясь к своему приятелю пастору, — теперь старик покажет свою бизань: вы увидите, что он умеет приводиться к ветру. Он разражается бурей не чаще, чем пассаты меняют свое направление, то есть раз в полгода. Но уж когда ему что-либо придется не по нраву, ждите хорошего шторма! А ну-ка послушаем, что ответит первый лейтенант в защиту этой знати в юбках.

Даже на окрашенном пламенем небе не было такого багрянца, какой залил красивое лицо Гриффита, но, преодолев возмущение, он ответил с подчеркнутой выразительностью:

— Мистер Грэй пожелал привезти пленников, сэр.

— Мистер Грэй? — повторил капитан, и с лица его немедленно сошли все признаки неудовольствия. — Подойдите, сэр, ближе к фрегату, а я прикажу приготовить трап, чтобы принять на борт наших гостей!

Болтроп с удивлением заметил быструю перемену в тоне капитана и, многозначительно покачав головой, как человек, который проник в тайну глубже, чем его соседи, заметил:

— Вы, наверное, думаете, пастор, что, будь у вас в руках календарь, вы могли бы сказать, куда подует ветер на следующий день? Нет, черт возьми, и лучшие предсказатели, чем вы, тут ошибутся! Потому что стоит этому болвану… нет, он опытный моряк, это я должен признать… стоит лоцману сказать: «Взять с собой женщин», — и корабль будет так забит бабьем, что человеку придется половину свободного времени заниматься только своими манерами. Помяните мое слово, пастор, эта история обойдется Конгрессу недешево — парусина для ширм будет стоить годового жалованья матроса первой статьи, да прибавьте к этому износ бегучего такелажа из-за частой уборки парусов, чтобы женщины при каждом шквале не закатывали истерику!

Присутствие мистера Болтропа потребовалось на другом конце тендера, и его собеседник был лишен возможности выразить несогласие с мнением своего грубого приятеля, ибо пастор, как и все другие члены экипажа, кроме тех, кого привычка и косность мысли превратили в безнадежных ворчунов, не остался равнодушен к прелести новых спутниц.

Как только «Быстрый» лег в дрейф носом к фрегату, длинная вереница шлюпок, которые он вел ночью на буксире, подошла к его борту и наполнилась людьми. Ряд сцен необузданного веселья разыгрался, когда матросы переходили с тесного тендера на привычную для них палубу фрегата. Строгая дисциплина была несколько ослаблена. Громкий смех передавался эхом со шлюпки на шлюпку, по мере того как они одна за другой подходили к кораблю. Грубые шутки, хохот и дружеская брань висели в воздухе. Впрочем, весь этот гам вскоре утих. Переход полковника Говарда и его воспитанниц на борт фрегата происходил, правда, с меньшей стремительностью, зато с полным соблюдением этикета. Капитан Мансон после краткого совещания с Гриффитом и лоцманом принял этих неожиданных гостей с незатейливым радушием моряка и с явным желанием быть с ними учтивым. Он отвел им две удобные каюты и предложил пользоваться, когда им будет угодно, своим салоном.