Глава xXXIV

Алеют небеса.

Куда сквозь сумрак меркнущих долин

В тот час, когда заискрилась роса,

Несешься ты один?

Брайант

Когда молодой моряк, который теперь командовал фрегатом, спустился со шканцев, он с удовольствием убедился, что на фрегате все приведено в полный порядок, будто ничего и не случилось. Орудийная палуба была чисто вымыта, на ней уже не оставалось страшных кровавых пятен, а пороховой дым давно перестал выходить из люков и смешиваться с облаками, плывущими над кораблем. Проходя мимо безмолвных батарей, он, хотя и спешил, не мог не заметить ужасных пробоин в бортах фрегата, оставленных неприятельскими ядрами, и к тому времени, как он легонько постучал в дверь каюты, им уже были замечены все основные повреждения, нанесенные кораблю в главных местах обороны.

Дверь отворил корабельный лекарь. Отступив в сторону, чтобы пропустить Гриффита, он покачал головой с видом специалиста, потерявшего всякую надежду, и тотчас ушел к тем раненым, кому еще мог быть полезен.

Читатель не должен думать, что Гриффит в течение этого полного событиями дня совсем не вспоминал о Сесилии и ее кузине. Напротив, даже в самые жаркие минуты битвы его тревожное воображение живо рисовало ему ужас, который они должны были испытывать, и, как только матросов отозвали от пушек, он отдал распоряжение восстановить в салоне переборки и расставить по местам всю мебель. Только более ответственные и настоятельные обязанности не позволили ему лично позаботиться об удобствах пассажиров. Поэтому он знал, что в салоне восстановлен должный порядок, но никоим образом не ожидал увидеть сцену, свидетелем которой ему теперь пришлось стать.

Между двумя угрюмыми пушками, придававшими убранству помещения весьма странный вид, на широком диване лежал полковник Говард, часы которого были, по-видимому, сочтены. На коленях возле него стояла заплаканная Сесилия; черные локоны в беспорядке падали на ее бледное лицо. Кэтрин нежно склонилась над умирающим стариком, а в ее темных, полных слез глазах вместе с глубокой печалью можно было прочесть тайные угрызения совести. Несколько слуг обоего пола обступили эту безмолвную группу, и по их лицам было видно, что они находятся под впечатлением только что сделанного лекарем сообщения. Вся мебель была уже расставлена по местам, словно никакого сражения, еще так недавно совершенно преобразившего это помещение, и не происходило. Напротив полковника, на другом диване, виднелась массивная, широкоплечая фигура Болтропа. Голова его покоилась на коленях командирского вестового, а в руках он держал руку своего друга — пастора. О том, что штурман был ранен,

Гриффит уже слышал, но о положении полковника Говарда узнал впервые. Когда изумленный этой внезапной новостью молодой человек несколько пришел в себя, он приблизился к ложу полковника и самым искренним голосом попытался выразить свое огорчение и сочувствие.

— Не говорите ничего, Эдуард Гриффит! — прервал его полковник, движением руки призывая к молчанию. — По-видимому, воля божья на то, чтобы увенчать торжеством этот мятеж, и не гордыне людской осуждать дела всемогущего! Мой ослабевший разум не может проникнуть в эту глубокую тайну, но нет сомнения в том, что все совершается по воле непостижимого провидения. Я послал за вами, Эдуард, для дела, которое хотел бы видеть завершенным, прежде чем умру. Пусть никто не будет вправе сказать, что старый Джордж Говард забыл о своем долге хотя бы в последние минуты жизни. Вы видите это плачущее дитя у моего ложа? Скажите мне, молодой человек, любите ли вы эту девушку?

— Нужно ли задавать мне такой вопрос! — воскликнул Гриффит.

— И будете ли вы лелеять ее, замените ли вы ей отца и мать, будете ли вы заботливым охранителем ее чистоты и слабости?

Гриффит, ничего не ответив, схватил руку полковника и лихорадочно сжал ее.

— Я верю вам, — продолжал умирающий. — Хотя уважаемый мною Хью Гриффит и не сумел привить сыну свои верноподданнические чувства, он не мог не сделать из своего сына человека чести. Я имел слабость и, быть может, поступил дурно, проча племянницу за моего несчастного покойного родственника мистера Кристофера Диллона, но мне рассказали, что он вероломно нарушил данное им слово. Зная, что это правда, я отказал бы ему в руке девушки, несмотря на его верность английскому королю. Но он умер, и я тоже собираюсь последовать за ним в мир, где мы будем служить только господу богу. Возможно, для нас обоих было бы лучше, если бы мы больше помнили о своих обязанностях перед ним, служа земным владыкам. Еще одно: хорошо ли вы знаете этого офицера на службе у Конгресса, мистера Барнстейбла?

— Я плавал с ним много лет, — ответил Гриффит, — и отвечаю за него, как за самого себя.

Старик попытался приподняться, что ему в некоторой мере удалось, и устремил на молодого человека пронизывающий взор, который придал его бледному лицу строгое и торжественное выражение. Он продолжал:

— Не рассказывайте мне о нем, сэр, как о товарище ваших беспечных удовольствий, и не рекомендуйте его, как легкомысленный друг! Помните, что вы высказываете свое мнение умирающему, который спрашивает у вас совета. Дочь Джона Плаудена была вверена моему попечению, и смерть моя будет нелегка, если останется хоть сомнение в том, что тот, кому она дарована, человек достойный.

— Он настоящий джентльмен, — ответил Гриффит, — и человек с сердцем столь же добрым, сколь и отважным. Он любит вашу воспитанницу, и, как бы высоки ни были качества мисс Плауден, он ее достоин. Как и я, он тоже любит свою родину больше, чем родину своих предков, но…

— Об этом я больше не думаю, — перебил его полковник. — После того, что мне пришлось увидеть сегодня, я верю, что небу угодно даровать вам победу в этой борьбе! Но, сэр, непокорный младший офицер может стать со временем безрассудным командиром. Этот недавний спор между вами…

— Забудьте о нем, дорогой сэр! — воскликнул Гриффит в великодушном порыве. — Он был начат в недобрый час, а теперь все уже прощено и забыто. Барнстейбл сегодня доблестно помогал мне, и, клянусь жизнью, он знает, как честный человек должен обращаться с женщиной!

— Тогда я удовлетворен! — сказал старик, снова опускаясь на подушки. — Позовите его сюда!

Гриффит шепотом распорядился пригласить в каюту мистера Барнстейбла. Это приказание было тотчас передано, и Барнстейбл появился в салоне раньше, чем его друг счел уместным прервать размышления полковника. Все же при входе Барнстейбла полковник Говард снова приподнялся и, к удивлению молодого человека, заговорил с ним — правда, далеко не тем доверчивым и дружеским тоном, которым он обращался к Гриффиту.

— Заявление, которое вы сделали прошлой ночью в отношении моей воспитанницы, дочери покойного капитана Джона Плаудена, сэр, не оставило во мне сомнений о предмете ваших желаний. Итак, джентльмены, вы оба достигли своей цели! Пусть этот почтенный пастор примет от вас брачные обеты, пока у меня есть силы слушать, дабы я мог быть свидетелем против вас на небесах, если вы забудете о своих обязательствах.

— Не сейчас, не сейчас! — прошептала Сесилия. — О, не просите об этом сейчас, дядя!

Кэтрин ничего не сказала, но, глубоко тронутая заботливостью опекуна о ее судьбе, склонила голову на грудь, и слезы покатились из ее глаз.

— Именно сейчас, дитя мое, — продолжал полковник, — иначе я не успею выполнить свой долг. Вскоре я предстану перед лицом ваших родителей, дети мои; если бы я, умирая, не ожидал встретить на небесах достойного Хью Гриффита и честного Джона Плаудена, это значило бы, что у меня нет ясного представления о наградах, ожидающих верных слуг отечества и отважных верноподданных своего короля! Думаю, никто не может обвинить меня в том, что я когда-либо забывал о своих обязанностях перед слабым полом, но сейчас, когда часы для меня уже превращаются в минуты, а я еще не выполнил полностью моего долга, не время для бесполезных разговоров. Я не умру спокойно, дети мои, если мне придется оставить вас здесь, в безбрежном океане, без защиты, которой требуют ваши юные годы и нежные души. Если богу угодно лишить вас опекуна, пусть мое место займут те, кого он сам вам избрал.

Сесилия более не колебалась. Она медленно поднялась и с покорным видом подала руку Гриффиту. Кэтрин позволила Барнстейблу подвести ее к кузине, и пастор, с умилением следивший за всей этой сценой, по знаку Гриффита тотчас открыл молитвенник, из которого он до тех пор выбирал слова утешения для умирающего штурмана, и дрожащим голосом начал читать брачную службу. Обе невесты со слезами на глазах произнесли торжественные обеты голосами, более явственными, чем если бы они прозвучали среди веселой толпы, которая обычно собирается на подобную церемонию. Хотя они безвозвратной клятвой признавали перед всем светом власть над своими чувствами тех, кому вверяли свою судьбу, чувство девичьей робости было подавлено в них горестью перед близкой кончиной дорогого для них человека. Когда обряд был совершен, Сесилия склонила голову на плечо Гриффита, поплакала немного и, подойдя к дивану, снова стала на колени перед умирающим. Кэтрин безвольно ответила на поцелуй Барнстейбла и возвратилась на прежнее место.

Полковник, приподнявшись, внимательно следил за происходящим обрядом и с усердием произносил «аминь» в конце каждой молитвы. С последними словами он упал на подушки, и на его бледном старческом лице отразилось глубокое удовлетворение.

— Благодарю вас, дети мои, — наконец произнес он. — Благодарю вас, ибо теперь знаю, какие жертвы вы принесли, подчиняясь моим желаниям. Джентльмены, у моего банкира в Лондоне вы найдете бумаги, касающиеся состояния моих воспитанниц, а также мое завещание, Эдуард, из которого вы узнаете, что женились не на бесприданнице. Каким я был воспитателем этих девушек, вы видите своими глазами, а документы из Лондона подтвердят, что и состоянием их я управлял честно.

— Не говорите об этом… Молчите, или сердце мое разорвется от горя! — воскликнула Кэтрин, громко рыдая и раскаиваясь в своих прежних ссорах с добрым опекуном. — Говорите о себе, думайте о себе! Мы недостойны… я, по крайней мере, недостойна ваших забот!

Умирающий ласково протянул к ней руку и продолжал говорить, но голос его с каждой минутой все больше слабел:

— Хорошо, я скажу о себе. Мне хотелось бы, чтобы меня, как и моих предков, похоронили в недрах земли, на освященном кладбище.

— Воля ваша будет исполнена, — прошептал Гриффит. — Я позабочусь об этом.

— Благодарю тебя, сын мой, — сказал старик, — ибо, получив руку Сесилии, ты стал моим сыном. В моем завещании вы увидите, что я освободил и обеспечил всех моих рабов, кроме тех презренных негодяев, которые сами убежали от меня. Они сами себя освободили, поэтому я не обязан это делать.

Я отказал кое-что, Эдуард, и своему королю. Надеюсь, его величество соблаговолит принять дар от старого и верного слуги, а вы не будете жалеть о такой безделице…

Последовала долгая пауза, словно умирающий припоминал, все ли свои земные обязательства он успел выполнить, затем он добавил:

— Поцелуй меня, Сесилия, и ты, Кэтрин. Я вижу у тебя такие же чистые чувства, как и у твоего отца. Мой взгляд слабеет… Где рука Гриффита? Молодой человек, я отдал вам все, что может отдать старый человек… Любите нежно мое дорогое дитя… Мы плохо понимали друг друга… Я ошибался в вас так же, как, по-видимому, и в мистере Кристофере Диллоне. Возможно, я неправильно понимал и свой долг перед Америкой… Но я был слишком стар, чтобы менять убеждения и взгляды. Я… я любил короля. Да благословит его бог!..

Слова его становились все менее и менее внятными, и он испустил последний вздох, произнося благословение, которое, исходя из столь честного сердца, могло бы заслужить признательность самого гордого из земных властителей.

Тело его перенесли в одну из кают, а Гриффит и Барнстейбл увели своих невест в кормовой салон, где оставили их одних. Сестры сели на диван, стоявший вдоль борта фрегата, и, обнявшись, горько заплакали.

Болтроп был свидетелем всей предшествующей сцены, и, когда молодые люди возвратились в командирский салон, они заметили, что его маленькие жесткие глаза устремлены на них. Они тотчас подошли к своему раненому товарищу, спеша извиниться перед ним за то, что так долго не обращали на него должного внимания.

— Я слышал, вы ранены, Болтроп, — сказал Гриффит, ласково беря его руку, — но, так как эта рана у вас не первая, думаю, мы вскоре увидим вас на палубе.

— Да-да, — ответил штурман, — вам не понадобится подзорная труба, чтобы разглядеть старый корпус, когда вы спустите его в море. Как вы изволили заметить, я бывал ранен и прежде, и не раз картечь пробивала мои снасти, а то и вырывала кусок-другой из шпангоутов, но на сей раз осколок попал в главную кладовую, и крейсерство мое на этом свете кончено!

— Уж наверное, положение не такое скверное, честный Дэвид, — сказал Барнстейбл. — Насколько мне известно, вы держались на плаву и с большей пробоиной, чем от этого злосчастного выстрела!

— Да-да, — ответил штурман, — но то были пробоины в надстройке, куда мог добраться лекарь, а на этот раз сбиты все переборки, и я чувствую, как в трюме рушится груз. Тарникет уже считает меня мертвецом, потому что, только взглянув на пробоину, сделанную во мне ядром, он тотчас передал меня пастору, словно старый хлам, который годится только в переработку на что-нибудь новое. Капитану Мансону повезло! Кажется, вы сказали, мистер Гриффит, что старика ядром сшибло в море и что смерть лишь один раз успела постучать в двери его каюты, как он уже отправился в путь?

— Его конец был действительно неожиданным, — сказал Гриффит. — Но такой смерти всегда должны ожидать мы, моряки.

— И вот почему тем более надо быть готовым к ней, — решился принять участие в беседе пастор, который говорил тихим, смиренным и даже робким голосом.

Штурман поочередно внимательно оглядел всех находившихся перед ним, а затем после короткого молчания продолжал с покорным видом:

— Ему повезло, но, я думаю, грешно завидовать чужому счастью. Что же касается подготовки, это дело ваше, пастор, а не мое. А так как времени осталось мало, чем скорее вы займетесь этим, тем лучше, и, чтобы избавить вас от лишних хлопот, я скажу вам сразу: не слишком мудрите со мной, ибо, к стыду моему, должен признаться, я никогда не одобрял ученость. Если вы можете обеспечить мне на том свете койку не хуже, чем у меня была на корабле, я буду очень доволен…

Если на лице священнослужителя при этом неожиданном умалении его обязанностей и промелькнула некоторая тень недовольства, она немедленно исчезла, как только он присмотрелся к простодушному выражению лица умирающего штурмана. После долгой и печальной паузы, которую ни Гриффит, ни его приятель не хотели прерывать, пастор сказал:

— Не дано человеку определять милость божью, мистер Болтроп. Что бы я ни сделал, это не изменит воли господней. То, что я сказал вам вчера во время нашей беседы на эту же тему, должно быть еще свежо в вашей памяти, и нет причины, чтобы сегодня я начал говорить с вами по-другому.

— Сказать по правде, я не записываю в свой вахтенный журнал все, что мне говорят, — ответил штурман. — А если кое-что и запомнил, так это свои собственные замечания: известно, своя рубашка ближе к телу. Это напоминает мне, мистер Гриффит, что одно из сорокадвухфунтовых ядер с трехпалубного корабля перелетело через бак и срезало канат лучшего станового якоря на расстоянии сажени от скобы, да так ловко, как старуха отрезает гнилую нитку пряжи портновскими ножницами! Если вы будете столь добры, что прикажете одному из моих помощников повернуть канат другим концом и заделать в него новый коуш, я тоже когда-нибудь услужу вам.

— Не заботьтесь об этом, — сказал Гриффит. — Будьте уверены, что по вашей части на корабле все будет приведено в порядок. Я сам за этим присмотрю, а сейчас мне бы хотелось, чтобы вы ни о чем не беспокоились и думали о вашей судьбе и мире ином.

— Почему? — упрямо возразил Болтроп. — Я всегда держался того мнения, что чем свободнее у человека будут руки, когда он явится на тот свет, от обязанностей, возложенных на него в мире сем, тем легче ему будет взяться за новое дело. Вот пастор вчера толковал мне, что неважно, хорошо или плохо вел себя человек, лишь бы он укреплял свою совесть подпорками веры. Но я-то полагаю, что такое мнение не должно проповедоваться на судне, ибо оно собьет с толку самую лучшую на свете корабельную команду.

— О, нет… нет… дорогой мистер Болтроп, вы неправильно поняли меня и мою теорию! — воскликнул пастор. — По крайней мере, вы не поняли…

— Может быть, сэр, — мягко перебил его Гриффит, — наш достойный друг и теперь не сумеет понять вас… Быть может, вы выскажете какое-нибудь пожелание насчет своего имущества?

— У него, я знаю, есть мать, — сказал Барнстейбл. — Он рассказывал мне о ней во время ночных вахт. Она, должно быть, еще жива.

Штурман, несомненно, слышал разговор своих молодых товарищей. С минуту он молчал, быстро пережевывая во рту табак, что свидетельствовало об охватившем его волнении. Затем, с трудом приподнявшись на локте, он ответил:

— Да, старуха действительно еще держится за жизнь, чего нельзя сказать о сыне ее Дэвиде. Отец мой погиб во время гибели корабля «Сьюзан и Дороти» за мысом Код… Вы помните это, мистер Барнстейбл? Вы тогда еще были совсем молоды и участвовали в китобойных экспедициях. После того шторма я сам старался обеспечить старухе гладкий фарватер, но житейское плавание все равно далось ей нелегко. Она-то хорошо знала, что такое суровые ветры да неполные рационы.

— И вам хотелось бы, чтобы мы ей передали весточку от вас? — ласково спросил Гриффит.

— Весточку? Как вам сказать… — ответил штурман, голос которого с каждой минутой звучал все более хрипло и отрывисто. — Между нами никогда не было особых любезностей: она не привыкла их выслушивать, а я — высказывать. Но, если кто-нибудь из вас просмотрит… казначейские книги да разберет, что там написано… на моей странице… пусть постарается передать это старухе… Вы найдете ее на причале с подветренной стороны дома… да, дома номер десять, Корнхилл, Бостон… Я устроил ей хорошую теплую койку — ведь женщине восьмидесяти лет больше чем кому-либо нужна защищенная от непогоды стоянка…

— Я сам позабочусь об этом, Дэвид! — воскликнул Барнстейбл, стараясь скрыть волнение. — Я зайду к ней, лишь только мы отдадим якорь в Бостонской гавани. А так как сумма, оставленная вами, не может быть велика, я поделюсь с ней моими собственными сбережениями.

Штурмана очень тронуло это великодушное предложение. Мускулы его обветренного лица судорожно задергались, и прошла минута, прежде чем он был в состоянии ответить.

— Я знаю, что вы это сделаете, Дик, я знаю, — наконец произнес он, сжимая руку Барнстейбла почти с прежней силой. — Я знаю, что вы бы отдали руку или ногу ради старухи, если бы только это могло помочь ей… матери вашего товарища… которой это не нужно, — ведь я же не сын людоеда… Но только ведь ваш отец не очень вас балует, и в карманах у вас часто бывает мелководье. Где уж вам кому-нибудь помогать… Особенно теперь, когда вас связали с красивой молодой девицей… Теперь вам понадобятся лишние денежки.

— Но я богат, — сказал Гриффит, — у меня собственное состояние.

— Да-да, я слыхал, будто вы можете построить целый фрегат, спустить его в море и вооружить на свои средства, не запуская руку ни в чей карман.

— Даю вам честное слово морского офицера, — продолжал Гриффит, — что мать ваша ни в чем не будет нуждаться, и я буду заботиться о ней, как нежный и преданный сын.

Болтропу, по-видимому, не хватало воздуха. Он приподнялся было на диване, но упал в изнеможении, умирая, возможно, несколько раньше времени из-за тех усилий, которые он употреблял, пытаясь говорить.

— Да простит мне бог мои прегрешения, — наконец произнес он, — и особенно, что я частенько ругал вашу дисциплину. Помните про якорный канат… и присмотрите за нижними реями… и… и… он это сделает, он это сделает! Я отдаю… концы… Да благословит вас всех бог… и да пошлет он вам хорошую погоду и попутный ветер…

Язык его отнялся, но искреннее удовлетворение отразилось на его грубом лице, мускулы которого вдруг сократились, когда на увядшие черты начал медленно ложиться холод смерти.

Гриффит велел перенести тело штурмана в его же каюту и с тяжелым сердцем поднялся на палубу. Во время погони «Быстрый» не был замечен неприятелем. Пользуясь дневным светом и своей малой осадкой, он легко ушел от врага через лабиринт бурунов и подводных рифов. Сигналом ему приказали подойти к фрегату и дали необходимые указания о том, куда держать курс, когда наступит ночь. Теперь английские корабли казались лишь белыми точками в темном море, и, зная, что между ними и фрегатом лежит широкая полоса мелей, американцы больше не считали их присутствие опасным для себя.

Когда все было готово и отданы последние приказания, корабли развернулись и направились к берегам Голландии. Ветер, посвежев к концу дня, изменил с заходом солнца свое направление, и к тому времени, когда небесное светило скрылось из глаз, оба судна шли с такой быстротой, что казалось, будто они погрузились в бездну морскую — так давно скрылся из виду берег. Всю ночь фрегат летел по волнам среди угрюмой тишины, приятной для печальных сестер, до утра не смыкавших глаз. Они горевали не только из-за смерти опекуна, но и потому, что в связи с неотложными делами Гриффита и новыми, принятыми им на себя обязанностями утром они должны были расстаться на неизвестный срок, если не навсегда.

На рассвете зазвучала боцманская дудка, и весь экипаж в безмолвии выстроился на палубе для торжественных похорон погибших. Тела Болтропа, двух-трех младших офицеров и нескольких рядовых матросов, которые умерли от ран в ту же ночь, были по выполнении обычного в таких случаях обряда спущены в море. Затем снова поставили паруса, и корабль заскользил по пустынным просторам, не оставив усопшим никакого памятника среди вечно подвижных морских вод.

Когда солнце поднялось к меридиану, оба корабля вновь легли в дрейф и приготовились расстаться. Тело полковника Говарда было переправлено на «Быстрый», куда перешел Гриффит со своей безутешной женой, в то время как Кэтрин с борта фрегата роняла жгучие слезы в соленую морскую воду. Когда все было готово, Гриффит жестом простился с Барнстейблом, который теперь принял командование фрегатом, и корабль, снова вступив под паруса, пустился в опасное плавание к берегам Америки через узкий Дуврский пролив, мимо бесчисленных английских кораблей, стаями бродивших по Ла-Маншу. Задача эта была трудная, но несколькими месяцами раньше ее успешно разрешил фрегат «Союз», который под тем же звездным флагом преодолел этот путь.

Тем временем «Быстрый» держал курс к берегам Голландии и примерно за час до захода солнца подошел к ним так близко, что Гриффит приказал снова лечь в дрейф. В море спустили легкую шлюпку, и молодой моряк вместе с лоцманом, который перешел на тендер незамеченным и почти невидимым, вышли из каюты на палубу. Лоцман взглянул в сторону берега, словно хотел удостовериться в точном положении судна, а затем обратил взор в сторону моря, к западной части горизонта, желая определить погоду. Не приметив ничего такого, что заставило бы его переменить свое решение, он дружески протянул Гриффиту руку и сказал:

— Здесь мы расстанемся. И, так как наше знакомство не привело к тем результатам, которых мы ждали, забудем, сэр, что мы когда-либо встречались.

Гриффит почтительно поклонился и ничего не сказал.

Презрительно кивнув головой в сторону берега, лоцман продолжал:

— Будь у меня хоть половина флота этой вырождающейся республики, самый гордый из надменных островитян дрожал бы в своем замке и вынужден был бы почувствовать, что нет защиты от противника, который верит в свою силу и знает слабость врага! Но, — быстрым шепотом продолжал он, — это было как Ливерпуль… Уайтхевн… Эдинбург и пятьдесят других. Все прошло, сэр, так пусть оно будет забыто.

Не обращая внимание на устремленные на него любопытные взгляды матросов, собравшихся посмотреть на его отъезд, лоцман быстро поклонился Гриффиту и, спрыгнув в шлюпку, поставил на ней маленький парус с ловкостью человека, познавшего свою опасную профессию до мелочей. Еще раз, когда шлюпка быстро начала удаляться от тендера, он махнул рукой в знак прощания, и Гриффиту показалось, что даже на расстоянии он различил горькую улыбку, минутным блеском осветившую спокойные черты лоцмана. Долго стоял молодой человек, не спуская глаз с маленькой шлюпки, уходившей в сторону открытого моря. И лишь тогда, когда черная точка исчезла в ярком блеске игравших в волнах косых лучей заходящего солнца, он приказал задраить носовой люк «Быстрого» и привести судно в движение.

Среди экипажа тендера, пока он медленно шел в дружественный порт, много было разговоров о странном появлении таинственного лоцмана во время их последнего набега на берег Британии и о его еще более странном исчезновении среди штормовых просторов Северного моря. Гриффит не улыбался и не подавал виду, что слушает догадки невежественных матросов, пока дозорный не крикнул, что маленькая шлюпка под парусом входит в гавань одновременно с «Быстрым». И лишь тогда, по внезапному и веселому блеску его глаз, можно было понять, какую тяжесть сняла с его души эта приятная новость.