Проблемы родного отца

Конечно, если бы отцы относились к своим бывшим женам и их новым спутникам жизни лояль­но, то есть если бы они понимали беды своих детей, помогали им во всем, в том числе и в признании но­вого партнера матери (вместо того, чтобы только уси­ливать отчуждение), если бы они помогали детям по­нимать мотивы матери и таким образом избавляли их от страха (вместо того, чтобы присоединяться к их уп­рекам и осуждать мать), если бы они не создавали трудностей с уплатой алиментов, если бы они с пони­манием относились к тому, что с появлением нового партнера могут возникнуть изменения в расписании посещений и отпусков, и так далее, короче, если бы отцы вели себя в этом смысле лояльно, то матерям (и их новым мужьям) было бы чрезвычайно трудно характеризовать их как агрессоров. Но психическая ситуация самого отца не только осложняет, чаще все­го она делает невозможным такое понимание.

Самая большая проблема возникает из страха потерять собственных детей, идет ли речь об их люб­ви (которую теперь у него может отнять отчим), или о теперь и без того слишком небольшом влиянии на их развитие, а то и о полном исключении из их жизни.

С этими страхами неизбежно связана ревность к новому партнеру матери. На фоне этих сознатель­ных страхов у отца, как и у нового партнера матери, активизируются бессознательные эдиповы чувства конкуренции и ревности, которые ничем не отлича­ются от тех, которые испытывает отчим: отец воспри­нимает другого мужчину как более сильного и могущественного, а себя самого считает исключенным из отношений, «кастрированным» ребенком.

Это объяс­няет также и тот факт, что многие разведенные мужья ревнуют не только детей, но и своих бывших жен, да­же в тех случаях, когда они сами были инициаторами развода и у них уже давно есть новая семья.

Таким образом, отец по отношению к матери и ее новому мужу попадает в душевную ситуацию, идентичную позиции детей, борющихся за мать. И отец, и ребенок боятся потерять друг друга. Эта по­хожесть их (бессознательных) чувств делает из них невольных союзников. И чем сильнее страх и рев­ность, тем меньше остается от «тихого» союза, в кото­ром оба лишь изредка доказывали бы друг другу свою верность.

Часто дело доходит до борьбы, причем, де­ти ведут эту борьбу — открыто или скрыто, активно или пассивно — внутри новой семьи, а отцы — снару­жи. Они постоянно вмешиваются, чего-то требуют, налагают финансовые «санкции», ругают мать и ее нового мужа, а порой дело доходит даже до судебного пересмотра права на воспитание.

Таким образом, вер­сия об опасном отце, которая бессознательно должна служить объединению новой пары и защите от чувст­ва вины, действительно подтверждается. Базируется она в большой степени на реальности, повышающей вероятность того, что мать и ее новый друг продолжат всеми силами защищать эту латентную версию и ста­нут бороться против отношений отца и детей.

Отцовская борьба происходит на фоне его объ­ективного безвластия: дети - его единственные союз­ники — реально и эмоционально целиком зависят от матери и контакт с ними, независимо от решения суда о посещениях, может осуществляться лишь при ее участии⁴¹.

Эта зависимость отца - заклад в руках ма­тери, который она может использовать против него и его нежелательной активности. Едва ли в этом слу­чае можно рассчитывать на помощь суда. Однако без­властие и беспомощность слишком унизительны и приводят людей, в особенности мужчин, к совер­шенно невыносимому нарциссическому страданию. В этом унижении мне видится, с одной стороны, ос­новная — и для посторонних часто совершенно не­объяснимая — причина агрессивности отцов по отно­шению к новому партнеру бывшей жены.

С другой стороны, унижение это настолько невыносимо, что именно оно становится мощным мотивом к стремле­нию самому прервать отношения с детьми.

Замечания о «злых мачехах»

Проблемы, описанные выше, в общем, дейст­вительны и для ситуации, когда у отца появляется но­вая подруга. Правда, с той поправкой, что ребенок ви­дит отца лишь время от времени и ему не приходится жить вместе с его подругой. Поэтому беды и конфлик­ты, переживаемые им в этих отношениях, менее мучи­тельны.

Внешнее впечатление, конечно, может быть обманчивым, но, по моему опыту, детей, которые при­нимают новую подругу отца с открытой агрессивнос­тью, все же меньше. Хотя далеко не все дети действи­тельно приветствуют и любят ее. Так, я встретился в моей практике с десятилетней Бабси. «У меня проблема с моим папой, - начала она, - я просто не знаю, что мне дальше делать».

С Бабси мы были знакомы уже раньше. Вскоре после развода родителей, около трех лет назад, она не желала больше видеться со сво­им отцом. Причиной оказался конфликт лояльности, и в итоге нескольких бесед с матерью, отцом и девоч­кой мне удалось помочь ей преодолеть этот кризис.

С тех пор она видится со своим папой, которого очень любит, каждые две недели. Бабси и по сей день испы­тывает ко мне большое доверие, что и побудило ее по­просить мать договориться со мной об этой встрече. Полтора года назад ее отец женился во второй раз и, казалось, между девочкой и папиной женой Андреей установились хорошие отношения.

И вот она сидит передо мной и жалуется: «Я не выдерживаю эти вы­ходные у папы. Я просто не выношу ее! Я не хочу боль­ше ходить туда!». Вечно эта Андреа должна кругом присутствовать, объясняет Бабси, она не может ни на минуту оставить меня с папой вдвоем; Андреа ведет себя так, как если бы она была моей мамой, она посто­янно играет в семью и вечно вмешивается в разговор; и вообще все в эти выходные делается так, как хочется Андрее.

Тогда я спрашиваю Бабси, как она сама ведет себя по отношению к Андрее? Оказывается, Бабси старается быть милой и приветливой и даже говорит ей «мама». В ответ на мое удивление она объясняет: «Я делаю это только ради папы, это он попросил меня, чтобы я была с нею хорошей и ничего не говорила против нее». И, подумав, добавляет: «Иначе ему будет больно, и он обидится и, может быть, совсем не захо­чет меня больше видеть!».

Мне уже не раз приходилось видеть, что дети из страха потерять любовь отца часто проявляют чудеса приспособления. И даже те, которые бесстрашно проявляют свою агрессивность дома, по отношению к матери или к отчиму. Все дело в том, что в любви ма­тери - при всей амбивалентности их отношений -они уверены больше, чем в своих отношениях с (раз­веденным) отцом.

Приспосабливание, однако, озна­чает, что условия, к которым приспосабливаются, должны считаться неизменяемыми. Если бы у Бабси не было возможности обратиться ко мне за помощью, эти воскресные посещения, насыщенные разочарова­ниями, скорее всего, постепенно разрушили бы ее чувства к отцу и в ней выросла бы уверенность, что она значит для своего отца гораздо меньше, чем хоро­шее настроение его жены⁴⁴.

Является Андреа «злой мачехой»? «Конечно, нет», — поспешим ответить мы, ведь Бабси жалует­ся не на то, что она плохой человек; просто Андреа действует девочке на нервы, потому что Бабси хоте­лось бы побольше времени проводить со своим от­цом. Наконец, у нее, Бабси, есть ее настоящая мать, которая, в отличие от отца, живет не где-то далеко, а дома, и она видит ее каждый день. Неудивитель­но, что обычно новой жене отца совсем не нравит­ся, чтобы ее называли словом, которое — благодаря сказочному литературному наследию - у различ­ных народов означает не способную к любви злую женщину.

⁴¹ Бабси удалось удовлетворительно разрешить свою проблему. Во время двух сеттингов мы разработали стратегию, как, при каких обсто­ятельствах и какими словами она может открыть отцу свои желания так, чтобы не обидеть ни его, ни Андрею. (Между прочим, дети лучше способ­ны пользоваться советами в отношении обращения со своими родителя­ми, чем родители в отношении обращения со своими детьми.)

Это негативное представление о мачехе, безус­ловно, имеет свои социально-исторические корни" ⁵. Начиная с Bruno Bettelheim (1975) мы научились пони­мать фигуры и драматические образцы народных ска­зок, в первую очередь как символизацию типичных аспектов внутипсихического мира. В этом смысле в образах мачехи, ведьмы, злой феи или злой короле­вы находят свое выражение опасные и разочаровыва­ющие части материнского образа, в них также нахо­дят подходящий объект страх и ненависть ребенка.

В отличие от образа ведьмы, которая в первые два, три года жизни ребенка берет на себя угрожающие ас­пекты материнского образа, фигура мачехи символи­зирует прежде всего эдипов конфликт: добрая мама умирает прежде, чем ей предстоит стать эдиповой со­перницей, и в качестве мертвой матери ей принадле­жит безграничная любовь ребенка, она нередко помо­гает своему любимому чаду оттуда, из потустороннего мира {например, сказка о Золушке). Тогда роль кон­курентки в любви маленькой девочки к отцу перени­мает мачеха, с которой следует бороться и которую можно безнаказанно ненавидеть только потому, что она плохая, злая.

Для мальчиков такое расщепление тоже имеет освобождающее значение, поскольку мать для него является не только объектом эдиповых стра­стей, она еще и предательница (как женщина, кото­рая предпочитает ему отца). И наконец, недостаток отцовской верности по отношению к дочери и нака­зание им сына кажутся извиненными, поскольку он делает это только потому, что хитростью или злым волшебством его вынуждает к этому мачеха.

Не потому, что мачехи прошлых лет были особенно плохими людьми. «С другой стороны, бедность могла вести к тому, что пасынки и падчерицы были нежеланны. Никто не говорил о любви и привязанно­сти. Когда хлеба и вина не хватало, дети рассматривались лишь как лиш­ние рты и их заставляли зарабатывать свой хлеб. Если в семье было благо­состояние, то и жизнь неродных детей была лучше. Конечно, если они не умаляли наследство родных детей»

Когда же в конце герой сказки одерживает верх над «злой маче­хой», то это происходит именно в то время, когда опасность инцестной любви или соперничества по отношению к отцу уже оказывается преодоленной: к концу сказки наши герои, вначале бывшие детьми, становятся взрослыми - девочка выходит замуж за прекрасного принца (который вступает на место от­ца), а мальчик сватается к лучезарной принцессе (вместо того, чтобы погибнуть от тоски по умершей матери).

Символическое значение сказочных фигур рас­сматривается здесь с позиции ребенка. Идентифицируя себя с детьми (которые, в свою очередь, идентифици­руют себя с героями сказок), мы находим интерпрета­ционный подход к возможным бессознательным зна­чениям различных фигур и таким образом можем по­нять, почему дети так любят сказки и (по Bettelheim) так в них нуждаются.

Интересны мысли Инны Фритч (FritschY⁽\ к которым она пришла на основе собствен­ного опыта. У ее мужа была дочь Ангелика от первого брака. Ей было семь-восемь лет и она регулярно наве­щала своего отца. Инна Фритч начала анализировать те большие конфликты, которые возникали в ее отно­шениях с девочкой и влияли на ее отношения с му­жем. В ходе анализа этих конфликтов она обнаружи­ла собственные эгоистические и агрессивные чувства по отношению к ребенку и предприняла попытку собственной идентификации с мачехой или ведьмой (скажем, из сказки «Гснзель и Гретель»⁴⁷). Попытка «удалась», и она действительно открыла в себе черты «злой мачехи»:

- она соперничала с Ангеликой за любовь и вни­мание отца;

- время от времени она испытывала в себе жела­ние избавиться, наконец, от («трудного») ре­бенка;

- она призналась себе, что не обращается с этим желанием к отцу лишь потому, что он никогда не согласится «отправить ребенка в лес». Если же он даже согласится уменьшить контакты с дочерью, а то и вовсе их прекратить, то он бу­дет от этого так сильно страдать (как отец в вы­шеназванной сказке), что, возможно, навсегда возненавидит за это ее.

А что сказать по поводу ведьмы, которая хочет не только избавиться от детей, но уничтожить их и съесть?

«Я пытаюсь представить себе, почему ведьма так зла на детей... и мне приходит в голову, что это мо­жет происходить из ненасыщенного желания бес­плодной женщины самой иметь детей. Не хочется ли ей таким образом самой осуществить беременность? Итак, умертвить может называться: умертвить падче­рицу или пасынка для того, чтобы вновь родить их как собственных детей? То есть избавиться от детей мужа, чтобы потом суметь воспринять их как общих детей. Разве в самом начале наших отношений я не испытывала горячего желания считать Аителику и моим ребенком?

Разве не столь же страстно желал и мой муж, чтобы мы вдвоем воспринимали Ангелику как если бы это был наш общий ребенок? Это были наши обоюдные желания и надежды. Но в то время, как Матиас все еще продолжал надеяться, мы с Анге­ликой, причем она раньше меня, поняли что эти на­дежды совершенно невыполнимы»⁴*.

Чтобы избежать недоразумения, следует заме­тить, что здесь речь идет не о новой интерпретации «Гепзель и Гретель». Фритч использует эту сказку все­го лишь как вспомогательный материал для самоана­лиза. В результате она открывает в себе амбивалент­ные чувства и желания, которые в известной степени характерны для всех женщин в ее положении:

- любить не своих детей чрезвычайно трудно;

- чрезвычайно трудно также удержаться от нена­висти к детям, которые, в отличие от семей с отчимом, не были центральной частью само­го партнера уже с самого начала отношений; скорее всего, они являются лишь досадной по­мехой в моих отношениях с мужем;

— из желания иметь с мужем общего («хороше­го») ребенка рождается иллюзия, что данный ребенок может стать твоим ребенком, а ты — его матерью;

— когда ты, наконец, признаешься себе в том, что желание это — всего лишь иллюзия, у тебя не может не возникнуть ярости или ненависти по отношению к этому ребенку.

Получается, что все жены отцов действительно несут в себе нечто от «классической» мачехи, и это в двух аспектах: в глазах детей она сохраняет в себе ла­тентную угрозу, поскольку для девочки она - сопер­ница, ворвавшаяся снаружи, а для мальчиков — при­влекательная женщина, которая, если и любит меня, то, максимум, лишь из любезности к отцу. Что же ка­сается собственных чувств этих женщин, то они в высшей степени амбивалентны, вплоть до действи­тельного (хотя чаще всего и бессознательного) жела­ния избавиться, наконец, от этих детей⁴⁹.

1.4. Долгосрочные последствия развода

Господин П. вот уже в течение двух лет прохо­дит психоаналитическое лечение по поводу своих тя­желых депрессий. Он — бывший «разведенный» ребе­нок. Но можно ли все же с полным основанием за­явить, что заболевание господина П. является следст­вием развода его родителей?

Родители его разошлись, когда ему было семь лет. Он вспоминает, что с самого раннего детства у него были очень близкие отношения с матерью, до одиннадцати лет он часто спал с нею в одной постели. Он очень уважал сво­его отца и даже искренне им восхищался, хотя видел его редко, так как тот, как ему говорили, неделями бывал в ко­мандировках. Но когда отец на пару дней появлялся дома, между родителями, как правило, разыгрывались сильные ссоры.

Quot; Есть еще третье СХОДСТВО сказочной мачехи с реальной женой от­ца. Превращение мачехи в ведьму или алую фею соответствует тому об­разу, который она приобретает в глазах матери детей: она соблазняет ее детей с целью отнять их у родной матери. К этому очень часто встречаю­щемуся опасению многих матерей я вернусь позже {в 4-й главе).

Мальчик не понимал, о чем шла речь, родители вы­сылали его из комнаты и запирали дверь. Но он даже сего­дня слышит, как отец кричит и, когда он выходит из ком­наты, лицо у него красное от злости. Покидая квартиру, он в сердцах хлопает дверью. У матери глаза, опухшие от слез, а сам он — маленький и жалкий, дрожит от страха.

Потом был развод, после чего он видел своего отца всего два раза год — на день рождения и на Рождество в до­ме у дедушки и бабушки. Когда ему исполнилось десять лет, отец вообще переехал жить заграницу. Два свидания в год заменили два коротких письма, опять же за год. Сле­дующая встреча состоялась лишь семь лет спустя. Когда ему исполнилось одиннадцать лет, мать вышла замуж и у нее родился новый ребенок.

Своего отчима господин П. называет не иначе, как «муж моей матери». Хорошо еще, если они просто избегали друг друга, хуже, когда между ни­ми разыгрывались тяжелые ссоры, которые заканчивались тем, что мальчик убегал из дому и часами где-нибудь пря­тался. Его школьные успехи снизились до нуля, пока он не попросил мать отправить его в интернат. Та согласилась. Мальчик сконцентрировался на учебе и хорошо закончил школу. Но он избегал людей, был угрюм и испытывал по­стоянную тревогу.

Затем он поступил в университет, где начались, по его словам, лучшие годы его жизни. Товарищи уважали его за общительность и готовность в любой момент придти на помощь, у него было много друзей и, наконец, он влю­бился, Но отношения с любимой девушкой вдруг разруши­лись, и именно в то время, когда он писал свою дипломную работу.

Вначале, пока он был занят работой, казалось, что все еще в порядке, но недели через две после защиты дип­лома, когда минула первая радость, он вдруг ощутил ужас­ную пустоту. Сегодня господину П. тридцать. Он не испы­тывает большого интереса к жизни, у него нет планов на будущее и жизнь его становится все печальнее. Вот уже не­сколько месяцев, как у него по утрам нет сил вставать с по­стели и собираться на работу...

Что именно из удручающих переживаний про­шлого действительно повинно в душевном состоянии господина П.? Практическое отсутствие отца в ран­нем детстве? Родительские ссоры, внушавшие такой страх? Развод родителей? Исчезновение отца из его жизни? Плохие отношения с отчимом и чувство, что он больше не нужен матери? Одиночество в интерна­те? А может, все еще могло бы наладиться, если бы его не бросила возлюбленная?

Конечно, ни одно из этих переживаний в от­дельности не могло бы привести человека в такое пла­чевное состояние. Но все вместе — безусловно! А не началась ли эта история уже раньше, с самого его рождения? Не дали ли уже тогда отношения родите­лей серьезную трещину (о чем мы говорили выше, в главе 1.1). Не было ли душевное самочувствие мате­ри уже в первый год его жизни таким неуравновешен­ным, что она просто не в состоянии была достаточно хорошо исполнять свои материнские функции?

Комплексное взаимодействие этого множества факторов, столь важных для психического развития ребенка, навело меня на мысль, что развод следует рассматривать не как событие, а как жизненную судь­бу. Судьбу, которая определяется тем обстоятельст­вом, что рано или поздно, где-то между рождением и достижением совершеннолетия, родители расста­нутся друг с другом.

Но имеет ли смысл говорить об этой особенной жизненной судьбе? Не определяет ли индивидуальное формирование социальных условий как до, так и после развода, значение самого фактора «развода родителей» для общего развития личности ребенка, ведь, как уже говорилось, один развод не по­хож на другой?

И тем не менее я считаю, что такое обобщение целесообразно с научной точки зрения, и это по не­скольким причинам: во-первых, каждый развод роди­телей, как бы он ни выглядел в каждом отдельном случае, прежде всего означает значительный слом привычных условий жизни ребенка, к чему добавляют­ся переживания по поводу частичной потери отца (значительно реже — матери), при том, что размер этой потери индивидуально может быть очень раз­личным.

Во-вторых, разрыву отношений родителей, как правило, в той или иной степени предшествует длительный кризис, который не ускользает от внима­ния ребенка и оказывает решающее влияние на его психическое развитие.

И, в-третьих, исторические условия жизни, а также общие психические реакции родителей предвосхищают типичные черты (внешних и внутренних) социальных условий, в которые ребенок попадает после развода: послеразводный кризис, кон­фликты лояльности, дефицит триангулирования, от­сутствие мужского любовного объекта и объекта идентификации в повседневной жизни, конфликты с новыми супругами родителей и многое другое.

С другой стороны, учитывая комплексность и индивидуальность вышеприведенных факторов развития, мы не можем рассчитывать на то, что в долгосрочных последствиях развода мы найдем абсолютно типичные картины симптомов или черт характера.

Упомянутые обобщения различных инди­видуальных «разводных судеб» позволяют, тем не ме­нее, из познаний, полученных благодаря психоана- литическим исследованиям типичных вариантов ин­дивидуальных случаев⁵¹ сделать выводы, во-первых, какие психические области и сегменты развития на бу­дущее оказываются пораженными различными ком­понентами «разводной судьбы» и, во-вторых, как этот общий фактор влияет на развитие данных пси­хических областей.

«Познания», полученные таким образом, осно­ваны на прогностических размышлениях. Но поскольку комплексность психологически важных факторов развития не позволяет установить достаточно надеж­ные прогнозы, было бы желательно сопоставить про­гнозируемые долгосрочные последствия развода с дей­ствительным развитием.

Насколько мне известно, как бы ни было вели­ко число эмпирических исследований непосредст­венных симптомов развода⁵², имеется лишь одна ра­бота, в которой эмпирически достаточно обоснован­но указывается на взаимосвязь проблем (молодых) взрослых и их переживаний в детстве по поводу раз­вода родителей.

Я имею в виду исследование Юдифи Валлерштейн {Wallerstein/Blakeslee, 1989), охватываю­щее период в пятнадцать лет. Есть и другой эмпириче­ский источник, позволяющий оценить долгосрочные последствия развода, которым, что любопытно, до сих не воспользовались даже те, кто имеет к нему доступ. Это, как в примере господина П., психоанализ тех пациентов, которые были когда-то «разведенны­ми» детьми.

Поскольку в психоаналитической тера­пии речь идет, в первую очередь, не об избавлении от симптомов, а о реконструкции бессознательного зна­чения кажущейся иррациональности, то есть о значе­нии и истории симптомов и черт личности, то мне в ходе моей многолетней практики довелось неверо­ятно много узнать от тех моих пациентах, которые пе­режили в детстве развод родителей. И не только о дол­госрочных последствиях и развитии их характеров, но и о типичных формах переработки ребенком пере­живаний развода.

Следующее сопоставление долгосрочных по­следствий развода (исходя из вышесказанного, ско­рее, следовало бы говорить об их тенденциях) вытека­ет из трех источников: прогнозов развития (точнее, из психоаналитически-педагогических исследований отдельных случаев), из опыта Юдифи Валлерштейн и из исследования тех черт личности моих пациен­тов, которые (на основе психоаналитического рас­смотрения) довольно четко указывают на пережива­ния развода".