Ответ П.Я. Чаадаеву на первое философическое письмо

Русских невозможно победить, мы убедились

в этом за сотни лет. Но русским можно привить

лживые ценности, и тогда они победят себя сами.

(Отто фон Бисмарк)

Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар —
Так молюсь за моей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.

(Анна Ахматова)

Любезный друг мой, Петр Яковлевич,

Благодарю вас за ваше письмо и ту искреннюю боль за Россию, с которой вы его писали. Что касается идей, то вы должны знать, что наши мысли имеют очень серьезные расхождения.

Хочу обратить ваше внимание прежде всего на то, что могло послужить основой и причиной формирования столь печальных взглядов. Вспомним, что письмо ваше датируется 1829 годом (хотя опубликовано только в 1836). Почему это имеет столь большое значение? Именно потому, что события того времени имели определяющее влияние на сознание и мысли вас и ваших современников.

Итак, еще свежи в памяти проекты благих преобразований Сперанского, этого талантливого и деятельного реформатора, известного и признанного и в европейских кругах сторонника конституционной монархии и разделения властей. Свежо в памяти и то, что его реформы, способные изменить Россию к лучшему, направить на путь управленческого прогресса, постепенно сошли на нет вместе и с их перспективным автором. Мы помним, с какими настроениями вернулись из Европы молодые бойцы-победители, как пробудилось национальное сознание от политической до литературной сферы, как начали зарождаться кружки и союзы людей, горящих идеями спасти великую страну. И что же Россия получила в итоге? 14 декабря 1825 года и последовавшие за этим репрессии, определившие дальнейший консервативный вектор развития страны-«жандарма Европы» в период царствования Николая I.

Такое развитие событий не могло не причинять людям мыслящим боли и не вызывать создания новых объединений, участники которых считали себя продолжателями борьбы декабристов, несмотря на самые строгие угрозы и устрашающие последствия. Мы с вами на своем опыте не раз убеждались в том, что чем больше запрещают, тем больше искушение сделать наперекор. Прогрессивная мысль в этот период существенно преобразовывается и обретает новые, более радикальные черты. Преобразовывается настолько, что В.И. Ленин говорит о том, что первым этапом «освободительного движения» в России «соответственно трем главным классам русского общества, налагавшим свою печать на движение», был именно дворянский период, то есть примерно с 1825 по 1861г.

В этом историческом контексте возникновение ваших идей и само письмо ваше представляется мне вполне объяснимым. Все попытки создать тайные революционные организации пресекались самым жестоким способом. Однако Николай I преследовал не столько сами тайные кружки, сколько всякую попытку свободомыслия. Поэтому последствия, обрушившиеся на вас, я не склонна считать чем-то, что невозможно было предсказать. Но я не думаю, что дело только в деспотизме николаевского режима. Ваши взгляды были бы названы «дерзостной бессмыслицей» (как назвал их Сергей Уваров) не только при Николае. Речь ведь в основном не о самодержавии как таковом, а о вопросах, касающихся места России в общемировом развитии, ее величия или ничтожества, отношения к Западной Европе, вызывающих и до вас горячие споры и практически непосредственно оскорбляющих достоинство правящих элит.

Вернемся же непосредственно к содержанию вашего письма. Вы пишете: «... мы никогда не шли об руку с прочими народами; мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода; мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого. Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода».

Прежде всего, я хочу спросить вас: неужели вы правда верите в то, что Россию можно «измерить европейским аршином», ведь именно Европу вы считаете центром цивилизованного мира? Неужели думаете, что русская и европейская цивилизации имели равные стартовые позиции и должны были идти по одному пути?

Боюсь, друг мой, что, если так, вы ошибаетесь. Обратимся даже не к особенностям социального или политического развития, а к самой основе устройства любого государства, определяющей его дальнейший путь. Я имею в виду гео-климатический фактор развития и хочу обратить на него ваше внимание. Каковы же в этом смысле особенности положения Европы? Во-первых, это теплый климат, обусловленный течением Гольфстрим. Во-вторых, изрезанная береговая линия, образующая удобные бухты и незамерзающие гавани. Нет сомнения в том, что человеку вашего ума не надо объяснять их значение для развития торговли, ремесла, самой экономики европейских государств. В-третьих, надо принять во внимание удивительное многообразие ландшафтов, что развивало и поддерживало плюрализм культур и языков, а также переход Европы с аграрных на урбанистические рельсы.

Что же имела Россия? В первую очередь, отрицательные температуры в течение очень длительного в сравнении с Европой времени (около полугода). Их значение может показаться на первый взгляд не столь существенным, однако это представление рассеивается при более внимательном анализе. Такая особенность требовала значительно бó льших средств на воспроизводство жизни (речь об отапливаемости, необходимости теплой одежды, стойлового содержания скота, долгого рабочего периода и т.д.). Кроме того, надо помнить о меньшем обилии осадков, чем в Европе, и неплодородии почв. Эти факторы имели первостепенное значение для дальнейшей траектории развития практически всех сфер жизни общества, потому что благосостояние подавляющего большинства населения (крестьян, которые в свою очередь очень долгое время обеспечивали благосостояние всего государства) зависело именно от возможностей аграрного развития.

Таким образом, историческое ядро русского государства изначально находилось в зоне так называемого рискового земледелия. Необходим был особый путь, фактически кризисный режим выживания и способ адаптации общества к суровому природно-климатическому фактору, главными компенсационными механизмами которого послужили крестьянская община, крепостничество и непосредственно самодержавие.

Но это лишь один важный аспект, на который мне хотелось бы обратить ваше внимание, т.к. этим я стремлюсь вам показать, почему нам изначально невозможно примерить европейскую одежку и, по вашим словам, «занять положение, подобное положению других цивилизованных народов». Это не значит, однако, что наше положение «нецивилизованно». Я не могу с вами согласиться в этом, как и в том, что не было у нас в истории «периода бурного волнения… увлекательного фазиса, который есть юность, эпоха, в которую способности народов развиваются сильнее всего и память о которой составляет радость и поучение их зрелого возраста».

Вспомним историю Древней Руси, вспомним войны Олега и Святослава, деяния Ярослава Мудрого, Владимира Мономаха, Ивана Калиты и Грозного, вспомним даже удельные междоусобицы. Друг ваш Пушкин писал вам: «Разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие - печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, - так неужели все это не история, а лишь бледный полузабытый сон?» Разве не история и то, сколько раз мы имели возможность изменить сложившиеся устои государственного управления – от «крестоцеловальной записи» Шуйского до Кондиций Анны Иоанновны?

«А Петр Великий, который один есть всемирная история!» - снова обращаемся мы к Пушкину. – Его сильные и такие неоднозначные преобразования? «А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел нас в Париж?» Ведь задумайтесь: вы, конечно, говорите о величии Александра I, но при этом и о том, что, «вернувшись из этого триумфального шествия чрез просвещеннейшие страны мира, мы принесли с собой лишь идеи и стремления, плодом которых было громадное несчастие, отбросившее нас на полвека назад», имея в виду политику Николая после восстания декабристов. Как не назвать это величайшей, хотя и трагической, историей? Как можете вы утверждать, что «мы еще только открываем истины, давно уже ставшие избитыми в других местах и даже среди народов, во многом далеко отставших от нас»? Вам ли, с вашим умом и образованием, не знать, что мы во многом были первыми, а не последними? Да, наша история часто отбрасывала нас назад. Да, в России так и не сложилось преемственности направления развития страны, поэтому и не удалось сформировать единую систему институтов, ограничивающих монарха. Да, говорит Пушкин, «действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь - грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству - поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко». Но покажите мне хоть одну страну, где в первобытном состоянии человек однажды решил не собирать бананы с пальмы, а к концу 18го века установить просвещенный абсолютизм. Покажите мне страну, которая не оступалась и шла по проторенной дорожке на протяжении хотя бы нескольких веков, а не всей ее истории, руководствуясь исключительно «идеями долга, справедливости, права, порядка»; страну, где все были бы счастливы и довольны, где не было оппозиционеров, возмущающихся устройством так же, как возмущаетесь вы... Эта задача невыполнима, потому что хорошо там, где нас нет.

Вы говорите: «Нам следует прежде всего оживить в себе свою веру всеми возможными способами и дать себе истинно христианский импульс, так как на Западе все создано христианством… Пусть поверхностная философия вопиет, сколько хочет, по поводу религиозных войн и костров, зажженных нетерпимостью, - мы можем только завидовать доле народов, создавших себе в борьбе мнений, в кровавых битвах за дело истины, целый мир идей, которого мы даже представить себе не можем…» Под «христианским» вы, конечно, предполагаете католическое, потому что критикуете нашу религию и слепо влюблены в европейские ценности. Такие рассуждения просто-напросто выводят меня из состояния душевного равновесия. Вы хотите сказать, что люди, мягко напоминающие о диких убийствах в Европе на религиозной почве, - это представители «поверхностной философии»??! Хотите сказать, что появление некоего «целого мира идей» оправдывает кровавый путь, по которому Европа к этому шла? Оправдывает войны и костры инквизиции? Простите мою прямоту и не сочтите за оскорбление, но в этом вопросе я вижу в вас не разумного философа, а только человека, безоглядно и безрассудно влюбленного во все европейское и абсолютно не видящего ничего из того, чего видеть не желает (вы говорите, что «христианское сознание не терпит никакой слепоты», а сами слепы).

Я соглашусь, что религия в нашей стране во многом только способствовала закреплению крепостничества и что, чем ближе была революция, тем более уменьшалось и искажалось значение веры (не говоря уже о послереволюционном времени). Тем не менее, я твердо убеждена в том, что православие – это сила и надежда России. Как жаль, что вам не довелось прочитать роман-эпопею Льва Николаевича Толстого «Война и мир». Мне кажется, это потрясающее произведение могло бы изменить ваши взгляды. Я перечитывала его два раза и с первого же запомнила уникальный эпизод встречи Наполеона с русским посланником Балашевым. Не могу не упомянуть его.

«– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая? ]. Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.

И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:

– К чему такая бездна церквей?

– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.

– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон.

Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.

– У каждой страны свои нравы, – сказал он.

– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.

– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей».

Если самые образованные европейцы, причем ваши современники, приравнивают набожность к отсталости, о каком превосходстве над Россией в духовном плане может вообще идти речь?

Я не склонна думать, что и знаменитая «бесшабашная отвага» русских, наше «равнодушие к житейским опасностям» абсолютно соответствует «такому же полному равнодушию к добру и злу». Наоборот, наша отвага – это знак нашей уникальности, которую признают так горячо вами любимые европейцы. Это особое достоинство, честь, смелость, это готовность пойти на смерть ради семьи, государя, ради самого Отечества. Опять же, было бы кстати вспомнить «Войну и мир» или «Севастопольские рассказы», после которых остаются только слезы и мысли о том, что вряд ли современные поколения способны на такие подвиги, на такую самозабвенную любовь к Родине.

Если я вас еще не совсем утомила, мне бы очень хотелось поговорить еще об одном очень важном аспекте вашего письма. «Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили». Никогда не поверю, что вы не видели и не знали людей «удивительной глубины». Это плеяда потрясающих деятелей литературы и живописи, архитектуры и скульптуры, науки и политики, во многом порожденных эпохой преобразований Петра и принесших России мировую славу.

Когда вы говорите о том, что «мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя», мне приходят на ум слова Пушкина: «…разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора - меня раздражают, как человек с предрассудками - я оскоблен, - но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал».

Вы не предполагали и не могли предположить дальнейшую судьбу России. Я знаю по запискам людей, которые участвовали в совершении революции, что и сами они до конца «не ведали, что творили», не могли предвидеть последствий и того, чем все обернулось. Поэтому нельзя и винить непосредственно вас в произошедшем. Однако вы должны понимать, какое влияние оказали на формирование революционных идей. «Письмо Чаадаева было своего рода последнее слово, рубеж, - определил значение вашего письма Герцен, - это был выстрел, раздавшийся в тёмную ночь. Тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет, - всё равно, надобно было проснуться».

И они проснулись, эти темные силы, именно в тот момент, когда Россия выходила на лидирующие позиции не только в Европе, но и в мире, была близка к достижению еще невиданного в ней уровня материального благополучия. Происходящую в России перемену отмечали иностранцы. В 1913г. французский экономист Эдмон Тэри произвел по поручению французских министров обследование русского хозяйства. Отмечая поразительные успехи во всех областях, Тэри заключил: «Если дела европейских наций будут с 1912 по 1950 года идти так же, как они шли с 1900 по 1912, Россия к середине текущего века будет господствовать над Европой как в политическом, так и в экономическом и финансовом отношении» (речь об уровне развития армии и флота, фабрик и заводов, машиностроения, металлургической промышленности, народного образования, добычи нефти и каменного угля, росте населения, урожая хлебных злаков и т.д.) Это совершенно не похоже на ту исторически ничтожную страну, которую вы описываете в своем письме.

И здесь наступает момент с болью признать то, в чем я с вами согласна: «Мы принадлежим к числу наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок. Наставление, которое мы призваны преподать, конечно, не будет потеряно, но кто может сказать, когда мы обретём себя среди человечества и сколько бед нам суждено испытать, прежде чем исполнится наше предназначение?»

Еще Пушкин указывает на то, что своим культурным превосходством западное духовенство, как и вся Европа, обязана России; духовное развитие Европы куплено ценой порабощения монголами России: «Этим была спасена христианская культура. Для этой цели мы должны были вести совершенно обособленное существование, которое… сделало нас чуждыми остальному христианскому миру… Наше мученичество дало католической Европе возможность беспрепятственного энергичного развития».

Но даже не в этом состоит то, на что хочу я обратить ваше внимание. Эти события имели огромнейшее значение для исторического развития, однако они гораздо дальше от нас и не вызывают уже такой боли, какую вызывают события, происходившие в России в начале 20 века. Чем больше узнаешь, тем больше хочется забыть о том, что происходило, как и о людях, на мой взгляд, погубивших великую страну, и, уж действительно, преподавших урок миру не идти по нашему пути. Меня поразило высказывание Уинстона Черчилля о «тонущей России». Я хочу привести его слова, не составляющие единую цитату, но наиболее полно раскрывающие положение вещей и вызывающие во мне горечь и слезы по утраченному навсегда.

«Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Её корабль пошел ко дну, когда гавань была в виду. Она уже претерпела бурю, когда все обрушилось. Все жертвы были уже принесены, вся работа завершена. Отчаяние и измена овладели властью, когда задача была уже выполнена…

Согласно поверхностной моде нашего времени, царский строй принято трактовать как слепую, прогнившую, ни на что не способную тиранию. Но разбор тридцати месяцев войны с Германией и Австрией должен бы исправить эти легковесные представления…

Силу Российской империи мы можем измерить по ударам, которые она вытерпела, по бедствиям, которые она пережила, по неисчерпаемым силам, которые она развила, и по восстановлению сил, на которое оказалась способна…

Царь сходит со сцены. Его и всех его любящих предают на страдание и смерть. Его усилия преуменьшают; его действия осуждают; его память порочат. Остановитесь и скажите: а кто же другой оказался пригодным?

В людях талантливых и смелых, в людях честолюбивых и гордых духом, отважных и властных - недостатка не было. Но никто не сумел ответить на те несколько простых вопросов, от которых зависела жизнь и слава России. Держа победу уже в руках, она пала на землю, как древле Ирод, пожираемая червями».

И я свято верю в это. Свято верю в то, что нет страны из числа тех, которые оказали такое влияние на развитие цивилизации, более многострадальной, чем наша Россия.

Великий Князь Александр Михайлович Романов писал в своих мемуарах: «Императорский строй мог бы существовать до сих пор, если бы 'красная опасность' исчерпывалась такими людьми, как Толстой и Кропоткин, террористами, как Ленин или Плеханов, старыми психопатками, как Брешко-Брешковская или же Фигнер, или авантюристами типа Савинкова и Азефа. Как это бывает с каждой заразительной болезнью, настоящая опасность революции заключалась в многочисленных носителях заразы: мышах, крысах и насекомых...

Или же выражаясь более литературно, следует признать, что большинство русской аристократии и интеллигенции составляло армию разносчиков заразы. Трон Романовых пал не под напором предтеч советов или же юношей-бомбистов, но носителей аристократических фамилий и придворных званий, банкиров, издателей, адвокатов, профессоров и других общественных деятелей, живших щедротами Империи».

Трагедия России в том, что она уничтожила своими руками то, что имела. Хотя сегодня уже трудно отрицать активное вмешательство Европы и Америки в ход гражданской войны и революции («Остальной мир будет жить спокойнее, если вместо огромной России в мире будут четыре России. Одна – Сибирь, а остальные – поделенная европейская часть страны», - слова Эдуарда Хауза, помощника президента США Вильсона, 1918г.), но в первую очередь ответственны за то, что произошло, наши доблестные соотечественники. Ответственны за убийство царской семьи, за установление официального террора, за ужасающие потери в интеллектуальном капитале – за десятки миллионов репрессированных, сосланных, убитых, депортированных и тех, скорее счастливых, чем предателей, кому удалось уехать из этой страны, как и за то, что единственные дворяне, не уничтоженные большевиками - потомки декабристов.

Здесь находит подтверждение ваша мысль о том, что «народные массы подчинены известным силам, стоящим вверху общества. Они не думают сами; среди них есть известное число мыслителей, которые думают за них, сообщают импульс коллективному разуму народа и двигают его вперед». Нельзя придумать более яркого примера того, как массы управлялись и подчинялись до конца им непонятной, но хитро и умно организующей их власти. Революция по своей сути не была «народной» и похожей на европейские. Очевидцы описывали, как крестьяне, которые должны были желать царю самой лютой смерти, кланялись ему, проезжающему мимо уже под конвоем на пути к трагической гибели, и продолжали называть «батюшкой». Посмотрите на слова такого «мыслителя», как Ленин: «Нисколько не отрицая в принципе насилия и террора, мы требовали работы над подготовкой таких форм насилия, которые бы рассчитывали на непосредственное участие массы и обеспечивали бы это участие».

Эту драму трудно отрицать даже самым ярым защитникам «рабочей» власти. Однако при всей моей ненависти к большевикам, я не хочу занимать однобокую позицию, подобную вашей, и говорить, что Советский Союз – это исключительное зло. Безусловно, в истории вообще не может быть периодов, которые могут быть оценены однозначно. Раз уж вы говорите в своем письме о слабости и исторической ничтожности государства, наиболее серьезный факт, опровергающий ваши доказательства, – это победа нашего народа над фашизмом, во многом возможная именно благодаря советскому режиму. Уинстон Черчилль говорил: «Кроме советских армий, не было такой силы, которая могла бы переломить хребет гитлеровской военной машине. Именно русская армия выпустила из нее кишки».

Я хочу согласиться с вами в том, что Россия уникальна. Но уникальна не своим «заблудшим» положением, а трагичностью судьбы и одновременно возможностями, культурой, своим народом. Вы безусловно правы в обличении крепостничества и самодержавного деспотизма, но, на мой взгляд, ошибаетесь в своем отчаянии, о котором Герцен сказал: «Это была та же любовь, только опрокинутая». Вы, как и я, любите Россию и именно поэтому так горько говорите о ней. Но я искренне верю, что эту великую страну ожидает великая судьба, что закончатся испытания, выпадающие на долю нашей многострадальной Родины, что взойдет и наша звезда пленительного счастья, «Россия вспрянет ото сна, / И на обломках самовластья/ Напишут наши имена».

Москва, 2015, 18 декабря

____________________________