Глава 6. Всё мое время занимает общественная работа С большим удовлетворением услышал, что первое издание моей книги было полностью распродано Хотел бы узнать

Всё мое время занимает общественная работа… С большим удовлетворением услышал, что первое издание моей книги было полностью распродано… Хотел бы узнать, есть ли у вас представитель в Новом Орлеане и городках штата Миссисипи – там книга будет продаваться лучше, чем в других местах… Пришлите, пожалуйста, 10 экземпляров, я хотел бы раздать их друзьям. Также хотел бы напомнить, что половина от 62, 5 процента всей прибыли от продажи книги, по нашей с вами договоренности, принадлежит преподобному Томасу Чилтону из Кентукки… ^[51]

Из делового письма Дейви Крокетта издателю его мемуаров

В мае 2000 года я сидела за столом в освещенном солнцем кабинете Юстаса Конвея. Он сидел напротив. Между нами стояла большая картонная коробка, в которой, если верить надписи, некогда хранилась смазка для бензопил фирмы «Стилх». В этой коробке Юстас держал документы на все свои земельные участки, общая площадь которых теперь равнялась тысяче с лишним акрам. В коробке лежали конверты из коричневой бумаги, подписанные безо всякой системы: «Сделки, касающиеся пустующих участков», «Карты земли Джонсона», «Налоги на землю», «Участок Кэйбелла Грэгга», «Информация о праве проезда», «Лесохозяйство»; на самом толстом конверте было написано: «Потенциальные покупатели земли и земля на продажу».

За два месяца до этого мы с Юстасом объехали на лошадях весь Черепаший остров по хрустящему снегу в фут глубиной. Поездка заняла несколько часов. Временами нам приходилось слезать с лошадей, чтобы спуститься с крутого спуска или подняться по крутому склону, но больше Юстас не сделал ни одной остановки. Он показал мне каждое дерево и каждый камень, отмечавший границы его территории; рассказал, кому принадлежит земля по другую сторону границы, как хозяева за ней ухаживают и за какие деньги он готов когда-нибудь эту землю купить. Так я увидела Черепаший остров живьем, а теперь мне хотелось увидеть его на карте.

И вот Юстас достал большую карту и развернул перед собой, как пират развернул бы карту сокровищ. Его земля на карте была обозначена маленькими и большими квадратами, переходящими один в другой. Он рассказал, как за годы приобрел все эти участки. В результате перед моими глазами нарисовался портрет гения. Как шахматный мастер, Юстас собрал головоломку воедино. Сначала он купил 107 акров, которые стали долиной Черепашьего острова; затем, заработав денег с годами, постепенно выкупил все холмы вокруг долины. Для строителей холмы представляют собой самую ценную недвижимость, потому что все хотят иметь дом на вершине холма. Забрав себе холмы, Юстас сделал землю у их подножия гораздо менее привлекательной для охотников за участками, которые могли бы забрести в эти края, тем самым снизив вероятность того, что они будут куплены до того, как у него самого появятся деньги на эту землю.

«У меня была цель – чтобы все вершины холмов вокруг стали моими, – сказал Юстас. – Мне хотелось смотреть из центра долины, и не видеть вокруг ни мелькания света, ни домов, ни эрозии, уничтожающей леса; не хотелось слышать никаких звуков, кроме звуков природы. Вершины холмов также имеют ключевое значение, потому что именно там обычно строят дороги, – а если через лес прошла дорога, считай, всему конец. Дороги приносят людей, а люди приносят разрушение, и я должен был это предотвратить. Поэтому и купил все холмы. Если бы я этого не сделал, уже сейчас здесь была бы дорога, даю гарантию».

Выкупив вершины, он заполнил оставшиеся пустоты на карте, купив склоны холмов, соединявших его долину с горами вокруг. По сути, он занимался тем, что постепенно превращал свои владения из маленькой, плоской долины в низине в большую «чашу», идеальную долину, со всех сторон защищенную горами. Потом он купил самые важные 114 ак ров, «землю Джонсона». («Дик Джонсон был хозяином соседних сорока тысяч акров, и он выставил их на продажу. Конечно, весь участок был мне не по карману, но я должен был застолбить этот буфер между моим заповедником и тем, что застройщики решат натворить по ту сторону границы». Землю Джонсона надо было купить срочно; Юстасу пришлось раздобыть денег за два дня, и он это сделал.) Потом он приобрел еще один участок, который сам называет «китовым хвостом» из-за его формы. («Это очень красивый участок с отвесной скалой и панорамным видом. Я знал, что рано или поздно кто-нибудь увидит его – и подумает: вот бы построить здесь дом, – поэтому не мог его не купить».) Наконец он купил самый маленький кусок земли, оказавшийся самым дорогим: всего пять акров, за которые пришлось выложить круглую сумму. («Я понял, что если выкуплю эту землю, то получу доступ к большому участку с другой стороны, потому что этот маленький пятачок – единственное место, где можно проложить дорогу. Большой участок мне был не по карману, но я вполне мог втихую купить этот кирпичик. Это была мера предосторожности. Возможно, однажды я куплю и оставшуюся землю, когда не останется настоящих конкурентов».)

Но самым важным участком на Черепашьем острове оказался кусок земли площадью 156, 16 акра, «участок Кейбелла Грэгга». Кейбелл Грэгг был хитрым старым аппалачским фермером, которому принадлежал маленький лоскуток земли за Черепашьим островом. Это был последний кусок, необходимый Юстасу для замыкания границы, что сделало бы его долину неуязвимой извне. Уже тогда, когда Юстас впервые увидел эти леса, он понял, что это то самое место, где он однажды построит дом. Это были не самые привлекательные 156, 16 акра на свете, но, если кто-нибудь до них добрался бы, загрязнил или застроил, Черепаший остров пострадал бы даже от самой близости испорченной земли. Так что участок Грэгга играл ключевую роль. Для Юстаса он был как ахиллесова пята.

«Если бы я не заполучил землю Кейбелла Грэгга, – сказал Юстас, – моей мечте пришел бы конец. Если бы кто-то другой купил эту землю, это был бы крах всех моих начинаний. На следующий день я пошел бы и продал всю свою землю, уехал бы отсюда и забросил все свои планы, потому что всё было бы испорчено. Пришлось бы начать с начала в другом месте. Почти десять лет я просыпался каждое утро и думал о том, как добиться успеха. Я строил дома, расчищал просеки, возводил мосты, и всё это время знал, что, если не куплю землю Кейбелла Грэгга, все мои усилия будут напрасны».

С 1987 года по 1997 год Юстас делал все возможное, чтобы прибрать к рукам эти 156, 16 акра. В этот период упоминание о земле Кейбелла Грэгга встречается через каждые десять страниц его дневника, если не чаще. Юстас бесконечно писал Грэггу письма, водил его на экскурсии по Черепашьему острову, посылал подарки, а с годами даже стал наведываться к нему в дом престарелых, чтобы обсудить условия. И раз десять думал, что сделка у него в кармане, но старик Кейбелл Грэгг вдруг передумывал, или удваивал цену, или говорил, что получил более выгодное предложение. Это сводило Юстаса с ума. Он хранил бутылку шампанского, прибереженную на случай покупки участка. Спустя десять лет она покрылась «пылью слоем в одну шестнадцатую дюйма» (Юстас сообщает об этом с точностью в присущей ему манере). Он готов был сделать любое, самое безумное предложение, лишь бы участок достался ему. Было время, когда Грэгг вдруг заинтересовался роскошным викторианским особняком в Бу-не, – и Юстас чуть не купил его, чтобы потом обменять на землю, но сделка провалилась.

В конце концов он получил свой драгоценный участок. Но это стоило ему большой личной жертвы: чтобы стать хозяином земли, он совершил самый отчаянный и рискованный поступок.

Заключил сделку с дьяволом.

Рядом с горами, где живет Юстас, есть еще одна гора. Многие годы на ней был лишь лес. Десятки тысяч акров горных земель простирались прямо перед глазами Юстаса, и с той самой минуты, как он впервые увидел Черепаший остров, он мечтал выкупить всю эту территорию и умножить свои владения. Он не знал, как это сделать, но намеревался выяснить. Каждый раз, когда он ехал к Черепашьему острову из Буна, он проезжал одно место, где останавливал фургон, выходил, стоял и смотрел на овраг, долины, обозревая свои земли и прекрасную, высокую, поросшую лесами гору рядом. Однажды я найду способ сделать ее своей, думал он.

А однажды вечером 1994 года, направляясь из Буна в сторону Черепашьего острова, он увидел на своем любимом месте «кадиллак». Возле машины стояли четверо мужчин в костюмах и смотрели в бинокли через овраг на прекрасную высокую, поросшую лесами гору. У Юстаса остановилось сердце. В тот самый момент он понял, что его планы когда-нибудь получить во владение красивую гору раз и навсегда потерпели крах. Он не знал, что это за люди, но знал, что им нужно и зачем они приехали. Всё было как в детской книжке «Возвращение в тенистую рощу». Есть только одна причина, заставляющая людей в костюмах смотреть на лес в бинокль в далеких Аппалачах: они хотят купить землю. Юстас остановил свой фургон рядом с «кадиллаком» и вышел. Люди в костюмах удивленно обернулись к нему, опуская бинокли. Юстас оглядел незнакомцев, уперев руки в бока. Один мужчина покраснел, второй нервно закашлялся. У них был такой вид, будто их поймали на воровстве или застали во время секса.

– Могу вам чем-то помочь, джентльмены? – мрачно проговорил Юстас.

Но было поздно: они сами сделали всё, что хотели, без посторонней помощи.

В тот день они не сказали Юстасу ни слова, но в течение следующих месяцев правда выяснилась. Оказалось, в город приезжал парень по имени Дэвид Каплан; он хотел скупить все незанятые земли в районе и построить эксклюзивный дорогой отель под названием «Божественная гора», куда приезжали бы обеспеченные искатели способов самосовершенствования и практиковали трансцендентную медитацию в пятизвездочных условиях. А для работы отеля, как водится, понадобились бы дороги, вертолетная площадка, поле для гольфа, теннисный корт и немаленькая территория для корпусов.

Дэвид Каплан был умен, амбициозен, и денег у него было пруд пруди. Акр за акром он скупил необходимые земли. Старые фермы, заброшенные овраги, чистые реки, луга, скалистые долины – всё это стало принадлежать ему. Деревенские парни со смехом рассказывали, как он, перед тем как заключить сделку, останавливал свой «ягуар» у еле живой дряхлой лачуги и говорил еле живому дряхлому старикану, который открывал ему дверь: «Здравствуйте. Я Дэвид Каплан. У меня много денег. Как дела?»

Ну что ж. Что сделано, то сделано. Потерянного не вернешь. И Юстас попытался забыть о «Божественной горе». Он даже шутил по этому поводу. Когда лес срубили и на его месте вырос дворец медитации, Юстас прозвал это место «Божественной конурой». Он также насмехался над новыми соседями, пародируя узнаваемым голосом детского телеведущего мистера Роджерса: «Божественная гора – наш сосед. Повторяйте, детки: со-сед. Божественная гора строит дороги и уничтожает природу. Повторяйте, детки: при-ро-ду».

Он уверял себя, что медитационный центр – не самое плохое соседство, куда хуже было бы, если бы тысячи акров занимали дома на одну семью. В конце концов, медитирующие приезжали в отель «Божественная гора», чтобы почувствовать единение с природой, а что касается их ведической архитектуры и вегетарианства, так они искренне пытаются наладить гармонию со Вселенной (пусть даже для этого необходимо построить дом площадью 4 000 квадратных футов). К тому же Дэвид Каплан отдал под строительство всего 10 процентов купленной земли, защитив оставшуюся территорию от вырубки, охоты и дорожного строительства. А поскольку отель предназначается для отдыха в уединении, значит, его владельцы изначально были заинтересованы в том, чтобы прилегающие территории оставались покрытыми тихим лесом, что было и в интересах Юстаса. Поэтому появление Дэвида Каплана было еще не худшим возможным событием в его жизни.

Он стал смотреть на это так: ладно, допустим, Дэвид Каплан захотел скупить все земли в мире. Ну и отлично, не может же он, Юстас, его в этом упрекать. Вместо этого ему нужно сосредоточиться на том, чтобы защитить то, что у него уже есть. Другими словами, Дэвид Каплан может скупить хоть всю Северную Каролину – но только не 156, 16 акра земли Кейбелла Грэгга.

И тут Кейбелл Грэгг вдруг закапризничал. Когда Юстас в очередной раз отправился к нему, чтобы обсудить сделку, тот начал говорить: «Знаете, те ребята из медитационного центра тоже хотят купить землю». Юстас не поверил Грэггу – его земля ни для кого не представляла ценности, кроме него. А потом понял, что происходит. Кейбелл Грэгг увидел, как все его соседи разбогатели, продав свои ценные участки Дэвиду Каплану с его крутым «ягуаром», и решил, что никогда не продаст землю Юстасу Конвею, который разъезжает на потрепанном фургоне 1974 года. Кейбелл тоже хотел ощутить себя причастным к буму в сфере недвижимости. И ждал предложения от богача.

Тогда Юстас назначил Дэвиду Каплану встречу. Проблема состояла в том, что Юстас Конвей и Дэвид Каплан не были закадычными друзьями. По сути, они были прямыми конкурентами: первобытный человек нового образца и застройщик нового образца. К тому же это были два умнейших человека в округе. И у них уже произошли кое-какие не слишком приятные стычки. Дэвид Каплан построил себе на территории отеля «Божественная гора» роскошный большой дом, ступеньки крыльца которого находились всего в каких-то четырех футах от границы с землей Юстаса. Юстас считал, что Каплан обнаглел, и так ему и сказал. Кроме того, один из вертолетов, обслуживавших «Божественную гору» постоянно, день за днем пролетал над заповедником Юстаса, поднимая ветер и производя шум. Как же Юстас его ненавидел! Что это за неприкосновенный заповедник, если у тебя над головой целыми днями кружит вертолет? Но сколько бы раз разгневанный Юстас ни названивал Каплану, вертолеты все равно летали. И однажды Юстасу так это надоело, что он взял ружье, направил его прямо на пилота и закричал: «А ну хватит жужжать у меня над головой!»

Тут уже Дэвид Каплан посчитал, что Юстас обнаглел.

Так что, когда Юстас пришел просить Каплана об одолжении, это, можно сказать, стало неординарным событием. И это была не просто просьба, а мольба о помощи. Юстас понял, что у него нет выбора, перевернулся на спину и подставил противнику горло. Он рассказал Каплану всё об участке Кейбелла Грэгга: сколько там акров, сколько эта земля стоит и как давно он хотел ее заполучить, – и рассказал, зачем ему нужен этот участок и что он сделает, если тот достанется кому-то другому. Не забывайте, что всю эту информацию он выложил человеку, который в открытую пытался скупить всю землю, которую только возможно. А потом Юстас попросил Дэвида Каплана, чтобы тот купил участок у Кейбелла Грэгга. После чего он, Юстас, его выкупит. Кейбелл останется доволен тем, что продал землю богатому застройщику; Юстас получит участок, необходимый ему, чтобы осуществить мечту; а Дэвид Каплан… Для Дэвида Каплана в этой сделке не было никакой выгоды, но, если бы он согласился, это просто было бы мило с его стороны.

И Каплан согласился. Они не подписали ни одного документа, а просто пожали друг другу руки. «Если ты меня кинешь, – вежливо пояснил Юстас, – мне конец». И ушел, доверив свою мечту самому главному своему противнику. Это был прыжок с трапеции. Русская рулетка. Игра в кости, когда все решает один бросок. Но Юстас должен был рискнуть, или у него не осталось бы ни единого шанса. Как бы то ни было, Юстас подозревал, что на самом деле Дэвид Каплан – порядочный человек. И не только порядочный, но и довольно умный, а значит, он не захочет заиметь в лице Юстаса Конвея смертельного врага.

В конце концов риск оправдался. Дэвид предложил Кейбеллу Грэггу ту же сумму, что предлагал ему Юстас все эти годы, и Грэгг заглотил наживку. Дэвид купил самый важный участок земли и через два дня, сдержав слово, перепродал его Юстасу.

Теперь империи Юстаса Конвея ничего не грозило.

Юстас Конвей не слишком хорошо осведомлен в современных делах. Он не читает газет и не слушает радио; когда в 1995 году один школьник спросил его, кто такой Билл Клинтон, Юстас ответил: «Кажется, это какой-то американский политик, но точно не скажу». Это чистая правда. Так что по части последних новостей он несведущ, но это вовсе не значит, что в бизнесе он разбирается хуже, чем ребята в костюмах с подпиской на журнал «Экономист». Юстас умный, прозорливый и потенциально безжалостный делец – в лучшем смысле этого слова.

Но люди редко видят его деловую жилку в действии – разве что те, кто проверяет налоговые декларации в управлении города Бун, Северная Каролина. Люди не видят его расчетливую сторону, потому что он говорит о ней намного реже, чем о звуке моросящего дождя или о том, как развести костер без спичек. Да ему и не платят за то, чтобы он об этом рассказывал. Но это не единственная причина того, почему никто не замечает его расчетливости. Как правило, люди не видят в Юстасе осмотрительного, учитывающего все обстоятельства бизнесмена, потому что не хотят этого видеть. Они боятся, что, если слишком внимательно рассмотреть его деловую сторону, испортится всё впечатление от оленьих шкур, вигвама, убитых одним выстрелом из старинного ружья енотов, собственноручно вырезанных деревянных тарелок и широкой, безмятежной улыбки. Ведь именно этот образ нужен им сейчас и был нужен всегда.

«Вежливы в общении и свободны как ветер», – писала британская писательница Изабель Люси Берд о мужчинах с американского Запада XIX века.

«Мой первобытный дикарь», – называла Юстаса влюбленная Валери Спрэтлин.

И все мы думаем так, когда влюбляемся в Юстаса. По крайней мере, те, кто влюбляется, думают именно так. Имя нам легион. Мне знакомо это чувство. Мне тоже в один момент показалось, что Юстас единственный настоящий мужчина, которого я когда-либо знала, и что стоило приехать в Вайоминг в двадцать два года именно ради того, чтобы познакомиться с таким человеком (и стать похожей на него) – с искренней душой, не зараженной ржавчиной современности. С первого взгляда Юстас кажется последним благородным представителем человечества, потому что в его реальности нет ничего виртуального. Это человек, который в буквальном смысле живет жизнью, давно ставшей метафорой для большинства населения нашей страны.

Вспомните те многочисленные статьи, что печатают каждый год в «Уолл-стрит джорнал», – статьи, посвященные какому-нибудь предпринимателю или бизнесмену, которого описывают словами «первопроходец», «смельчак» или «ковбой». Вспомните, как часто в отношении этих амбициозных современных мужчин используются выражения вроде «застолбить участок», «смело осваивать фронтир» или даже «скакать навстречу закату»! Мы по-прежнему используем лексикон XIX века, чтобы описать самых отважных граждан нашего времени, но теперь это всего лишь метафора, потому что никакие эти ребята не первопроходцы; они талантливые компьютерные программисты, биогенетики, политики или медиамагнаты, добившиеся большого успеха в стремительно развивающейся современной экономике.

Но когда Юстас Конвей говорит: «Застолбить участок», он имеет в виду конкретный столбик, который надо врыть в землю. Для Юстаса имеют абсолютно прямой смысл все выражения времен фронтира, которые мы используем метафорически. Он действительно крепко сидит в седле, держит порох в сухости и рубит с плеча. Когда он говорит о том, чтобы оседлать лошадей, придержать собак или сжечь мосты, можете быть уверены, речь идет о настоящих лошадях, собаках и мостах. А если Юстас выходит на охоту, это означает не агрессивное противодействие корпорации конкурентов, а то, что он действительно выходит на охоту.

Помню, однажды на Черепашьем острове я помогала Юстасу в кузнице. В его маленькой кузнице постоянно что-то происходит. Как и все деревенские старожилы, он умеет обращаться с молотом и наковальней – не в смысле изящной художественной ковки, а в плане починки сельскохозяйственных инструментов и изготовления подков для лошадей. И вот в тот день Юстас собирался починить сломанную деталь допотопной газонокосилки. Рядом в печи накаливались железные пруты. Он отвлекся, знакомя меня с основами кузнечного ремесла, – и некоторые заготовки слишком сильно раскалились, до такой степени, что металл мог растрескаться. Увидев это, Юстас сказал:

– Черт! Скорее куй железо, пока не слишком горячо!

И это был первый раз, когда я услышала, как кто-то употребил это выражение в прямом смысле. Впрочем, в том-то и прелесть общения с Юстасом: у него всё имеет только один смысл – прямой. Юстас является истинным воплощением человека из фронтира, чем давно уже не могут похвастаться люди его поколения – большинству из них остались лишь метафоры. Лексикон фронтира пережил сам фронтир, потому что понятие о настоящем американском мужчине основано на этом коротком периоде освоения земель, романтической независимости и движения на Запад. И хотя это понятие давно уже утратило смысл, мы держимся за него, потому что нам нравится сама идея. Мне кажется, именно поэтому многие мужчины в нашей стране по-прежнему считают себя первопроходцами.

В этой связи вспоминается мой дядюшка Терри, который родился на ферме в Миннесоте и вырос в семье детей американских первопроходцев. Смышленый и ранимый мальчик, рожденный в эпоху беби-бума, Терри не мог дождаться того дня, когда можно будет убраться из родного дома как можно дальше. Он переехал на Восток, начал собственный бизнес и теперь работает специалистом по компьютерам. Несколько лет назад Терри начал играть в компьютерную игру под названием «Орегонская тропа». Смысл игры: игрок – американский первопроходец XIX века, который едет на Запад в повозке со всем своим семейством; чтобы выиграть, надо добраться до Тихоокеанского побережья, пережив огромное количество виртуальных катастроф – болезни, внезапные снежные бури, нападение индейцев, голод на тяжелых горных перевалах. Чем лучше вы подготовились – то есть собрали нужные припасы и выбрали самый безопасный маршрут, – тем выше шансы на выживание.

Дядюшка Терри обожал эту игру и часами просиживал за компьютером, виртуально продвигаясь на Запад, в точности как его дед и бабка, которые шли в том же направлении сто лет назад, только по-настоящему. Лишь одно раздражало Терри в этой игре: компьютер не разрешал импровизировать перед лицом катастрофы. В окне вдруг появлялось сообщение о том, что у повозки сломалась ось и теперь ему придется умереть, потому что дальше ехать он не может. Компьютер объявлял нашему виртуальному первопроходцу, что ничего у него не выйдет. Игра окончена. И Терри вставал из-за стола, шел к холодильнику, брал пиво и начинал ругать создателей игры.

«Если бы я действительно шел по орегонской тропе, то нашел бы способ решить проблему! – возмущался он со смешной обидой в голосе. – Уж я бы решил, как починить чертову ось! Я же не идиот! Срубил бы дерево и смастерил бы что-нибудь!»

И он наверняка так и сделал бы. Мало того что Терри вырос на ферме, подстегиваемый юношеским идеализмом, он отправился в поход по американской глуши, чтобы обрести независимость. Столкнувшись с препятствиями на орегонской тропе, Терри наверняка выжил бы. Но он не тратит целые дни на то, чтобы доказать себе это. А Юстас именно этим и занимается. Он скачет на лошади через весь континент, терпит всяческие невзгоды и решает, что делать, когда ломается ось.

Сложности начинаются тогда, когда мы решаем, каким хотим видеть Юстаса Конвея, чтобы он соответствовал нашим понятиям о нем, а затем игнорируем то, что не сходится с первым романтическим впечатлением. Когда я увидела, как живет Юстас Конвей, моей первой реакцией было облегчение. Впервые услышав о его жизни и приключениях, я подумала: слава богу. Слава богу, что хоть кто-то в Америке по-прежнему так живет. Слава богу, что где-то там остался хоть один настоящий горец, покоритель фронтира, первопроходец, смельчак. Слава богу, что в нашей стране есть хоть одна поистине смекалистая и свободная дикая душа. Потому что на глубоком эмоциональном уровне существование Юстаса для меня означало, что мы, американцы, несмотря на все доказательства, свидетельствующие об обратном, по-прежнему являемся нацией свободных, сильных, диких, отважных, непокорных людей, а не ленивых, толстых, скучающих и утративших цель в жизни существ.

Вот что я почувствовала, впервые встретив Юстаса, – и с тех пор была свидетелем аналогичной реакции со стороны множества людей, которые с ним познакомились. Когда американцы, особенно мужчины, видят, как живет Юстас Конвей, они сразу думают: «Хочу быть таким, как он». Но если бы они присмотрелись к нему, то расхотели бы. Хотя им немного стыдно из-за того, что их современная жизнь так проста и комфортна, едва ли они готовы всё это бросить. Так что не спешите с выводами, ребята…

Большинство американцев не захотели бы жить среди природы, если такая жизнь подразумевала бы реальный дискомфорт. Но всё же их охватывает восторг, когда Юстас уверяет их: «И вы можете». Потому что большинство из них именно это и хотят услышать. Никто не хочет чинить сломанную ось повозки в снежную бурю на орегонской тропе, но все хотят знать, что могли бы это сделать, если бы пришлось. А Юстас живет, как живет, чтобы представить нам это утешительное доказательство.

«Вы тоже так можете!» – повторяет он.

И мы верим ему, потому что он сам себе верит.

Юстас – наше воображаемое «я» во плоти. Вот почему нам так приятно с ним встречаться. Это же всё равно что увидеть белоголового орла. (Раз остался хоть один, думаем мы, значит, не так всё плохо.) Разумеется, служить воплощением мифических надежд целого народа – довольно сложная задача для одного человека, но сложности Юстаса никогда не пугали. И люди это чувствуют; они видят эту уверенность в том, что он достаточно велик, чтобы служить живой метафорой, и достаточно силен, чтобы все наши стремления тащить на себе. Поэтому его можно идеализировать, и это приятно осознавать в наш век беспомощности и разочарований, когда идеализировать кого-либо просто небезопасно. И от этого у людей начинает кружиться голова, и они ведут себя несколько иррационально. Я знаю, ведь я сама была такой.

Мой любимый способ проводить время – перечитывать запись в дневнике тех времен, когда Юстас и Джадсон Конвеи приезжали ко мне в Нью-Йорк. Мне особенно нравится та часть, где я описываю, как только что познакомилась с Юстасом, и называю его «обаятельным, диким и донельзя простодушным старшим братом Джадсона».

Обаятельный? Несомненно.

Дикий? Не спорю.

Простодушный? Вот тут ты ошиблась, сестренка.

Что у Юстаса отсутствует напрочь, так это простодушие, и его сделки по покупке земли как нельзя лучше это демонстрируют. Люди, которые приезжают в горы, чтобы увидеть Юстаса Конвея и его землю, редко задаются вопросом, откуда она взялась. Черепаший остров является как бы продолжением Юстаса, поэтому люди почему-то думают, что остров возник как бы сам собой или Юстас из него вырос. Как и всё, что символизирует Юстас в глазах людей, его земля как будто не затронута разлагающими процессами деградирующего современного общества. Вопреки здравому смыслу люди считают Черепаший остров маленьким последним оплотом американского фронтира. Конечно же Юстас не мог совершить такой негероический поступок, как покупка земли, – наверняка он просто взял и застолбил участок.

Мы видим Юстаса глазами Доминго Фаустино Сармьенто, аргентинского интеллектуала XIX века, который побывал в Америке и успел увидеть, как «свободный фермер отыскивает плодородные земли, живописные места, желательно рядом с судоходной рекой, а когда наконец решает осесть, как в первобытный период мировой истории, просто говорит: „Теперь эта земля принадлежит мне! “ – и без лишних промедлений начинает пользоваться землей с разрешения двух главных королей мира: Труда и Доброй Воли». Нам так нравится эта картина, что если мы будем воспринимать Юстаса иначе и иметь иные понятия о том, как он заполучил свою землю, то испортится все наше чудесное и обнадеживающее представление о нем как о последнем американце. Но ведь история Юстаса Конвея – это и есть история становления американского мужчины. Проницательный, амбициозный, энергичный, агрессивный, темпераментный, Юстас замыкает длинный и блистательный ряд таких же, как он.

Его смекалка – вовсе не анахронизм. Мы хотим видеть в Юстасе Дейви Крокетта. Что ж, ради бога. Но кем был Дейви Крокетт? Он был конгрессменом, между прочим. Да, родился он в глуши и был способным охотником, который однажды прикончил медведя ножом (не в два года, конечно), но он также был хитер как дьявол и умел пользоваться своим «лесным» обаянием в политических целях. Во время дебатов с оппонентом из среды аристократов дровосека из Теннесси спросили, согласен ли он с тем, что «следующая законодательная сессия привнесет радикальные изменения в устройство судебной системы». Крокетт, одетый в потрепанный наряд из оленьих шкур, завоевал расположение местных, как ни в чем не бывало заявив, что не имеет понятия, что это за зверь такой, судебная система. Это, конечно, было забавно и мило, но, скорее всего, не соответствовало истине, так как Крокетт уже много лет работал в системе судопроизводства – он был мировым судьей, арбитром, городским уполномоченным, а теперь вот членом Государственного законодательного собрания.

Крокетт обладал блестящей способностью к саморекламе. Репортеры всегда могли рассчитывать на остроумный ответ или остросюжетную байку о столкновении с каким-нибудь диким и опасным зверем. Крокетт был достаточно хитер и тщательно подгадал выпустить свои героические мемуары – «Жизнь и приключения полковника Дэвида Крокетта из Западного Теннесси» – к выборам в Конгресс 1833 года. «Что за жалкое место город», – сокрушался он. А потом взял и переехал в Вашингтон, где охотно сошелся со своими бывшими противниками, северо-восточными вигами, с целью протолкнуть свой проект земельного закона.

Короче говоря, эти знаменитые американцы из лесной глуши стали знаменитыми американцами из лесной глуши благодаря своему уму, амбициозности и тщательной проработке имиджа. Вот, например, Дэниэл Бун, само воплощение свободного героя фронтира, был риелтором-спекулянтом (если не сказать застройщиком) высшей пробы. Он основал городок Бунсборо в Кентукки и подал более двадцати девяти запросов на земельные участки, в окончательном итоге присвоив несколько тысяч акров земли. Он участвовал в судебных разбирательствах по поводу пограничных споров, включая одно очень некрасивое дело, за которое он бился в колониальном суде более двадцати трех лет. (Даже в XVIII веке и даже для Дэниэла Буна процесс землевладения был гораздо более сложен с бюрократической точки зрения, чем простое заявление «Теперь эта земля принадлежит мне!». Даже Бун знал, как устроен мир. В письме своему другу-поселенцу он писал: «Не сомневаюсь, что ты хочешь скорее завершить свое дело с землей, но без денег это невозможно».)

На самом деле в американской истории немало героических моментов, которые были бы невозможны без денег. Между прочим, Дэниэл Бун и прославился-то потому, что заключил сделку со школьным учителем из Пенсильвании по имени Джон Филсон, семье которого принадлежал большой участок земли в Кентукки. Филсон искал способ разрекламировать свой штат и тем самым повысить стоимость земли. В конце концов он написал захватывающую книгу «Приключения полковника Дэниэла Буна», которая стала бестселлером и, как и предполагалось, приманкой для поселенцев, которые повалили в Кентукки скупать землю, принадлежавшую Буну и Филсону. Со стороны Буна это был очень умный и выгодный ход, помимо всего прочего сделавший его иконой при жизни.

И Бун, и Крокетт были куда более прозорливыми дельцами, чем можно было бы подумать по телесериалам 1950-х годов. («Самый крутой, самый лихой, самый отважный герой фронтира!») И не они одни. В Нью-Йорке были написаны и опубликованы несколько десятков приключенческих романов о Ките Карсоне, когда тот еще был жив («Кит Карсон – рыцарь прерий»; «Кит Карсон – принц золотоискателей» и т. д.). А старый босс Карсона, первооткрыватель Джон Фримонт, был достаточно умен, чтобы добавить пару романтических поворотов в свои отчеты касательно освоенных территорий, заказанные Конгрессом, – и это сделало их бестселлерами. Даже Льюис и Кларк умели себя продать. По возвращении из знаменитой экспедиции они специально оделись в потрепанные крутые наряды и вплыли по реке в Сент-Луис, где их приветствовали тысячи ликующих горожан и газетные репортеры, один из которых в восхищении написал: «С головы до ног одетые в оленьи шкуры, они и впрямь были похожи на Робинзонов Крузо!»

Так что когда Юстас Конвей проворачивает очередную «хитрую сделку», или меняет участок на участок, или пишет в дневнике: «Только что собрал большую папку с газетными вырезками. За годы обо мне написали около 35 статей в крупных журналах – впечатляющая подборка для саморекламы», или когда эксплуатирует свой образ жителя гор, чтобы собрать аудиторию, он вовсе не предает отцов американского фронтира – он воздает им должное. Они сразу поняли бы, что он задумал, и восхитились бы его смекалкой – потому что успех на нашем континенте всегда ждал лишь тех, кто умеет ловко управляться с делами.

«Уже целый год работаю семь дней в неделю, двадцать четыре часа в сутки, – написал Юстас через несколько лет после открытия лагеря на Черепашьем острове. – Наверное, я являюсь хорошим примером человека, который стремится к высшей цели, полагаясь не только на скорую выгоду, но и на свое видение будущего. Мое социальное и философское воспитание этому содействовало. Мой дед и лагерь „Секвойя“ во многом были для меня примером. Слышу уханье рогатого филина, который напоминает мне о нем у теплого костра».

Он вернул отцу деньги («В день, когда я освободился от этого груза, я почувствовал себя по-настоящему счастливым»), но в его жизни постоянно возникали новые препятствия. Он пытался организовать на Черепашьем острове ежегодный лагерь для мальчиков и девочек. С детьми, как водится, постоянно были проблемы. То кто-то порезал руку об острое вулканическое стекло, так что пришлось накладывать швы; то кто-то отравился ядовитым плющом; то кого-то застали за курением марихуаны и отправили домой, потому что Юстас всю жизнь не терпел наркотики.

А ведь были еще и проблемы с персоналом. Вскоре Юстас понял, что с его перфекционизмом ему будет очень трудно найти подходящих сотрудников, которым он мог бы доверять. Некоторое время с ним работали его братья, Джадсон и Уолтон. Они были прекрасными сотрудниками, но у каждого была своя жизнь, и нельзя было рассчитывать, что они вечно смогут учить детей на Черепашьем острове. Уолтон закончил колледж и отправился в Европу (он проживет там несколько лет). Джадсону не терпелось уехать на лето на Запад – его ждали собственные приключения, путешествия в товарных поездах и автостопом. («Только что вернулся из похода по хребту Уинд-Ривер в Вайоминге, – писал Джадсон Юстасу на обороте одной из присланных открыток. – В 15 милях над границей леса, на высоте 12 тысяч футов, меня застал буран – в этом году снег выпал рано. Это было так весело! Надеюсь, в лагере всё в порядке. И кстати, я стал ковбоем».)

За исключением братьев, Юстасу было очень сложно найти людей, готовых работать с присущим ему упорством (или приблизительно так же) и при этом уважать его так, как он того заслуживает. Как человек, который часто говорил, что работать всего восемь часов в день просто «отвратительно», Юстас был редко доволен усилиями своих сотрудников. Те приезжали на Черепаший остров «в благоговении, изумлении, влюбленные в это место» (слова одного из бывших работников), но их ждало потрясение из-за того, как много приходится работать. Юстас неоднократно терял всех членов своей команды: они сами сбегали или он их увольнял.

Как бы ему хотелось, чтобы те непоколебимые люди, что работали с его дедом в лагере «Секвойя» в 1930-е годы, волшебным образом очутились рядом с ним вместо этих капризных современных деток, у которых, видите ли, есть чувства и потребности! Его дед требовал от людей безупречного, идеального поведения и по большей части получал то, что хотел. Если до Шефа просто доходил слух, что его сотрудника видели в городе в выходной с сигаретой, по возвращении в лагерь этот сотрудник обнаруживал свои чемоданы уже собранными. Шеф никогда не задумывался о том, что он ранит чьи-то чувства или поступает несправедливо. У него была полная власть – и именно этого хотел Юстас. Плюс желание работать с такой же отдачей, как он сам. Одним словом, планка была высоковата.

Мне довелось поработать у Юстаса Конвея. Этой участи не избежал никто из приехавших на Черепаший остров. Как-то осенью я провела там неделю – помогала Юстасу строить хижину. Работали мы втроем: я, Юстас и тихий, спокойный юный ученик по имени Кристиан Калтрайдер. Мы строили хижину по двенадцать часов в день, и никаких перерывов на обед я не припоминаю. Трудились молча и последовательно. Работа с Юстасом похожа на марш воинского подразделения – это нечто непрерывное и монотонное. Ты перестаешь думать и подстраиваешься под общий шаг. Юстас – единственный, кому можно говорить во время работы, и он делает это лишь для того, чтобы давать указания. Он делает это властно, хотя все его приказы вежливы. Он оторвался от работы лишь однажды. Попросил меня сбегать к ящику с инструментами и принести ему тесло.

– Извини, – сказала я, – понятия не имею, что это.

Он описал, как выглядит тесло – плотницкий инструмент, напоминающий топор, но имеющий лезвие, перпендикулярное рукоятке. Сказал, что тесло используется для обработки дерева. Я нашла инструмент и вернулась, чтобы отдать его Юстасу; в этот момент он вдруг опустил молоток, выпрямился, вытер лоб и сказал:

– Кажется, у кого-то из классиков было что-то про тесло. Разве не Хемингуэй писал о звуке ударов тесла, доносившихся со двора, где кто-то делал гроб?

Я прихлопнула слепня на шее и сказала:

– Ты, наверное, имеешь в виду Фолкнера. В романе «На смертном одре» есть место, где описывается, как кто-то делает гроб во дворе.

– Точно, – кивнул Юстас. – Точно, это у Фолкнера. – И вернулся к работе.

А я так и застыла на месте с теслом в руках, округлив глаза. «Точно, это у Фолкнера. А теперь давай рубить дальше».

Юстас хотел закончить пол хижины к закату того же дня, поэтому работали мы быстро. Ему так хотелось завершить работу, что он перепиливал большие бревна бензопилой. И в какой-то момент цепь задела сучок, и шина отскочила прямо в лицо Юстасу. Он остановил ее левой рукой и поранил два пальца.

Он издал короткий звук, похожий на «ра!», и отдернул руку. Брызнула кровь. Мы с Кристианом замерли в молчании. Юстас тряхнул рукой, разбрызгав кровь повсюду, а затем продолжил пилить. Мы ждали, когда же он что-нибудь скажет или попытается остановить кровотечение, которое было довольно сильным, но он не прекращал работу. И мы тоже занялись делом. У Юстаса по-прежнему текла кровь, но он пилил и орудовал молотком; кровь текла, а он всё пилил. К концу дня вся его рука, бревна, инструменты, обе моих руки и руки Кристиана были в его крови.

И я подумала: так вот чего он ждет от нас.

Мы работали до заката, а потом пошли в базовый лагерь. Я шла рядом с Юстасом; рука его повисла вдоль тела, с нее капала кровь. По пути нам встретилось цветущее растение, и Юстас, никогда не упускавший возможности чему-нибудь научить других, сказал:

– Вот интересная штука. Обычно на одной недотроге^[52] не бывает желтых и оранжевых цветов. Ты знала, что из ее стебля делают мазь, которая помогает от чесотки при заражении ядовитым плющом?

– Очень интересно, – заметила я.

Юстас забинтовал раненую руку только после ужина. И за всё это время заговорил о случившемся лишь один раз.

– Хорошо, что пальцы не отхватил, – сказал он.

Позднее тем же вечером я спросила его, какая у него была самая серьезная рана, и он ответил, что никогда серьезно не калечился. Однажды, разделывая тушу оленя, он по неосторожности рассек большой палец до кости. Это был глубокий длинный порез, «мясо висело и всё такое», и нужно было наложить швы. Вот Юстас и наложил – с помощью иголки с ниткой, используя шов, который ему хорошо знаком (он же шьет одежду из оленьих шкур). Рана зажила просто замечательно.

– Мне вот кажется, я не смогла бы себя зашить, – проговорила я.

– Человек может всё, надо только верить.

– А вот я и не верю, что смогу зашить свою кожу.

Юстас со смехом сказал:

– Ну тогда, наверное, в самом деле не сможешь.

«Люди здесь делают всё с таким трудом, – сетовал Юстас в своем дневнике в 1992 году. – Среда для них совсем непривычная. И они-то не испытывают никаких проблем. Меня больше беспокоит то, как я раздражаюсь из-за их медлительности и невежества. А они тем временем блаженно наслаждаются каждой минутой».

Проблемы сыпались на Юстаса отовсюду. Один его друг заметил, что он зря не оформит медицинскую страховку. «Но я здоров!» – возразил Юстас. И тогда его друг объяснил, что если Юстас серьезно покалечится, скажем, в результате аварии и ему понадобится интенсивный уход, то на покрытие больничных расходов могут уйти все его сбережения, включая землю. Ну ничего себе! Раньше Юстас никогда об этом не задумывался. Кроме того, он должен был платить бесконечные налоги и оплачивать землемерные работы. Не говоря уж о браконьерах, промышлявших на его земле. Как-то он наткнулся на тупого парнишку, который пристрелил оленя не в сезон из незарегистрированного оружия всего в паре сотен футов от его кухни. И что ужаснее всего, его самого обвинили в браконьерстве.

Как-то раз, когда он вел занятие для восьмидесяти ребят, подъехали четыре федеральных автомобиля, из них вышли восемь полицейских и арестовали его за незаконную охоту на оленей. Егерь, которому пожаловался ненавидевший Юстаса сосед, сразу же направился на склад Юстаса, где у того хранилось несколько дюжин шкур, и обвинил его в охоте без разрешения. А на самом деле эти шкуры дали ему другие люди, чтобы он их выдубил. Юстас тогда страшно перепугался.

В течение месяца он собирал расписки у всех, кто дал ему шкуры, и подтверждения защитников окружающей среды и политических деятелей со всего Юга, которые клялись, что Юстас Конвей – экологически ответственный гражданин, который никогда не стал бы убивать дичи больше положенного по закону. Однако в день суда ему хватило наглости прийти в зал слушания в штанах из оленьей кожи. А почему бы и нет? Он всегда в них ходил. Он вошел в зал суда вразвалку, как Джеремайя Джонсон.^[53] Матушка Моу, старая соседка из Аппалачей, которая жила в низине и ненавидела закон с той же лютой силой, что и своих деревенских соседей, пришла с ним, чтобы оказать моральную поддержку. («Как бы судья не стащил с меня эти штаны и не посадил меня в каталажку», – шутливым тоном произнес Юстас в разговоре с матушкой Моу. Та твердо сказала: «Не переживай. У меня под юбкой панталоны. Снимут с тебя штаны, я отдам тебе свои панталоны. Будешь щеголять в тюряге в моих подштанниках, Хьюстон!») Матушка Моу любила всех братьев Конвей, но никак не могла запомнить их по именам.

Когда пришло время Юстаса говорить, он произнес свою самую красноречивую и пылкую речь о жизни среди природы, мечтах и планах спасти окружающую среду. В результате изумленный и впечатленный судья, подписывая бумаги о снятии всех обвинений в браконьерстве, даже спросил: «Могу ли я чем-нибудь помочь твоему Черепашьему острову, сынок?»

Очередная проблема явилась в виде письма, отправленного мэру городка Гарнер в Северной Каролине индейским обществом «Треугольник». В нем члены общества выражали озабоченность «сведениями, полученными нами о человеке, который должен принять участие в организованном в вашем городке мероприятии 12 октября. Речь идет о мистере Юстасе Конвее… Как мы понимаем, мистер Конвей делится с широкой публикой и специализированными группами по интересам информацией о том, как выжить в условиях дикой природы, питаться дарами матушки-земли и вести как можно более простой образ жизни. Он также сооружает строения, известные как вигвамы. Но индейцы, проживающие на северо-востоке и юго-востоке нашей страны, никогда не жили в вигвамах. Индейцы Северной Каролины жили в так называемых длинных домах.^[54] Мы всерьез озабочены тем, что люди, которым предстоит посетить это мероприятие, покинут его, ошибочно полагая, что: а) мистер Конвей – индеец, б) мистер Конвей является представителем индейцев и говорит от их имени и в) индейцы Северной Каролины жили в вигвамах. Смиренно просим вас запретить мистеру Конвею строить во время мероприятия вигвам по причинам, указанным выше».

У Юстаса совершенно не было времени на такую ерунду. Если и был хоть один человек на этой планете, который знал, что индейцы Северной Каролины не жили в вигвамах, то это был Юстас Конвей. В конце концов, он изучил языки большинства северокаролинских индейских племен, умел танцевать все их танцы, даже малоизвестные, регулярно добывал себе пищу при помощи охотничьих приемов индейских племен Северной Каролины и всегда четко объяснял своим слушателям, что сам является порождением современной белой американской культуры (чтобы доказать, что каждый может вести такой же образ жизни, какой ведет он сам). Также он объяснял, что в вигвамах жили индейцы с Великих равнин. Кроме того, как он сказал в ответе на письмо, «я не просто белый, который копирует индейские приемчики. Это не просто мое хобби. Я обладаю глубоким пониманием индейских обычаев и испытываю к ним уважение… Думаю, мои чувства не передать на письме… но, обживая матушку-землю, слушая крылатых тварей в воздухе и четвероногих на земле, я отдаю дань уважения всем силам Вселенной».

А ведь были еще и санинспекторы.

«В один из первых дней работы лагеря, – писал Юстас в дневнике в июле 1992 года, – за мной прибежал Джадсон. Я уж подумал, что кто-то ушибся. Но оказалось, люди в костюмах из санитарной инспекции пришли осмотреть лагерь. Я надел белую рубашку и отправился навстречу демонам. Разговаривал я с ними вежливо, объяснил, почему этот лагерь уникален. Провел обзорную экскурсию: показал наши достопримечательности, туалет, кухню (там было очень чисто) – в общем, очаровывал их, насколько возможно. Они восхитились тем, что мы делаем. Дэвид Шелли, один из наших ребят, устроил демонстрацию заточки ножей – это было впечатляюще. Инспекторы заявили, что „подумают“, смогут ли найти способ принять нашу нестандартную ситуацию».

Он работал не покладая рук. При всей любви к крылатым тварям в воздухе и четвероногим на земле, время записывать свои наблюдения за природой в дневнике он находил редко.

«C каким удовольствием я смотрю на хохлатого дятла, ныряющего с высоты, – наконец написал он в четыре часа утра, по окончании рабочего дня. – Мне кажется, я слышу его пение весь день. Приятно иметь такой фон – пение редкой птицы. Еще тут много ворон, и иногда пролетает ястреб. Рубиноголовые корольки так и шныряют кругом; один чуть не врезался мне в лицо, когда я поднимался на священное место над будущим лугом. Повсюду оленьи следы, но индюшек в этом году не видел. Мне нравится смена времен года. С нетерпением жду того дня (и постоянно думаю и говорю об этом), когда у меня будет достаточно свободного времени, чтобы рассмотреть все многочисленные тонкие изменения климата и жизни аппалачской долины в течение дня. В этой долине мое сердце, здесь я пускаю корни, здесь я борюсь за жизнь и здесь надеюсь умереть».

Но пока все это оставалось далекой мечтой. А типичная запись в дневнике выглядела так: «Вчера вечером обзвонил школы и подтвердил несколько лекций. Постоянно занимаюсь какими-то документами. Могу заниматься ими по три часа и не сдвинуться с места. Вчера пришлось сказать одной директрисе, что не смогу этой весной вести программу в ее школе. При этом меня охватило странное чувство гордости от сознания того, что я пользуюсь таким большим спросом, что приходится даже отказываться от работы. Но, боюсь, я так и не смог полностью осознать, каково ей в этой ситуации. Надо бы представить себя на ее месте».

Выступлений стало так много, что он вложил деньги в производство сорокапятиминутного фильма «Все мои братья: круг жизни» и в письме директорам школ по всему Югу описывал этот фильм как «пособие для классных занятий, которое можно использовать в любое время». Теперь Юстас мог вещать для зрителей и опосредованно. «Фильм подходит не только для уроков истории, но и для естественно-научных предметов, таких как экология, биология и антропология, – писал Юстас в сопроводительном письме. – В приложенном буклете содержится более подробная информация, однако недостаточно прочесть об этом фильме – его нужно увидеть. Я очень доволен этой лентой и рад, что имею возможность предложить ее вашей школе по доступной цене».

Но главная проблема была в том, что Юстас всё больше и больше сомневался, что его лекции вообще приносят какую-то пользу. Человека, который искренне верил, что может изменить мир, если только определенное количество людей согласны будут выслушать его в течение определенного времени, больше не удовлетворяла монотонная рутина коротких школьных лекций.

«Сегодня встречался с шестиклассниками, – писал он после одного особенно неприятного случая. – Просто невероятно, насколько невежественны и равнодушны эти дети. Мне их было просто жалко… Мотивация отсутствует напрочь. Как и понимание происходящего вокруг. Это просто роботы, которые живут по установленной программе. Вот действительно люди, неспособные выжить – в них нет ни творческой жилки, ни таланта, ни огонька. Они ведут заторможенное монотонное существование, завязнув в своем невежестве. Я спросил, известно ли им значение слова „священный“. Они не знали, что это значит. Когда я попросил их составить список самого ценного, что есть в мире, – они написали: „деньги“, „новые машины“, „сотовые телефоны“. Один мальчик написал „жизнь“. Слава богу, что хоть одна-единственная душа в этом классе сошла с протоптанной дорожки, где главной мотивацией является жажда обогащения… Эта ситуация была для меня откровенным вызовом, и я старался изо всех сил, пытался разбудить этих детей, заставить их задуматься, но не думаю, что далеко продвинулся в этом деле. Вот что значит жить в 1990-х – даже дети не похожи на людей».

После основания Черепашьего острова прошло всего два года, а Юстас уже начал «перегорать». В июле 1991-го он написал в дневнике: «Я понял, что мне действительно не хватает времени, проведенного наедине с собой. Я больше не хочу быть среди людей. Общение с сотрудниками Черепашьего острова на меня давит. Отнимает всё мое время и съедает мою жизнь… В офисе все тянут резину, дела не делаются. Вчера, когда я пытался заниматься документами, Валери, Айял и Дженни зашли в кабинет и стали что-то обсуждать. Как они смеют вторгаться в мое личное пространство? Вчера вечером кто-то выключил автоответчик – и это после того, как я двести часов просидел на телефоне. Сегодня утром я решил искупаться в ледяном ручье, чтобы немного охладиться, но кто-то унес мое ведро, которое всегда стояло на берегу. Потом я нашел во дворе гниющий носок… Ягнят сегодня не выпустили из загона (я этим не занимаюсь). Тогда я выпустил их сам и вспомнил тот день, когда строил загон, – а теперь никто не хочет заниматься этими животными.

Что мне делать? Мне надо решить, как управлять своей жизнью и лагерем и не чувствовать постоянного эмоционального опустошения. Конечно, мне хочется бросить всё, чем мы тут занимаемся. Это решило бы проблему, но погубило бы Черепаший остров и цель нашего центра… Что важнее? На карту поставлено мое личное пространство. Должен ли я стараться угодить себе или другим? Я работал не покладая рук, чтобы сделать Черепаший остров таким, каким он является сегодня. А что сделали другие? Какое участие они принимали в этой тяжелейшей работе? И как мне с ними жить после этого? И должен ли я вообще с ними считаться? могли бы уж лучше денежными переводами – это была бы реальная помощь… Я потрясен тем, как всё это на меня влияет. Только что проспал шесть часов неспокойным сном посреди дня… Что мне делать? Какие идеи? Передать власть кому-нибудь другому и сообщить всем о своих эмоциональных потребностях – пусть знают, что от меня лучше держаться подальше? А ведь мне даже необязательно здесь находиться. Вот это хорошая идея. Представьте, каково бы это было. Но мне нужно общаться с такой огромной толпой людей… Что ж, удачи тебе, Юстас».

К началу следующего года Юстас совершенно расклеился. Им овладели такая сильная усталость и разочарование, что у него не было сил даже на то, чтобы жаловаться на жизнь в дневнике. За весь год он сделал лишь одну мрачную запись:

«Что мне хочется написать сегодня? Чувствую глубочайшее эмоциональное недовольство реальностью нашей эпохи. Коррумпированное правительство, лживый народ, извращенные ценности и люди-роботы, которые ведут бессмысленную жизнь».

На следующей странице – запись, сделанная ровно через год после этого:

«Хочу сказать тоже самое… или то же самое – забыл, как пишется… что и год назад. Только на этот раз всё хуже. Наверное, я стал более циничным».

И хуже всего было то, что отношения с Валери испортились. Юстас виделся с подругой крайне редко, так как постоянно был занят делами и много времени проводил в разъездах. Валери тоже много работала, и хотя по-прежнему была влюблена в Юстаса, ей всё чаще казалось, что рядом с ним она теряет себя.

«Я всё еще люблю его, – призналась она мне, вспоминая об их отношениях спустя пятнадцать лет. – И до сих пор храню все подарки, которые он мне сделал: ножны для кинжала, расшитые бусинами; маленький топорик, которым я пользовалась на Черепашьем острове; красивые серьги. Он всё время учил меня чему-то, и мне это нравилось. Нравилось, что он всегда дарил подарки, сделанные своими руками. Я как-то сказала, что хочу иметь свою трубку для церемоний и молитвы, а потом пришла однажды домой и увидела на кухонном столе красивый кусок мыльного камня. „Что это? “ – спросила я. „Твоя трубка, Валери“. – „Не понимаю, – сказала я, – где трубка? “ И Юстас Конвей улыбнулся так, как умеет улыбаться только он, и сказал: „Она в камне, милая моя. Надо только достать ее оттуда“.

Я любила его, но рядом с ним забывала о том, кто я есть на самом деле: он подавлял меня силой своей индивидуальности. До нашего знакомства у меня была своя жизнь, а тут я стала человеком подневольным, и весь мой мир начал вращаться вокруг него. Он был – и остается – человеком любящим, но нетерпимым. Ему никогда не нравилось, когда другие высказывали свое мнение. У него была навязчивая идея – заработать денег, купить землю, добиться успеха. И он постоянно был в разъездах. Дошло до того, что мы вообще перестали видеться. Говорили лишь тогда, когда ему надо было отдать очередной приказ».

У Валери с Юстасом был хороший общий друг, индеец по имени Генри, который часто ездил с ними на церемонии и преподавал на Черепашьем острове. Спустя несколько лет одиночества и разочарований, чувствуя себя не более чем «первой леди Черепашьего острова», Валери сошлась с Генри. Она скрывала роман от Юстаса и отрицала, что между ней и Генри что-то было, даже когда Юстас прямо спросил ее об этом. Юстас чувствовал, что что-то не так, и однажды вечером пригласил Генри выкурить с ним наедине ритуальную трубку и спросил напрямик, спал ли он с Валери. Американские индейцы говорят только правду, когда раскуривают трубку, – это священный завет предков. Но Генри соврал Юстасу на голубом глазу.

Юстасу было очень тяжело. В глубине души он знал: что-то происходит, – но у него не было доказательств. Терзаемый сомнениями, он порвал с Валери, потому что чувствовал, что не может ей доверять. Спустя несколько месяцев после расставания Валери вернулась, сказала ему правду и стала молить о прощении.

Но Юстас Конвей не из тех, кому можно солгать и надеяться на второй шанс. Он пришел в такой ужас, что даже мысль о том, чтобы принять Валери обратно или забыть об измене, казалась ему невозможной. Юстасу было невыносимо осознавать, что он столкнулся с предательством даже в самых близких отношениях. После всех страданий, которые принес ему родной отец, он дал себе клятву, что вычеркнет из жизни любого, кто намеренно предаст или обидит его. С Валери пришлось попрощаться. Целый год Юстас размышлял и мучился вопросом, сможет ли снова доверять Валери, и в конце концов решил, что не способен на такое всепрощение.

«Правда для меня священна, – писал он Валери, объясняя, почему они не могут быть вместе. – Это моя сущность. Я живу ради правды. И ради нее умру. Я просил тебя быть честной. Просил, чтобы ты всегда говорила мне правду… даже если это очень больно, мне всё равно. Я умолял тебя об этом… Но ты плюнула на меня и плюнула на нашу истину. И разве после этого ты можешь называться женщиной, которая может дать мне то, что мне нужно? Да пошла ты к черту! Проклятие! С меня хватит. Сколько можно терпеть издевательства? Я и так уже был свидетелем жестокости отца… Мне нужна была твоя поддержка, а я получил удар в спину. Я так тебя люблю. Ты самый драгоценный человек. Я мог бы вечно обнимать тебя и гладить по милой головке, но искатель правды внутри меня сказал: довольно, хватит терпеть!»

Что касается его друга Генри…

«Ты курил со мной трубку в минуту нужды, когда я молился и просил тебя сказать мне правду. А ты соврал, как последний ублюдок. Ты заслуживаешь смерти. Сломай свою трубку надвое и воткни мундштук в сердце – тогда ты поймешь, как мне больно сейчас. По твоей вине женщина, на которой я хотел жениться, стала шлюхой. Ты не заслуживаешь того, чтобы называться человеком. Иди к дьяволу и умри».

«Я прекрасно понимаю, – писала Валери через несколько месяцев после разрыва, – почему ты пытаешься снять с себя любую ответственность за то, что наши отношения испортились и в конце концов развалились. Ведь тогда тебе пришлось бы признать, что, может быть, существует хоть капля вероятности того, что и ты являешься причиной боли, которую мы сейчас испытываем. Но если ты признаешь это, то вынужден будешь посмотреть на себя пристально и критически – а, как нам обоим известно, у тебя нет на это ни времени, ни желания, ни, прости за откровенность, хоть малейшего сомнения в собственном совершенстве. Поверь, я не пытаюсь уменьшить свою ответственность за то, что случилось; я лишь хочу, чтобы ты увидел картину целиком. Да, очень легко свалить всю вину на кого-то другого: «это всё мои родители», «правительство губит планету», «Валери разбила мне сердце»… То, что ты решил порвать со мной, потому что я «плюнула на тебя» и держишь клятву не терпеть лжи, конечно, звучит просто замечательно в твоих глазах, я в этом уверена… Но, оставив позади этот болезненный опыт, ты мог бы остаться с женщиной, которая наконец узнала, каково это – любить и быть любимой, которая понимала тебя, любила, верила в тебя, поддерживала тебя и пожертвовала всем, чтобы стать частью твоего мира. Неужели ты не понимаешь, от какого великого дара ты отказался? Я та женщина, которая принимает тебя со всеми твоими недостатками, изъянами, моральным изуверством и да, даже твоими странностями – и любит тебя после всего этого. Ты просто ТУПОЙ САМОВЛЮБЛЕННЫЙ УБЛЮДОК».

Это был ужасный год.

Но любые годы проходят. А с ними и сердечная боль. Вскоре после ухода Валери появилась Мэнди. «Привет, моя красавица, – писал Юстас своей новой возлюбленной. – Я хотел бы узнать тебя получше… тебе есть что мне дать. Когда ты откроешься этому миру, это будет настоящий подарок для нас всех. У меня кружится голова оттого, что я встретил тебя. Мне кажется, нам суждено быть вместе… Когда ты рядом, я чувствую себя юным и невинным. Я мог бы вечно смотреть в твои глаза и улыбаться…»

Потом Мэнди ушла, и пришла Марсия. «После встречи с Марсией кружится голова. Она настоящий подарок, вдохновение и новая надежда. Молю Бога о напутствии во всех делах».

Потом была Дейл. «Такая добрая и надежная, она, как и остальные, разделяет мое видение мира».

Потом настал черед Дженни. «Красавица с черными волосами в длинном белом льняном платье… что ждет тебя и меня, наши желания и мечты?»

После Дженни явилась Эми. «Прекрасные длинные волосы, невинная, лучистая улыбка… Я встретил ее на лекции в школе. Эми была так красива, что я едва мог сосредоточиться на словах. Просто смотрел и смотрел на нее, а после занятия подошел к ней и спросил, не могли бы мы побыть немного вместе».

В результате Юстас пробыл с Эми довольно долго. Она заканчивала колледж по специальности «естествознание» и оказалась прекрасной помощницей. Он провел неделю с ней и ее родными в их летнем домике в Кейп-Мей, Нью-Джерси, и после написал в дневнике:

«Всю неделю, что я провел здесь, мы сидели дома. Занимались бумагами для Черепашьего острова: Эми печатала на компьютере и делала копии на ксероксе, рассылала письма… брошюры о летнем лагере, ознакомительные анкеты, медицинскую информацию и бланки отказа от претензий, список лекарств для аптечек первой помощи, схемы пожарной безопасности и карты с указанием на расположение ближайших больниц… письмо Кейбеллу Грэггу с просьбой наконец продать мне землю в 1994 году, письма сотрудникам Черепашьего острова с благодарностью и напутствиями, список сотрудников, имена и телефоны для моего календаря, рекламные анонсы весенних занятий, новый список вещей, которые нужно и не нужно брать с собой, и указания новоприбывшим… контракты и еще много чего… Да уж, Эми работает превосходно; правда, она немного медлительна, но конечный результат всегда совершенного качества».

А потом и Эми ушла. С тех пор ее письма Юстас хранит в конверте, на котором написано: «Фантазия о жизни с Эми потерпела крах при столкновении с реальностью: мечты превратились в обучение. По крайней мере, я принимал эти отношения такими, как есть, и сделал выводы».

А потом была Тония, прекрасная и загадочная альпинистка из австралийских аборигенов. Юстас отправился с ней в Новую Зеландию и Австралию, и в течение нескольких месяцев они вдвоем покорили все встреченные на пути горы и утесы. Тония была очень хороша собой и сильна характером, и Юстас полюбил ее по-настоящему, но ему казалось, что ее что-то удерживает, что она не может отдать ему себя целиком. К тому же ему было трудно открыть ей свое сердце так, как хотелось бы, из-за свежей памяти о женщине, принесшей в его жизнь столько страсти, желаний и горя, что он чуть не сломался пополам.

Потом была Карла, прекрасная и загадочная фолк-певица из Аппалачей, которая просто влюбилась в его образ жизни. Они познакомились на фолк-фестивале: он выступал с лекциями, она пела. («Видели бы вы на сцене эту девушку с ее гитарой, длинными волосами и мини-юбкой. Она отплясывала и зажигала так, что, глядя на нее, ты был готов весь мир перевернуть – такая она была горячая».) При взгляде на Карлу Юстас лишался сил, таял, готов был пасть к ее ногам от любви. Он и по сей день считает, что из всех женщин, которых он когда-либо встречал, Карла ближе всего соответствовала идеалу.

«Она была просто удивительна. Красивая и современная девушка из Аппалачей, дочь шахтера из Кентукки, Клара принадлежала к семье, где знания передавались в течение четырех поколений, – и таких людей я больше всего уважаю в американской культуре. Она была богиней. Играла на гитаре, сочиняла, танцевала, готовила лучше всех моих знакомых… Была свободной, независимой, смелой, умной, уверенной, а тело ее было невероятно гибким, мускулистым, с бронзовой кожей. Клара работала с лошадьми, играла на всех музыкальных инструментах, могла испечь пирог на открытом огне, готовила лекарственные отвары, сама варила мыло, умела разделывать дичь, мечтала завести кучу детей… Она была самой умелой, щедрой и ненасытной любовницей, которую я знал. Я мог бы продолжать расхваливать ее до бесконечности!.. Истинное дитя природы, она носила сексуальные ковбойские платья в клетку и танцевала в лесу, как молодая самка оленя. И была так талантлива, что я готов был бросить всё, чтобы помочь ей с музыкальной карьерой. И она была намного умнее меня. Умела шить и хорошо рисовала. И даже писала без орфографических ошибок. Она умела всё. Это была женщина мечты, женщина, о которой я даже помышлять не мог, а я ведь еще тот мечтатель».

Почти сразу же после знакомства Юстас попросил Карлу выйти за него замуж. Та засмеялась, запрокинув голову, и ответила: «С удовольствием, Юстас».

Они обручились, и Карла переехала на Черепаший остров. Теперь, вспоминая прошлое, Карла признает, что серьезные проблемы начались сразу же. «Поначалу мне показалось, что мы родственные души. Но не прошло и шести недель после знакомства, как я стала замечать в нем нечто, что меня пугало. Я выросла в Аппалачах, в патриархальной семье, где царили старые строгие порядки, поэтому особо остро восприняла гендерные стереотипы, которых Юстас явно придерживался. В некоторых ситуациях он искренне выступал поборником равноправия, но каждый раз, когда он выходил из себя, вовремя не ув