Часть третья 2 страница

И Рашид положил обратно на тарелку шарик риса, который только что скатал. Взмахнул рукой.

– О мертвых плохо не говорят, тем более о шахидах. Так что скажу со всем моим уважением: они, то есть твои родители (да простит их Аллах и даст место в раю), очень уж много тебе позволяли. Извини за прямоту.

От Мариам не ускользнуло, с какой ненавистью девчонка взглянула на Рашида. Сам‑ то он ничего не заметил.

– Это все теперь неважно. Главное, я твой муж и обязан блюсти не только твое доброе имя, но и наше, то есть честь и гордость нашей семьи. Это мой долг. И я об этом позабочусь. Ты ведь – царица, малика, а этот дом – твой дворец. Мариам выполнит любое твое пожелание, только попроси. Ведь так, Мариам? А если взбредет на ум что‑ нибудь особенное, я все сделаю. Такой вот из меня муж. Взамен прошу только об одном. Не смей выходить из дому без меня. Только и всего. Просто, правда? Если тебе срочно понадобится что‑ то, без чего никак не обойтись, пошли Мариам, она сходит и принесет. У меня к вам разное отношение? Так ведь одно дело – управлять «Волгой», и совсем другое – «мерседесом». И еще вот что. Когда мы вместе выйдем из дома, обязательно надевай бурку. Это для твоей же безопасности. В городе полно мужчин, которых снедает похоть. Им порой все равно, есть у женщины муж или нет. Так‑ то.

Рашид откашлялся.

– Когда меня нет, Мариам будет моими глазами и ушами. – Он свирепо посмотрел на Мариам, будто подкованным башмаком в висок ударил. – И не потому, что я тебе не доверяю. Как раз наоборот. Ты вообще мудра не по годам. Но ты все‑ таки очень молоденькая, Лейла‑ джан, а юные женщины нередко ошибаются. Недоглядел – жди беды. А уж Мариам ничего дурного не допустит. А ошибешься – поправит...

Рашид говорил еще долго.

Мариам сидела и краешком глаза наблюдала за девчонкой. Поучения и требования сыпались на них дождем, словно ракеты на Кабул.

Мариам в гостиной сворачивала и складывала высохшее белье, только что снятое с веревки во дворе. Когда девчонка вошла в комнату, Господь ее знает. Оглянулась – а Лейла стоит в дверях с чашкой чая в руках.

– Я не хотела тебя пугать. Извини.

– Мариам ничего не сказала в ответ. Только смерила девчонку взглядом.

Солнечные лучи падали Лейле на лицо: гладкий лоб, зеленые глаза, высокие скулы, густые брови (не то что у Мариам, жидкие и неправильной формы), светлые волосы разделены на пробор.

По напряженным рукам, по пальцам, вцепившимся в чашку, Мариам сразу определила: девчонке не по себе. Наверное, долго сидела на кровати и набиралась храбрости.

– Листопад, – нарочито легким тоном произнесла Лейла. – Заметила? Осень – мое любимое время года. Обожаю запах дыма из садов, где жгут опавшие листья. Мама – та больше любила весну. А ты хорошо знала маму?

– Не очень.

Девчонка приставила ладонь к уху.

– Прости, не расслышала?

– Мы были едва знакомы, – повысила голос Мариам.

– А‑ а‑ а.

– Тебе что‑ то надо?

– Мариам‑ джан, я только хотела... Насчет того, что он сказал вчера вечером...

– Я сама хотела поговорить с тобой об этом.

– Да, пожалуйста, – поспешно ответила девчонка. В голосе ее слышалось облегчение. Она сделала шаг вперед.

Во дворе запела иволга. По улице кто‑ то волочил тележку, стрекотали спицы, хрустели обитые железом колеса. Издали донеслось три выстрела, потом еще один, и все стихло.

– Я не буду твоей прислугой, – отчеканила Мариам. – Не буду, и все.

Девчонка вздрогнула.

– Конечно же нет...

– Какая бы ты ни была царица, помыкать собой я не позволю. Можешь ему жаловаться. Не подчинюсь, хоть бы он мне глотку перерезал. Слышала? Я тебе не служанка.

– Нет! Я как раз хотела сказать...

– Если рассчитываешь от меня избавиться, сыграть на своей красоте, предупреждаю: не выйдет. Я сюда явилась вперед тебя. Меня так просто не выкинешь. Я за себя постою.

– Я и не собиралась...

– Как я погляжу, твои раны зажили. Так что свою часть работы по дому ты сможешь выполнять.

Девчонка быстро закивала, даже чай пролила. Только не заметила.

– Я как раз хотела поблагодарить тебя за заботу обо мне...

– Если бы я только знала, – прошипела Мариам, – что ты уведешь у меня мужа, я бы ни за что не стала тебя кормить и обмывать.

– Да разве...

– На мне кухня и мытье посуды. На тебе – стирка и уборка. Все остальное будем делать по очереди. И вот еще что. Ты ко мне в подружки не набивайся. Я уж лучше одна как‑ нибудь. Ты меня оставляешь в покое, а я – тебя. Вот так и будем жить. По моим правилам.

Когда Мариам закончила свою речь, сердце у нее колотилось, во рту пересохло. Никогда она ни с кем не говорила в таком тоне, никогда так резко не заявляла о себе. Взрыв гнева вымотал ее, да и не стоила игра свеч: плечи у девчонки поникли, глаза наполнились слезами, даже жалко стало.

Мариам протянула девчонке сложенные рубашки:

– Положи их в комод, не в шкаф. Он любит, чтобы белое было в верхнем ящике, а все остальное – в среднем, вместе с носками.

Лейла поставила чашку на пол и потянулась за бельем.

– Прости меня за все, – всхлипнула она.

– Ты правда виновата передо мной, – сказала Мариам.

Лейла

Лейле припомнился один из светлых для мамы дней. У них собрались гости. Женщины сидели во дворе и ели свежие тутовые ягоды (Ваджма принесла целое блюдо, шелковица росла прямо у нее во дворе). Пухлые ягоды были белые и розовые (а некоторые темно‑ лиловые, совсем как прожилки у Ваджмы на носу).

– А вы слышали, как умер его сын? – осведомилась Ваджма, набрав с блюда полную горсть.

– Он ведь утонул, правда? – уточнила Нила, мама Джити. – В озере Карга.

– Но вы, наверное, не знаете, что Рашид... – Ваджма набила ягодами рот и принялась энергично жевать, раскачиваясь в разные стороны и кивая: когда, мол, проглочу, тогда продолжу, – Рашид в тот день напился в стельку с утра пораньше. Ничего не соображал, говорят. А потом свалился и уснул. Выстрели у него над головой полуденная пушка, он бы и ухом не повел.

Прикрыв рот рукой, Ваджма тихонько рыгнула.

– Что было потом, догадаться нетрудно. Мальчик полез в воду, когда за ним никто не смотрел. Когда его нашли, он плавал на поверхности воды лицом вниз. Люди бросились на помощь, одни к сыну, другие – к отцу. Мальчика вытащили, пробовали ему сделать... как его?., искусственное дыхание. Бесполезно. Все видели: мальчишка мертв.

Ваджма подняла кверху палец, голос ее благочестиво дрогнул.

– Вот почему Священный Коран запрещает спиртное. Трезвый всегда расплачивается за грехи пьяного. Так всегда и получается.

Лейла сказала Рашиду, что ждет ребенка, – и вся эта картина так и встала у нее перед глазами. Муж вскочил на велосипед и помчался в мечеть – помолиться, чтобы Господь даровал ему сына.

За ужином Рашид с каким‑ то злорадством объявил о ребенке Мариам. Та заморгала, помрачнела, залилась краской.

Когда муж удалился наверх к своему радио, Лейла помогла Мариам убрать со стола.

– Что‑ то я понять не могу, кто ты теперь. – Мариам смахивала со скатерти зернышки риса и хлебные крошки. – Раньше была «мерседесом», а теперь кем стала?

– Наверное, поездом, – постаралась обратить все в шутку Лейла. – Или реактивным самолетом.

– Только не надейся, что тебе удастся увильнуть от работы по дому, – заявила Мариам.

Лейла уже открыла было рот, но вспомнила, что в их семье только на Мариам нет никакой вины.

Впрочем, на ребенке тоже.

Уже лежа в кровати, Лейла расплакалась.

– Что случилось? – взял ее за подбородок Рашид. – Ты не заболела? С ребенком что‑ то не так? Нет? Мариам тебя обидела? Так ведь?

– Нет, нет.

– Сейчас я ее проучу. Уж я ей задам. Да как она смеет, харами несчастная...

– Нет!

Но Рашид уже поднимался с постели. Лейла еле успела схватить его за руку:

– Не смей! Она очень добра ко мне. Одна минутка, и все пройдет.

Рашид, что‑ то бормоча про себя, принялся гладить ее по шее, потом рука его соскользнула на спину.

Склонившись над женой, он показал в улыбке зубастую пасть.

– Сейчас тебе точно полегчает, – пообещал он.

Сперва деревья – те, что не спилили на дрова, – сбросили свои багряно‑ медные листья. Потом задули ветра. Пронизывающе‑ холодные, они долго бесчинствовали в городе и разделались с деревьями по‑ свойски, не оставив ни единого листочка. На фоне коричневых холмов голые ветки смотрелись жутковато. Первый снег чуть прикрыл землю и быстро растаял. Потом дороги сковал лед, на крышах образовались сугробы, мороз разрисовал окна, наполовину заметенные снегом. Вместе со снегом появились воздушные змеи – некогда самодержавные хозяева кабульских небес, ныне разделившие власть с ракетами и реактивными истребителями.

Рашид, как повелось, являлся домой со свежими новостями о войне. Лейла уже с трудом понимала, кто с кем объединился и против кого воюет. По словам Рашида, Сайаф сражался с хазарейцами. Хазарейцы бились с Масудом.

– А Масуд дерется с Хекматьяром, которому помогают пакистанцы. Масуд с Хекматьяром – смертельные враги. А Сайаф выступает на стороне Масуда. Хекматьяр – тот поддерживает хазарейцев.

Непонятно было, на чью сторону перекинется непредсказуемый узбек Достум. В восьмидесятые Достум сражался с Советами бок о бок с моджахедами, а когда советские войска ушли, переметнулся к Наджибулле и даже получил из его рук медаль. Это, правда, не помешало ему опять перейти в лагерь моджахедов, и пока Достум в союзе с Масудом.

В Кабуле (особенно в Западном Кабуле) бои были в разгаре и черные грибы то и дело вспухали над заснеженными крышами. Посольства закрылись. Школы не работали. В приемных покоях госпиталей, говорил Рашид, раненые истекают кровью, и никто не оказывает им помощи. В операционных руки‑ ноги ампутируют без наркоза.

– Но ты не волнуйся. За мной ты как за каменной стеной, цветочек мой. Пусть кто‑ нибудь только попробует тебя обидеть. Я ему кишки выпущу и заставлю сожрать.

В ту зиму вокруг Лейлы словно выросли глухие стены. Ей мерещилось чистое небо детских лет, когда они с Баби ходили на турниры по бузкаши [44], отправлялись с мамой за покупками, свободно гуляли по улицам с Джити и Хасиной и сплетничали про мальчиков, сидели с Тариком где‑ нибудь на поросшем клевером берегу ручья на закате дня, загадывали друг другу загадки и поедали конфеты.

Только мысли о погибшем возлюбленном заводили ее слишком далеко: не успеет оглянуться – как перед ней предстает обожженное тело Тарика на далекой госпитальной койке, и неизбывное горе поднимается из глубины души, и желчь разъедает глотку и не дает вздохнуть. Тогда Лейла старалась вызвать в памяти образ ручья, журчащей воды, омывающей ей ноги, и не дать жутким картинам обступить ее со всех сторон.

Уборка да стирка, тряпка да жестяное корыто – так и прошла зима 1992 года. Иногда душа ее словно выходила из тела, взмывала в воздух – и тогда Лейла видела саму себя, склонившуюся во дворе над корытом, рукава закатаны, распаренные руки трут в мыльной воде белье Рашида, и ее охватывало непередаваемое одиночество, словно она на необитаемом острове, а вокруг ни души, только вода до самого горизонта.

Когда на дворе было слишком холодно, Лейла бездельно слонялась по дому, неумытая и непричесанная, водила пальцем по стене – передняя, лестница, вверх, потом вниз, – пока не натыкалась на безрадостный взгляд Мариам – та перебирала на кухне белый перец или разделывала мясо. Сумрачное молчание окутывало Лейлу, молчание, пышущее ненавистью, словно нагретый летом асфальт жаром, и она удалялась в свою комнату, садилась на кровать и безучастно смотрела, как за окном падает снег.

Как‑ то Рашид взял ее в свою обувную лавку‑ мастерскую.

Шагая рядом, Рашид нежно придерживал Лейлу за локоток, а ей было ужасно неловко в бурке: во‑ первых, с непривычки мало что видишь, во‑ вторых, так и норовишь наступить на подол, того гляди споткнешься и растянешься. Правда, бурка скрывает тебя от посторонних глаз, что само по себе неплохо. Лейле не хотелось, чтобы кто‑ нибудь из старых знакомых вдруг узнал ее и замер в удивлении, что с ней сотворила жизнь и до чего Лейла докатилась.

Лавка Рашида оказалась больше и светлее, чем Лейла себе воображала. Он усадил ее за свой захламленный верстак, весь в обрезках кожи и старых подошвах, показал свои молотки, колодки, абразивный круг. Голос у него был громкий и гордый.

Потом Рашиду вдруг вздумалось залезть ей под бурку и погладить по голому животу. Пальцы у него были холодные и шероховатые – и Лейле сразу вспомнились руки Тарика, мягкие и сильные, с выступающими жилами на тыльной стороне ладони, которые почему‑ то всегда ее особенно трогали.

– Быстро растет, – произнес Рашид. – Крупный мальчик родится. Настоящий пахлаван, совсем как его отец.

Лейла быстро одернула платье. Когда Рашид высказывался в этом духе, душу ее наполнял страх.

– Как у тебя складывается с Мариам?

– Все замечательно.

– Это хорошо.

Лейла не стала рассказывать мужу про их первую серьезную схватку несколько дней назад.

Она зачем‑ то спустилась в кухню. Мариам выдвигала ящик за ящиком – заглянет внутрь и с грохотом захлопнет. Куда‑ то запропастилась длинная деревянная ложка, которой Мариам мешала рис.

– Куда ты ее положила? – повернулась Мариам к Лейле.

– Я? – удивилась Лейла. – Да я ее в глаза не видела. Я и в кухне‑ то почти не бываю.

– Я заметила.

– Это что, упрек? Ты же сама хотела. Если хочешь поменяться со мной, я могу заниматься готовкой.

– Значит, у ложки выросли ножки, и она – топ‑ топ‑ топ – ускакала. Ты это хочешь сказать?

– Я хочу сказать... – Лейла еле сдерживалась, хотя обычно покорно сносила ехидные замечания и тыканье пальцем, – хочу сказать, что ты ее, наверное, не туда положила.

– Не туда? – Мариам рывком выдвинула ящик. Ножи звякнули. – Ты здесь сколько обретаешься, несколько месяцев? А я в этом доме прожила девятнадцать лет, дохтар‑ джо. И эта ложка всегда лежала здесь. Ты еще и первую пеленку не успела обкакать, а ложка уже была тут.

– И все‑ таки, – Лейла стиснула зубы, – может, ты ее переложила и забыла?

– А может, это ты ее спрятала, чтобы позлить меня?

– Низкая, жалкая женщина, – вырвалось у Лейлы.

Мариам вздрогнула всем телом и поджала губы.

– А ты – шлюха и воровка. Вороватая потаскуха, вот ты кто!

В общем, крику было много. Правда, до битья посуды дело так и не дошло. А вот разных дурных слов женщины не жалели – Лейла до сих пор краснела, стоило ей вспомнить, какие выражения ей довелось употребить. И как легко, оказывается, вывести ее из себя – фу, как стыдно!

С тех пор жены не разговаривали друг с другом. Однако в глубине души у Лейлы копошилось что‑ то вроде мстительного удовлетворения – она дала себе волю, досыта накричалась, выплеснула накопившуюся злость, облегчила душу.

А вот интересно, ведь Мариам, наверное, испытывает сейчас то же самое?

После ссоры Лейла убежала наверх, кинулась на Рашидову кровать, уткнулась лицом в подушку и заплакала навзрыд. Ей казалось, родителей убили только что, такое горе вдруг охватило ее. А Мариам в кухне все не унималась:

– Грязь на твою голову! Грязь на твою голову!

И внезапно у Лейлы перехватило дыхание.

В ней впервые пошевелился ребенок.

Мариам 1993 год. Весна

Раннее утро. Мариам стоит у окна гостиной и смотрит, как Рашид выводит жену за калитку. Девчонка семенит впереди, выпятив живот, отчетливо видный под буркой, и держа руки перед собой. Рашид увивается вокруг нее с изяществом дорожного полицейского, оживленно жестикулирует, распахивает калитку, подает руку, поддерживает. Мариам точно слышит его слова: «Не оступись, мой цветочек, ставь ножку вот сюда, аккуратнее».

Возвращаются они ближе к вечеру.

Первым во двор вваливается Рашид, по привычке захлопывает за собой калитку, чуть не сбив девчонку с ног, и широкими, быстрыми шагами направляется к дому. Лицо у него потемневшее, мрачное. Хлопает дверь, пальто летит на диван.

Отрывистые слова:

– Есть хочу. Накрывай на стол.

Дверь опять открывается. Входит Лейла с большим свертком на руках, подпирает дверь ногой и, сморщившись от напряжения, тянется за оставшейся на крыльце сумкой с вещами.

Мариам встречается с ней глазами, поворачивается и скрывается в кухне.

– В ухе у меня так и сверлит, – пожаловался Рашид, стоя у двери Мариам в одном исподнем и протирая запухшие глаза. Его всклокоченные седые волосы торчали в разные стороны. – Плачет и плачет. Это невыносимо.

Наверху Лейла укачивала ребенка, напевая и расхаживая туда‑ сюда по комнате.

– Я уже два месяца совершенно не высыпаюсь, – угрюмо продолжал Рашид. – И в комнате воняет, как в нужнике. Везде обгаженные пеленки валяются. Третьего дня я таки вляпался.

Мариам злорадно ухмыльнулась про себя.

– Вынеси ее во двор! – заорал через плечо Рашид. – Выйдите на свежий воздух!

– Она схватит воспаление легких! – донеслось сверху.

– Лето на носу!

– Что?

Рашид скрипнул зубами.

– Тепло, говорю!

– Я ее никуда не понесу!

Пение возобновилось.

– Клянусь, порой мне хочется запихать эту плаксу в коробку и бросить в реку Кабул. Пусть ее унесет течением, как пророка Мозеса во младенчестве!

Мариам никогда не слышала, чтобы он назвал дочку по имени – Азиза, Желанная. Только «ребенок» или в недобрую минуту, как сейчас, «плакса».

Порой по ночам до Мариам долетали сверху звуки перебранки. На цыпочках Мариам подкрадывалась к их двери и слушала громкие сетования Рашида на плач, вонь, разбросанные повсюду игрушки и на жену: мол, вся забота только о «плаксе» – накормить, дать срыгнуть, укачать, уложить, переменить пеленку, а на мужа ноль внимания. Лейла в свою очередь упрекала мужа, что курит при дочке и не разрешает крошке спать вместе с ними.

Ссорились они и по другому поводу, понизив голос.

– Доктор сказал: шесть недель.

– Еще не время, Рашид. Нет. Пусти меня. Прекрати.

– Так ведь два месяца прошло!

– Ш‑ ш‑ ш! Ну вот. Дочку разбудил. – И более резко: – Доволен теперь? Хош шоди?

Мариам тенью проскальзывала обратно в свою комнату.

– От тебя‑ то будет какая помощь? – приставал Рашид.

– Я с детьми обращаться не умею, – отрезала Мариам.

– Рашид! Будь добр, принеси бутылочку. Она на комоде. Азиза не ест. Попробую опять из бутылочки.

Девочка заорала во все горло.

Рашид закрыл глаза.

– Это не ребенок, а полевой командир какой‑ то. Хекматьяр. Точно тебе говорю, Лейла родила Гульбеддина Хекматьяра.

День за днем на глазах у Мариам Лейла кормила, пеленала, укачивала, укладывала спать. Потом все повторялось сызнова. А когда девочка спала, Лейле приходилось оттирать грязные пеленки и замачивать в ведре с дезинфицирующим средством (Рашид раздобыл где‑ то по настоянию жены). Еще надо было пройтись по ноготкам наждачной бумагой, выстирать и повесить сушиться ползунки и пижамки. По поводу детских вещей тоже постоянно возникали ссоры.

– Что с ними не так? – ворчал Рашид.

– Это вещи для мальчика. А у нас – девочка.

– Ей‑ то какая разница? Деньги все равно уплачены. Неплохие деньги. И вот еще что. Мне не нравится твой тон. Считай, что я тебя предупредил.

Каждую неделю Лейла непременно разогревала на огне черную металлическую жаровню, бросала на нее семена руты и окуривала дочку, дабы отогнать зло.

Воодушевление Лейлы, душевный подъем, с которым она ухаживала за малышкой, были для Мариам неким укором. Она не могла не восхищаться Лейлой – правда, про себя. Даже утром, после бессонной ночи, глаза у Лейлы горели огнем. Мать примечала мельчайшие перемены в поведении дочки и радовалась каждой мелочи. Когда малышка пукала, Лейла заливалась смехом.

– Смотри, как она тянется к погремушке. Умненькая какая.

– Надо будет сообщить в газеты, – ехидничал Рашид.

Сцены в этом духе повторялись чуть ли не каждый вечер.

– Ты только посмотри, – говорила девчонка.

Рашид вскидывал подбородок, скашивал глаза к носу (крючковатому, в синих прожилках), изображал раздражение и делал вид, что смотрит.

– Посмотри, как она смеется, когда я щелкаю пальцами. Видел? Ты видел?

Рашид бурчал что‑ то про себя и опять брался за еду. А ведь когда‑ то в присутствии девчонки он был тише воды, ниже травы. Каждое ее слово, казалось, было ему в радость, он внимательно выслушивал, откладывал нож и вилку и одобрительно кивал.

Странное дело: опала молодой жены, казалось бы, должна была радовать Мариам, приносить злорадное удовлетворение, а ей – Мариам сама на себя удивлялась – было девчонку жалко.

За ужином Лейла изливала на окружающих свои страхи насчет ребенка. На первом месте стояло воспаление легких, любой пустяковый кашель повергал мать в ужас. Дальше следовали дизентерия – ее призрак вставал с каждым мало‑ мальски жидким стулом – ветрянка и корь (всякий прыщик).

– Да не носись ты с ней так! – сказал как‑ то Рашид.

– Ты это о чем?

– Я тут третьего дня слушал радио, «Голос Америки». Они говорят, в Афганистане один ребенок из четырех умирает до пяти лет... Что? Что такое? Ты куда? А ну вернись! Сию минуту вернись!

Он озадаченно посмотрел на Мариам:

– Какая муха ее укусила?

В тот вечер Мариам уже лежала в кровати, когда между мужем и молодой женой опять вспыхнула ссора. Вечер был сухой и жаркий, какие часто бывают в Кабуле в месяц Саратан. Мариам открыла было окно, но немного погодя захлопнула: ни ветерка, одни комары летят. От земли поднимался ощутимый жар, пронизывал насквозь стены и проникал в дом.

Обычно перебранка скоро стихала, но тут полчаса прошло, а скандал только набирал обороты. Рашид кричал во все горло. Пронзительный голос молодой жены все‑ таки звучал потише.

Вот и ребенок заплакал.

Дверь их комнаты с шумом распахнулась (на следующее утро Мариам обнаружит на стене передней круглую вмятину от ручки). Мариам привскочила. Опять грохот. На пороге ее комнаты нарисовался Рашид.

На нем были белые кальсоны и такая же рубаха, пропотевшая под мышками. В кулаке он сжимал коричневый кожаный ремень, купленный на свадьбу с молодой женой.

– Это твоих рук дело, – прорычал он и сделал шаг к Мариам. – Это все ты.

Мариам выскользнула из постели и попятилась к стене, прижав руки к груди. Именно по груди обычно приходился первый удар.

– О чем... о чем ты? – запинаясь, пробормотала она.

– Она меня не допускает до себя. Это ты ее подучила.

За все эти годы Мариам успела привыкнуть к попрекам и презрительным насмешкам, к тому, что в глазах мужа всегда виновата. Но справляться со страхом она так и не научилась. Когда муж бешено сопел, с налитыми кровью глазами тиская в руке ремень, Мариам всю трясло от ужаса, словно козленка, брошенного в клетку к тигру. Вот тигр поднимает голову, вот из груди его исторгается рык...

Кто это? Никак, молодая явилась? Глаза широко открыты, лицо перекошено...

– Я же заранее знал, добра она от тебя не наберется! – Ремень трепетал в руках у Рашида, только пряжка звякала.

– Прекрати, бас! – резко сказала девчонка. – Рашид, не смей!

– Иди к себе!

Мариам еще попятилась.

– Нет! Не смей!

– Убирайся!

Рашид замахнулся ремнем на Мариам.

И тут – неслыханная наглость! – на руке у него повисла Лейла. Прямо как клещ вцепилась. Муж даже пошатнулся.

И не ударил. Взревел только:

– Вон!

– Твоя взяла. Твоя взяла. Только не бей ее, прошу тебя, не бей. Опомнись.

На Мариам будто столбняк напал. А они возились, пихались, препирались, Рашид пытался стряхнуть с себя жену... В какой‑ то момент Мариам почувствовала, что удара уже не последует.

Рашид постоял еще немного со свирепым видом, все лицо мокрое от пота, потом медленно опустил руку с ремнем. Лейла наконец коснулась ногами пола, но руку мужа не выпустила, будто не доверяла.

– Я тебе это запомню, – прохрипел Рашид. – Я вам обеим это запомню. Дурака из меня сделать решили? В моем собственном доме? Не позволю.

Он свирепо посмотрел на Мариам и подтолкнул Лейлу к двери.

Мариам забралась в постель, спрятала голову под подушку и принялась ждать, когда пройдет дрожь.

В ту ночь Мариам просыпалась трижды. В первый раз ее разбудил рев ракеты, запущенной откуда‑ то со стороны Карте‑ Чара, во второй – плач девочки, убаюкивающее бормотание Лейлы, звяканье ложечки о бутылку. А в третий раз подняться с постели ее заставила жажда.

Внизу в гостиной было темно, только полоска лунного света падала от окна. Жужжала муха. Из мрака проступали очертания чугунной печки в углу и коленчатого дымохода под потолком.

На пути к кухне на полу лежало что‑ то большое. Приглядевшись, Мариам поняла, что это Лейла с ребенком. Мать спала, слегка похрапывая, дочка бодрствовала. Мариам зажгла керосиновую лампу и в первый раз за все время хорошенько рассмотрела девочку. Темные волосенки, карие глаза, густые ресницы, розовые щеки, губки цвета спелого граната.

Казалось, кроха тоже изучает ее: лежа на спине, повернув голову немного набок, ребенок внимательно разглядывал Мариам с недоуменно‑ настороженным выражением на лице, потом весело пискнул – наверное, остался доволен осмотром.

– Ш‑ ш‑ ш, – тихонько шепнула Мариам, – маму разбудишь. Ее счастье, что она глухая на одно ухо.

Девочка сжала кулачок и сунула себе в рот, улыбаясь Мариам и пуская пузыри.

– Ты только посмотри на себя. Вот ведь вырядилась, чисто мальчишка. Да как укуталась‑ то, в такую‑ то жару. Попробуй тут усни.

Мариам развернула одеяльце и, к своему ужасу, обнаружила под ним второе. Его она тоже развернула, щелкнув при этом языком. Ребенок с облегчением захихикал и замахал ручонками, точно птица крыльями.

– Так лучше?

Мариам уже выпрямлялась, когда девочка крепко ухватила ее за мизинец своими теплыми влажными пальчиками.

– Гу, – объявила кроха.

– Хорошо, хорошо, только отпусти. Бас.

Девочка брыкнула ножками и, когда Мариам высвободила палец, опять впилась в свой кулачок, улыбаясь и гукая.

– Что это ты такая довольная? А? Ну, чему ты улыбаешься? Не такая уж ты умная, как я погляжу. Отец у тебя грубиян, а мамочка – дура. Если бы ты это знала, не улыбалась бы так. Ни в коем случае. Спи давай. Засыпай.

Мариам поднялась на ноги и сделала несколько шагов. Ребенок хныкнул раз, потом другой.

Сейчас расплачется, испугалась Мариам.

– Ну, что тебе? Что ты от меня хочешь?

Девочка беззубо улыбнулась.

Мариам со вздохом села и предоставила свой палец в полное распоряжение младенцу. Ребенок пришел в восторг, засмеялся, задрыгал ногами. Мариам смотрела и смотрела на девочку, пока та не угомонилась.

И вот наконец Азиза сладко спит.

Во дворе бодро запели пересмешники. Когда певуны улетели (за окном в предрассветных сумерках мелькнули их крылья), Мариам, как ни хотелось ей пить, долго еще не поднималась с пола.

Ведь Азиза и во сне так и не выпустила ее палец.

Лейла

Больше всего на свете Лейла любила лежать рядом с Азизой, смотреть, как зрачки у девочки то расширяются, то сужаются, водить пальцем по нежной, гладкой коже, по ямочкам на руках, по складочкам на локотках. Порой она клала дочку себе на грудь и шепотом рассказывала про Тарика – ее настоящего отца, с которым ей не суждено встретиться, про то, как быстро он отгадывал загадки, как проказничал, как легко было его рассмешить.

– У него были очень красивые ресницы, совсем как у тебя. Такой же подбородок, нос, такой же круглый лоб. Твой отец был красавец, Азиза. Ты вся в него.

Только Лейла никогда не называла его по имени. Из осторожности.

А Рашид... Если и посмотрит на девочку, то каким‑ то странным взглядом. Как‑ то скоблил мозоли на ногах и небрежно так бросил:

– Так что там такое было между вами?

Лейла непонимающе взглянула на него.

– Между Лейли и Меджнуном. Между тобой и этим калекой, якленга. Какие между вами были отношения?

– Он был мне друг. – Вертя в руках бутылочку, Лейла старалась говорить ровно. – Ты сам знаешь.

– Да что я знаю? – Рашид стряхнул струпья со ступни, почесался и повалился на кровать. Пружины застонали. – А вы занимались тем, что выходило за рамки... пусть даже как друзья.

– За рамки?

Рашид беспечно улыбнулся, взгляд ледяной, цепкий.

– Ну‑ ка, ну‑ ка. Целовались вы с ним? А может, он тебя хватал за неподобающие места?

Лейла возмущенно пошевелилась. Сердце у нее колотилось.

– Он был мне как брат...

– Так друг или брат?

– Как друг и как брат.

– Да неужто? А ведь братья и сестры – народ любопытный. Братец возьмет да и покажет сестричке свой хер, а она...

– От твоих гадостей меня тошнит.