Что остается от солдата. — Выход на рубеж. — Хлеб. — Листовки. — Ложная тревога. — «Русь, спать иди!» — Первая атака. — В окружении. — Паника

…Опять мы движемся. Нам сказали, что немцы прорвались под Вязьмой и нас направляют на ликвидацию прорыва. Мы находимся недалеко от города Холм-Жирковский.

Подойдя к лесу, увидели обуглившиеся постройки, вернее, торчащие печи и черные головни — все, что осталось от построек. На опушке развороченная земля, воронки от бомб, в сожженных домах и рядом трупы красноармейцев с синими в пузырях телами, со вздувшейся краской на касках, возле них обгорелые стволы винтовок и остатки солдатских лопат. Все произошло, видно, совсем недавно, еще тлели угли и стоял тяжелый запах. В оцепенении мы стояли и смотрели, и проносились перед нами картины, как недавно такие же, как мы, красноармейцы отдыхали или прятались тут от налета и были застигнуты смертью. Здесь впервые мы ощутили страх смерти, и как-то неприятно затошнило, и в какой-то момент захотелось сесть на землю и никуда не идти. Но каждый поборол себя, колонна двинулась, через несколько минут заговорили, перебрасываясь шутками.

Солнце почти село, устало двигались люди, я смотрел на качающиеся плечи и головы и пытался не думать об этой первой смерти, увиденной так близко. Каска да лопата… Несколько обугленных железок — вот все, что остается от солдата.

Миновав лес, вышли на открытое место. Впереди открылось поле с кустарником и желтой травой высохшего болота, на горизонте силуэтом на фоне неба протянулась по бугру деревня. Нас срочно перестраивали в боевой порядок, объясняя задачу: мы должны пробежать поле и закрепиться возле ольховых зарослей — это исходный рубеж, затем начнется атака, на горе в деревне находится противник. Мы были голодными, и нам больше всего на свете хотелось есть.

Нам нужно было бежать правее. Перепрыгнув изгородь, увидел в огороде двух женщин, закапывающих в яму сундук со своим скарбом. В огороде росла капуста. Быстро выхватил кинжал и, не спрашивая хозяек, срубил кочан, рассек его на четыре части, бросил по куску своим товарищам, и мы на бегу жевали хрустящие листья, двигаясь к канаве с ольхой, где нам нужно залечь.

Я лежал с санитарной сумкой возле Тони, она начала тихонько плакать, а я вытащил альбом и стал писать письмо жене, в этом была инерция, как нужно действовать перед атакой, инерция, воспитанная фильмами и литературой: если я погибну в атаке, то найдут, когда будут хоронить, мое письмо и отправят жене — все будет по правилам, и я буду на высоте.

Желтая трава с коричневыми листьями ольхи, запах прели от влажной земли, а сверху солнце, в душе нет веры ни в смерть, ни в правдивость атаки. Роюсь в кармане, достаю свой энзэ сахара, он весь в крошках махорки, протягиваю его Тоне и настаиваю, чтобы она ела, смотрит она недоумевающе, но берет и начинает грызть, и понемногу успокаивается, и вытирает кулачком свои голубые глаза.

Опять поднимаемся и идем перебежками по заросшему кустарником высохшему болоту. Вдруг вижу, один боец несет две буханки хлеба, говорит, что на опушке разбита машина с хлебом. Быстро возвращаюсь с Лешкой, набираем полные носилки хлеба и догоняем цепь наших ребят; передаю свой край носилок бойцу, а сам на ходу разбрасываю буханки товарищам, и уже все наше отделение и другие ребята жуют хлеб, не выпуская винтовок.

Я представлял себе атаки совершенно иначе. Противник молчит, вижу, как два бойца держат под руки нашего искусствоведа^{1}, страдающего стенокардией, у него сердечный приступ, быстро достаю из санитарной сумки валерьянку, наливаю в закрутку фляги, накапав туда воды (воды у меня осталось на донышке), даю ему, он чувствует себя смущенным: «Вот, знаете, случилось… совсем не к месту», — берет винтовку, и мы вместе, я беру его под руку, движемся в атаку.

Открылось поле с неубранной рожью, за ним на горе сараи, за которыми лежит деревня, растянувшаяся по сторонам дороги параллельно нашей цепи. Опять залегаем и ждем, пока подтянутся остальные. Пользуясь минутной остановкой, многие бойцы поправляют обмотки, эти обмотки всем не дают спокойно жить, разматываются в самые критические моменты. Кто-то нашел листовку, сброшенную немецкими самолетами, с предложением воспользоваться ею как пропуском при сдаче в плен: «Красноармеец, торопись сдаться! Немецкая армия движется вперед, ты можешь опоздать получить надел земли, который тебе дадут немцы». Маленькая медсестра Маша возмущается и рвет этот листок. Но их оказывается много, и некоторые прячут их, как бы для курева, но неудобство, с каким это делается, выдает какую-то дальнюю затаенную мысль, это отголосок того же, что впервые я услыхал под Орлом от крестьянина: «Что ж, хуже не будет».

Старшина, наш взводный — мы прозвали его Самовар, за небольшой рост, красное лицо и золотые волосы, прямо лежащие назад, говорил он на «о», как волжанин, — командует:

— Приготовсь!

Сначала быстрым шагом, а затем мы бежим, движемся в атаку. По цепи прокатилось: «За Родину! За Сталина!..» — сперва неловко, затем мощней, мощней. Руки все цепче сжимают винтовку, и чувствуешь, как захлестнуло тебя какой-то волной, и ты уже не тот, что был только что, все сконцентрировалось, что-то охватило тебя, и единственное желание — скорей добежать до противника; такое чувство, как было, когда первый раз нас учили штыковому бою и я шел на чучело, пронзая его штыком. Противник молчит, Лешка за мной бежит, волоча носилки, мы с ним меняемся, по очереди их носим. Добегаем до сараев — а там никого нет. И из деревни никто не стреляет. Значит, опять ложная тревога. Сразу замечаю, что идет дождик, делается холодно внутри, ты опустошен и безумно устал.

* * *

Устраиваемся в сарае, залезаем в сено, чтобы хоть немного отогреться и вздремнуть. Самовар сидит на пороге и отдает приказание сходить на разведку в деревню. Идут двое, один — самый высокий, Миша Володин, и с ним маленький боец. Мы им завидуем, всегда выгодно ходить в разведку, если повезет, можно выпросить что-нибудь поесть. Нам все время хочется есть.

Совсем вечереет, моросит дождевая пыль, вдали серые силуэты изб. Возвращаются наши разведчики и ведут с собой бойца нашей роты, пожилого сутулого ополченца, с поломанной винтовкой, он виновато несет ствол и приклад в разных руках. Обступаем их, спрашиваем, что случилось. Оказывается, ехали через деревню два немецких мотоциклиста, увидали его, остановились, отобрали винтовку, ударом о камень перебили ложе и сказали: «Русь, спать иди». Спрашиваем его:

— Чего ж ты не стрелял?

— Не знаю, они кричали: «Русь, русь, иди сюда» — и смеялись, я и пошел. А они вот… — Он показывает винтовку и напоминает огорченного ребенка, который сам поломал свою любимую игрушку.

Деревня называется Старое Село. Вдруг заработали пулеметы из деревни, и трассирующие пули стали ложиться почти рядом, Самовар закричал:

— Что вы делаете, б..! Здесь же бойцы! — И еще добавил несколько легких надстроек.

Зеленоватые и розовые огоньки, пунктирными веерами чертя серую мглу, ложились то дальше, то ближе к нам, гул танков примешался к пулеметной стрельбе, и все бросились из сарая под гору. Я выскочил из двери, увидел на углу у стены черный вороненый беспризорный ручной пулемет, у меня сработало, как сказала бы Галочка — показуха, но это очень сложно, где кончается показуха и где начинается долг, я видел себя со стороны: здорово, санитар, а не растерялся, схватил пулемет и отбивает атаку танков! Залег за камень на углу, теперь необходимо освоиться и начать огонь, как плохо, что я мало знаю пулемет и не могу справиться с ним, я никак не мог приладить диск, который лежал почему-то вынутый. Сзади меня кто-то начал тянуть за ногу:

— Колька, отдай пулемет, а то Самовар увидит.

Я упираюсь, мне обидно, что я нашел, а стрелять нужно отдавать, но и неудобно, что подведу товарищей; отползаю, и у меня забирают пулемет.

Вдали, в стороне, идут цепи наших солдат, по ним стреляют из танков и бронемашин немцы. У нас нет артиллерии, и бойцы бутылками с горючкой заставляют уйти танки. Горят костры, зажженные горючей смесью.

Оказалось, на правом фланге много убитых и раненых, но оживление и радость, что атака отбита, охватили всех, все делились впечатлениями и смеялись, говорили, какой молодец Мишка Суздальцев, обошел танк со своим противотанковым отделением и горючей смесью заставил уйти. Каждый рассказывал все, что он пережил, но сразу же придумывал героические подробности.

Прошедший бой был для нас как бы генеральной репетицией, до этого мы не видели противника, и, когда он стрелял в нас, даже тогда мы не верили, что можно убивать, я имею в виду, внутренне мы были не готовы, как не готов был боец, которого позвали и он на зов не смог выстрелить, а подошел и отдал оружие; как не готов был старшина, кричавший на немцев. И был внутри каждого вопрос: а может, они не такие уж звери, как пишут, может, это все недоразумение? После боя что-то переменилось в людях. Если перед атакой каждый спрашивал себя, сможет ли он, то теперь появилось чувство: должен, могу.

Начало войны и подготовка людей к убийству, ожесточение — это перестройка всей психики человека, и происходит она мучительно и достаточно долго. Мы не были подготовлены к войне не столько технически, сколько морально, и для перевоспитания людей требовалось время. Это один из факторов, давших возможность немцам в первые дни войны ошеломить нашу армию.

Спускалась ночь, моросил мелкий назойливый дождь, наш батальон выводили с места боя занять круговую оборону перед деревней. По горизонту в мокром осеннем небе пылали костры пожаров, шла стрельба из минометов, было впечатление по круговому зареву в небе, что мы окружены.

Нас с Алексеем Августовичем как санитаров перевели в 4-й взвод, в боевой обстановке санитары находятся в замыкающем взводе, чтобы удобнее было эвакуировать раненых. Дана команда окопаться. Желтая чавкающая глина трудно идет под лопатой, а тут еще дождь льет и льет, ватники наши, промокшие насквозь, сделались тяжелыми и неудобными. Наши ребята, из 3-го взвода, где-то тут, в стороне, тоже чавкают лопатами, но мы сейчас в четвертом, где все чужие, нам незнакомые. Выкопали с Лешкой сидячий окоп выше колен, и снизу вода выступила, так как мы в низине. Почему круговая оборона под горой, никто не знает.

Команда «отдыхать» застает нас совсем мокрыми и еще в воде стоящими. Приносим снопы льна, подстилаем и ложимся, сверху кладем носилки, чтобы не так мочил дождь. Сон тяжелый сковывает нас после трудного дня — марша, атаки, рытья окопов, дождя и постоянного чувства голода, кухня наша затерялась неизвестно где…

* * *

Проснулся от воды, текло на лицо со сдвинутых во сне носилок. Алексей тоже открыл глаза. Над нами было все то же дождливое небо. Светло, но удивительно тихо. И не звучат команды. Оглядевшись, с удивлением увидели пустые окопы, глинистые канавы ходов сообщений с примятыми снопами льна, полузалитыми водой. Здесь спали бойцы. Но где же они? Снова и снова оглядываемся и не можем поверить, что никого нет, мы одни. Они ушли, оставив нас! Наверно, никто не заметил нас под носилками и не разбудил. И никто не заметил, что нас нет в строю, потому что в четвертый взвод мы попали ночью. Я предупредил взводного, что мы приданы его подразделению, но, наверно, в суматохе подъема он забыл о нас? Ему не до нас было? Почему? Куда они ушли? Надо скорей догнать их! Наверно, приказ был внезапным, что-то случилось. Мы в кольце? Где выход?! Не зря вчера кругом по горизонту горели пожары…

Мы все пытались понять, как могли мы остаться одни. Нам не дано было знать, что эта ночь уже подменила нашу судьбу, сделала ее другой, чем у наших товарищей, где-то идущих вместе.

Собрав свои пожитки, взвалили носилки на плечи и бросились к лесу кустарником ольхи, по которому еще недавно шли в атаку, всегда человек охотнее избирает знакомую дорогу, по которой однажды уже прошел. Немного пробежав, увидели в кустах военного в плащ-палатке. Он тоже увидел нас, позвал. Мы с радостью подбежали. Это оказался командир соседнего батальона. Первые вопросы: какого мы батальона, какой роты? Но на вопрос, где наш батальон, со страхом сказали, что не знаем, мы заснули и не слыхали, когда ушли наши бойцы. Он растерянно, мне показалось, взглянул на нас и не стал распекать, как мы ожидали, а переспросил:

— Как, и никого нет на месте?! И вдруг начал объяснять:

— Я послал в другие подразделения связных, но вернулись пока только из хозвзвода, его тоже нет в лесу. Наверно, ушли, но даже не предупредили нас…

Он уже говорил с нами без различия чинов, просто, и это делало обстановку еще напряженней.

Подбежал связной, доложил, что справа тоже никого нет, оба соседних батальона ушли. Комбат сказал, чтобы мы пристраивались, и дал команду двигаться. Батальон начал выходить из низины перед деревней, растянувшись вдоль края леса. Ехали телеги и тачанки с ранеными, мы даже не представляли, что столько уже раненых после вчерашнего боя. Как случилось, что наши части, получив приказ об отходе, не предупредили соседний батальон? И уже то, что забыли нас, нам не казалось таким ужасным и несправедливым.

Совсем стало светло, и в небе появилась «рама» — очень противный самолет-наблюдатель, который трудно сбить, сколько ни стреляй. Через несколько минут пронеслись «мессеры», обстреляв нашу колонну. Сделали еще и еще заходы. У нас прибавилось раненых. Высоко в небе шли «юнкерсы» на восток. Это к Москве. У немцев, наверно, уже и аэродром есть недалеко, если так быстро «рама» навела на нас «мессеры». Эти точность и быстрота действовали угнетающе. Ко всему мы не могли идти по дорогам; чтобы не обнаружить себя, должны были двигаться лесом. Еще недавно мы искали противника, искали группы диверсантов, ждали, когда пойдем в атаку, нас вели на сближение… И вдруг мы должны уходить от противника, двигаться на восток, искать возможность пройти незаметно; не принимая боя, увеличивать количество раненых и убитых.

Продвигаемся группами к переправе. Посланные в разведку возвращаются с неутешительными сведениями: у переправы немцы, танковая колонна, дальше расположилась какая-то часть на серых машинах, идти в этом направлении бессмысленно. Комбат долго смотрит в карту и поворачивает движение батальона. Идем лесом, часто приходится обходить огромные воронки от пятисоткилограммовых бомб.

Вышли к поляне, и уже первые бойцы начали переходить ее, как ударил пулемет с противоположной стороны. Бросаемся назад, в лес, и опять забираем в сторону.

Навстречу несколько раз попадаются группы ополченцев-москвичей, они идут от Днепра. Там тоже немцы.

Переправа для одного-двух человек, группы — это легко, на лодке или вплавь. Переправиться батальону, с обозом раненых и со всем хозяйством: пулеметами, минометами, боеприпасами, — очень трудно. Нужны мост или паром. Можно плоты построить. Но остановись только, налетят опять самолеты! Да и где ее делать, обстановка совсем неясная… Наши части находятся в окружении возле Холм-Жирковского, никто не знает толком, что творится, мы попали с Лешей Августовичем в водоворот с чужими частями.

Идем с Алексеем, тянем свои носилки и все надеемся найти свой взвод, свой батальон. Нам уже-ясно, что мы только теряем время на поиски переправы, обстановка меняется с каждым часом, немцы все плотнее закрывают кольцо и одновременно забрасывают группы десантников, которые обстреливают наши отряды, двигающиеся лесами. Каждый из нас делается стратегом, делится своими мыслями, как надо поступать и что сейчас делать. Одни говорят, что надо силой пробиваться, другие, что надо оставаться здесь и принимать бой. Но это все сейчас трудно сделать, так как царит полная неизвестность — что впереди, как далеко продвинулись немцы, где наши? Потому побеждает пассивное следование событиям — идти скорей, как можно скорей, еще, кажется, чуть-чуть, и будет удача и мы вырвемся. Но каждая неудача, каждая встреча с немцами, каждый обстрел уносят веру, и от усталости и голода люди делаются инертными, легко поддаются панике.

Паника — это страшное массовое психическое заболевание. Паника — это разобщение людей и неверие, спасение себя и только себя, это возврат к животному состоянию людей, скованных страхом, людей без будущего.

К нам пристала группа ополченцев из нашего батальона, ушедшего, как выяснилось, ночью, часть из них успела проскочить, а как начало светать, ударили танки и закрыли доступ к мосту. Теперь танков там скопилось много.

Ночью все приходило в движение, по дорогам шли вооруженные и безоружные бойцы, двигались орудия, госпитали — все в каком-то одном направлении. Но вот начинали попадаться машины, пешие, раненые, идущие навстречу, и шепот шел по колоннам: «Прорыв не там, совсем в другой стороне…» И через час-два основной поток уже поворачивал в противоположном направлении. Мы мотались всю ночь, а утром нас опять и опять бомбили, и мы уже не старались найти свою колонну, казалось, что малой группой вернее просочиться сквозь кольцо окружения. Почему мы так хотели вырваться из окружения, а не принимали бой? Наверно, еще не созрело умение воевать в любых условиях, как это было потом, в партизанах, а слово «окружение» парализовало сознание. Еще жила в нас инерция думать и воевать по правилам: есть часть, есть высшее командование и оно знает, что делать; а если их нет, то их надо найти и узнать, что делать. А решать и действовать надо было сегодня, сейчас. Между тем волнами налетали «мессеры» и превращали колонны в разрозненные группы, самолетов было столько, что, обнаружив даже небольшую группу, даже одного человека, налетали на бреющем полете и обстреливали из пулеметов. Охотились безнаказанно. Бомбили, сбрасывали листовки: «Бойцы, сдавайтесь, и вы будете отпущены на свободу!», «Мы воюем не против русских, а против коммунистов!» Крестьянам сбрасывали детские ботиночки и белые булки в пакетах, особые листовки: «Если не хотите, чтобы вас бомбили, не пускайте бойцов». Бойцы бросали тяжелые орудия, танки, в которых кончалось горючее, взрывали первые «катюши». И сотни, тысячи вооруженных людей метались в кольце пожаров, пугаясь выстрелов и танков противника.

* * *

Подбирается группа московских ополченцев, они хотят идти прямо на восток, минуя любые населенные пункты, лесами. Мы с Алексеем пристаем к ним. Идем, жадно вглядываясь в небо, чтобы определить, где восток, где запад, а небо серое, с медленными мокрыми облаками; смотрим на деревья, стараясь вспомнить: мох — это север? Но идти без карты и компаса лесом — это очень трудно. Неожиданно в направлении востока лес кончился, открылось поле, по нему едут немецкие машины. Шарахаемся назад в лес и начинаем забирать влево, там показался лес на горизонте.

Шли долго и, уже совсем измученные, наткнулись на избу лесника. Постучали, но никто не открыл. Уселись на крыльце. Ребята выворачивали карманы, вытряхивая крошки махорки, делали общую цигарку. Вдруг в окне, я заметил, кто-то мелькнул. Стали стучать и угрожать, что поломаем дверь. Дверь открылась, на пороге стоял старик в белой рубахе и жилетке, скользнул по нам сердитыми глазами и на возгласы: «Ай да дед, своих перепугался!» — ответил:

— Шляетесь теперь да есть просите. (Мы еще не успели просить.) Много вас прошло за сегодня.

Мы чувствуем свою вину: отступаем, ищем беспомощно дорогу, чтобы уйти к своим, а их оставляем здесь. Стараемся что-то говорить, чтобы стереть этот барьер враждебности, но чем больше говорим, тем яснее становится его враждебность. О немцах он говорит:

— А чего их бояться, люди ведь, хуже не будет. Ждет он немцев. Но нам сейчас надо узнать дорогу, и мы не теряем надежды на ночлег и картошку. Старик говорит, что недалеко деревня и там немцев нет. Решаем с Алексеем пойти туда узнать, что слышно, и попросить поесть; переночуем и утром зайдем за ребятами. У старика дочка в деревне:

— Возле колодца изба. Зайдите, может, и примет. В деревне много ваших — и раненые, и просто не ведающие, куда идти. Драпают на Москву.

Пошли, а у самих — как камень на сердце он положил.

Окончательно обессилев, подошли вечером к деревне. Деревня на бугре стоит удивительно знакомая, не можем глазам поверить, очень похожа на ту, возле которой принимали атаку танков. Неужели мы сделали круг?!

Потащились с носилками по пустынной улице. Совсем стемнело, только лужи на дороге поблескивали и мертвые окна домов отражали тусклый, белесый свет зари. Ни одного огонька не горело в окнах. Посередине села стояли мужики у колодца, тихо говорили между собой, на наше приветствие ответили сдержанно и зло:

— Шатаетесь, да еще с оружием, из-за вас натерпишься. И так в деревне полно ваших.

Разговор не завязался.

Прошли дальше по деревне. Крыльцо одного дома выходило на улицу, здесь живет дочка старика. Поднявшись на две ступеньки, постучал в окно рядом. Мелькнуло серое лицо за стеклом, хозяйка открыла дверь:

— Ну что маетесь, что ходите! Он, ваших понаходило полно!

Я сразу даже растерялся от ее тирады, сказал только:

— У вас переночевать можно?

— Нет, милый, нельзя, вдруг немцы объявятся, а у меня дети, нельзя. Лучше вам в огороде в бомбоубежище заночевать, у нас полно ваших в бомбоубежищах ночует. И зачем вы носилки носите? Отдали бы бабе, хоть юбку себе сделаю.

Только тут пришла в голову мысль: зачем мы носилки таскаем? Все жила надежда, что найдем где-то свою часть, не бросать же военное имущество. После слов этой женщины я почувствовал усталость и нелепость нашего положения. Сказал ей:

— Нате вам, может, действительно пригодятся.

Она стала более словоохотливой и предложила послать сына показать нам бомбоубежище. Рассказала, что здесь третьего дня был бой, много на поле раненых осталось, часть подобрали женщины, а часть порасползлась по ямам.

— Много в огородах и в леску ваших прячется, всё хотят выйти с окружения.

По ее рассказу мы окончательно убедились, что, пробродив столько времени, вернулись в деревню, возле которой принимали первый бой.

Хозяйка кликнула сына:

— Андрей!

На крыльцо вышел, надевая пиджак, парень лет пятнадцати, охотно согласился проводить нас. Пошли улицей, заговорили, что есть хочется так, что подметку можно сгрызть, Андрей сразу предложил пойти на оставленную колхозную пасеку. Зашли, в темноте вытянули из улья несколько рамок, отряхивали их пилотками от пчел и ели, выдавливая из сот душистый сладкий осенний мед. Наевшись, еще натолкал соты с медом в баночку из-под лекарства, которая служила нам вместо стакана. Поговорили с парнем:

— Ну как, боишься немцев?

— А то нет! О-он сколько солдатов прячутся, и все хотят уйти, а немцы крепко держат.

Пошли по картофельному полю, ботва путалась в ногах. Наконец Андрей сказал: «Тут». Это был маленький бугорок, яма, закрытая бревнами и землей присыпанная, с лазом, прикрытым заслонкой от русской печи. Спустились в темноту погреба, но там оказалось не сыро, настелена солома и было даже уютно. Андрей залез с нами и стал расспрашивать, куда мы пойдем и что будет, если немцы всех понаходят; мы у него узнали, куда ведут дороги из этой деревни. Но говорить долго мы не могли, ноги гудели и глаза слипались. Попрощались с парнем, свернулись на соломе, еще перекинулись напоследок словом и уже спали.

Было тихо и темно, когда Андрей закрыл за собой лаз, нам и в голову не могло прийти, что завтра утром немцы будут здесь, в этой деревне.