Тема лекции №6 «Преемственность правоаксиологических установок дореволюционного и постреволюционного периодов».

1.Особенности рефлексии законности и права в массовом сознании россиян

Правовые представления, которые и сегодня доминируют в российском обществе, уходят корнями в дореволюционное прошлое России и сохраняют в модифицированном виде определенную преемственность даже в условиях становления правового государства и гражданского общества.

Европейская правовая культура формировалась под влиянием римского права, основанного на приоритете закона. Генезис русской традиции происходил на основе восточного христианства, в котором идея свободы была неразрывно связана с пониманием всеобщего бытия как абсолютного добра. Русское религиозное сознание было воспитано на учении восточной патристики. Из византийской традиции Русь усвоила аскетизм, в котором идея свободы объединялась с пониманием всеобщего бытия как абсолютного добра и блага. Отсюда развитые теократические ориентиры политико-правового сознания, значение духовного начала, в отличие от западного рационалистического.

Синкретизм российского правосознания культивировался не только православными установками, но и многовековой историей общинной организации, которая способствовала архаизации правовых представлений. Территориально-общинная соборная организация власти (в отличие от лично-вассальных отношений западных феодальных монархий) стала особенностью, определявшей дальнейшее развитие российской правовой системы. Синкретизм и социоцентризм отчетливо проявлялись в системе функционировавших в рамках общины норм обычного права. Практически все исследователи крестьянского народного права подчеркивали недостаточность дифференцированности правовых и нравственных норм в сознании русского народа, что, по их мнению, составляло одну из основ обычного права. Поэтому в крестьянском праве уголовные санкции были тесно связаны с моральными оценками деяния, обоснованными общественной значимостью поступка и нравственными качествами обвиняемого. Слепое повиновение, принуждение, характерные для общинной нормативной морали, были включены в понятие права, вследствие чего право не могло превратиться в самостоятельную аксиологическую установку сознания.

Право трактовалось национальной традицией как свобода поступать по обычаю, а закон – как ограничение этой свободы. Как отмечает И.А. Шаповалов, слово «право» имеет общий корень со словом «правда», состоящим из двух корней — «пра» (имеющий корни в прошлом) и «вед» (знание). Правда в этой связи наделялась некой нормативностью, которой должен был следовать каждый человек безрефлексивно и беспрекословно, в силу того что «так делали предки». Закон, исходивший от государства, рассматривался как ограничение прав, как подавление обычаев «мира». Поэтому он трактовался как «чужое», однако, «чужое», имеющее характер «неминуемого начала».

2.Представления о государственной власти и правосудии.

Показателем господства в начале XX в. патриархального правосознания, опирающегося на обычное право, было сохранение традиции самосуда в правовой культуре. Широкое распространение самосуда свидетельствовало о специфических представлениях основной массы российского населения о справедливости и характеризовало отношение к официальному судопроизводству и действующему законодательству. Эта традиция ещё раз подтверждает заключение о том, что большая часть населения аграрной страны находилась вне рамок формального права. Исследование самосудов дореволюционного времени актуализируется его преемственностью с различными вариантами «революционного правотворчества».

На протяжении нескольких столетий самосуд представлял собой устойчивую традицию в крестьянской правовой культуре. Многие исследователи, изучая пореформенное развитие крестьянского судопроизводства, обращались к этому явлению юридического быта в конце XIX - начале XX в. Одни авторы не отделяли самосуд от народных судов; другие считали, что необходимо различать самосуд и судебные инстанции, не предусмотренные законом, но признаваемые тяжущимися; третьи обозначали понятием «самосуд» все виды общинных судов. Западная историографическая традиция интерпретирует самосуд как явление правовой культуры, присущее всем народам на определенной стадии исторического развития.

Многие современные историки права подчеркивают, что самосуды в дореволюционной России не были простым актом вандализма русского крестьянина, так как любой самосуд вершился только с согласия «мира» и проходил в соответствии с определенными правилами. Рассуждая о причинах массового правового нигилизма, распространенного в дореволюционной России, и тем самым объясняя масштабность самосудов, профессор М. Гернет писал, что «у нас суд был школою самосуда и беззакония, неуважения к суду и закону; суды не воспитывали, а развращали народ».

Проблемы самосуда затрагивались в трудах исследователей народного права. Ими был собран обширный фактический материал, свидетельствовавший о масштабах распространения этого явления правовой культуры. Эту проблему, связанную с функционированием обычно-правовых норм, изучали юристы, историки, этнографы: В. Березин, Н. Давыдов, А. Вормс, И. Гессен, А. Ефименко, С. Пахман, В. Тенишев, В. Янович, Е. Якушкин. Самосуды начала XX в. трудно отделить от самосудов 80-90 гг. XIX в. по методам реализации, организационным формам, юридическим и социальным целям, субъективной направленности. Изучение самосудов этого периода крайне затруднено по причине их фрагментарной освещенности в источниках официального происхождения и отсутствия официальной статистики. В основном эти факты отражались на страницах публицистических, а не научных изданий.

Сколь ни многообразны и специфичны были различные виды крестьянского судопроизводства, но основная масса криминальных сюжетов проходила вне пределов ведения этих обычно-правовых органов. Знатоки обычного права ставили на первое место в классификации крестьянских судов личную расправу лица, пострадавшего от правонарушения, в которой чаще всего принимали участие и посторонние (иногда специально нанятые) лица.

Таким образом, самосуд применялся и в случае покушения на преступление, и в момент совершения преступления, и даже в том случае, когда преступник был незаслуженно, по мнению потерпевшего, оправдан судом. В начале XX в. описаниями самосудов пестрили отделы происшествий всех российских газет. Нередко эти репортажи были проникнуты сочувствием к вершителям «суда» в провинции. Причина столь широкого их распространения, как пишет О.Г. Вронский, заключалась не только в слабости полицейских штатов на местах. «Здесь имело место любование «русской лихостью», с видимым успехом заменявшей волокиту суда».

Важнейшая причина столь широкого распространения самосудов заключалась в явной неудовлетворенности населения правосудием, прежде всего уголовной политикой. Оно демонстрировало не только непонимание, но зачастую и ярко выраженное недоверие к процессуальному законодательству в силу его формализма и «волокиты». Негативному отношению к официальному судопроизводству способствовала сложность процессуальных норм, непонятных основной массе населения без содействия защитников, услуги которых были недоступны для подавляющего большинства.

3.Преемственность отношения к собственности и представлений о легитимных способах её возникновения

В начале XX в. община представляла собой структурную организацию, дозволяющую нарушение права собственности, препятствующую проявлению хозяйственной инициативы, культивирующую правонигилистическое отношение к закону. Её существование противоречило потребностям буржуазной модернизации не только в организационно-хозяйственном отношении, но и в ментальном смысле.

Крестьяне считали, что имущество существует для их пропитания, поддержания необходимой для страны рабочей силы. В их среде доминировало устойчивое представление о двухуровневом предназначении собственности: семейно-потребительском и тягловом, которое стало нормообразующим в крестьянском праве и приоритетной мотивацией функционирования общины. Это обстоятельство предопределило признание преимущественных прав общины в отношении крестьянской недвижимости. Важнейшей заботой общины являлось поддержание обеспеченности крестьянских дворов недвижимостью на уровне семейно-потребительской необходимости и тягловой достаточности.

В.А. Буков, приводя многочисленные примеры столкновения крестьян по поводу земельной собственности с органами правосудия, прежде всего, с мировой юстицией, так же, как и с применяемым судами законодательством (уголовным, административным, гражданским), приходит к выводу о том, что «все эти крестьянские действия, явно противозаконные с точки зрения и власти и подавляющего большинства «образованного» общества, в глазах самого крестьянства имели под собой твердую правовую почву, базировались на глубоко укорененном в крестьянской среде правопонимании, основанном на восприятии труда (исключительно физического!) как первоисточника всех имущественных прав». Неприкосновенность собственности, прежде всего земельной, принадлежавшей не конкретному физическому лицу, а коллективу – общине, выводилась крестьянством исключительно из «мозольного» права, трудового происхождения.

Следуя общинной традиции, крестьяне считали совершенно оправданными свои требования о безвозмездном наделении их землёй на том основании, что они её обрабатывают. «Трудовое начало» рассматривалось в качестве базовой ценности общинного менталитета крестьянина ещё народниками. «Крестьяне-общинники не признают частной собственности на землю за нормальный и соответствующий их нравственному воззрению институт. Такое непризнание вытекает из принципов «трудового начала», по которому собственность может являться только результатом трудовых усилий, - подчеркивал А. Карелин. – Никем не произведенная земля является, по мнению крестьян, «Божьей». Государство сохраняло, по их мнению, верховное право над всей землёй так же, как «мир» сохранял его над общинными наделами».

Как о некой загадке крестьянского правосознания писал об отношении рядового крестьянина к земельной собственности А. Энгельгардт: «У мужиков… всё-таки остается в мозгу тайничок, из которого нет-нет да и выскочит мужицкое понятие, что земля может быть только общинной собственностью». В качестве непосредственной угрозы для социальной стабильности рассматривали формируемое общиной нигилистическое отношение к институту частной собственности на землю деятели Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности: «Община мешает установиться правильному понятию о собственности среди крестьян. И это – одна из самых темных его сторон», - говорилось в трудах местных комитетов Тамбовской губернии.

Трудовое происхождение собственности придавало ей неприкосновенность в глазах крестьян и лишало легитимности помещичью собственность на землю. Этот мотив четко прослеживался в крестьянских наказах периода первой революции 1905-1907 гг. «В правосознании русского крестьянства твердо установилось понятие о коллективности права собственности, то есть о принадлежности его не отдельным лицам, а союзам, связанным общностью хозяйственных интересов». Использование собственности в целях накопления, обогащения, эксплуатации неимущих осуждалось крестьянами. Для них собственность являлась не капиталом, приносящим прибыль, а средством пропитания и исполнения обязанностей перед государством. «Мужик – работник, работа - его капитал, его Божье предназначение», - рассуждали крестьяне. Подобные представления порождали соответствующие поведенческие стереотипы.

Важнейшей чертой общинного правосознания, таившей в себе потенциальную угрозу функционировавшему правопорядку, являлось стремление к реализации эгалитарных установок. «Вообще есть стремление подвести всех к одному знаменателю, и потому надо уничтожить все лишнее у соседа побогаче», – читаем мы в анкете Вольного экономического общества. Те же настроения были отмечены и в отчете саратовского губернатора П.А. Столыпина, который наблюдал «у русского крестьянина страсть всех уравнять, все привести к одному уровню». Принцип коллективизма предполагал единое руководящее начало, наличие верховного авторитета, в пользу которого индивиды должны были делегировать часть своих прав. Крестьянский патернализм означал надежду на помощь «сверху», а то и «свыше», что культивировало иждивенческую психологию. Идея уравнительности, непосредственно воплощенная в регулярных переделах земли, порождала специфические правовые и этические представления, которые противопоставлялись принципам неприкосновенности личности и частной собственности.

Характер представлений о собственности в значительной степени определялся и православием. Оценка права индивида обладать единолично имуществом попадала под воздействие следующей сентенции из Евангелия: «Смотрите, берегитесь любостяжания, ибо жизнь человека не зависит от изобилия его имения». Постулат о невозможности служить с одинаковым усердием Богу и мамоне разделялся основной массой крестьянского населения. Если на западе доминировала установка, которая пропагандировала индивидуальный, высокопроизводительный труд во имя личного блага, что должно было обеспечить благополучие общества в целом, то в православном сознании закрепились представления о греховности стяжания, стремления к материальной выгоде и благополучию. «В аду не быть – богатства не нажить», «богатому черти деньги куют», «богатство спеси сродно», «не от скудости скупость пошла – от богатства», – гласили многочисленные народные пословицы и поговорки. Накопление богатства приходило в диссонанс с православно-христианским догматами, порождая недоброжелательное, часто враждебное отношение к владельцам крупных и даже средних состояний. Фольклор сохранил исключительно резкие высказывания, потенциально опасные для общественной стабильности в силу нормозакрепляющего характера самого жанра пословиц и поговорок. «У богатого богатины пива-мёду много, да с камнем бы его в воду», – гласила народная мудрость. Но отношение к собственному богатству было при этом несколько иным: «Денежка не Бог, а бережет», – считали крестьяне.

Община была направлена на вековое воспроизводство одних и тех же ценностей, вследствие чего в традиционной обстановке она казалась неподверженной влиянию извне. Следствием внутренней замкнутости стала ксенофобия, выражавшаяся в резком противопоставлении «свой» – «чужой». Интровертность общины обусловила многие черты массового сознания, в том числе и правового, которое было реализовано в период революций и Гражданской войны. Общинное землепользование предполагало единообразие методов ведения сельского хозяйства и синхронность полевых работ. Личная воля полностью подчинялась коллективу. Ведя хозяйство по установленным правилам, крестьянин освобождался от индивидуальной ответственности за результаты своего труда. Крестьянский мир имел преимущественное право распоряжаться недвижимостью члена общины. По решению схода могли забираться даже покупные крестьянские земли.