Часть вторая 9 страница

За столом шел разговор о какой-те Алевтине, убитой из ревности мужем-бухарцем. Рина была на суде.

— Его выручил защитник Брауде, — рассказывала Рина, — разливался, судьи уши развесили… «Турникет у входа в „Националь“ вовлекает наших девушек в порочный круг ресторанной жизни». — Она покрутила рукой, показывая, как вертящаяся дверь вовлекает девушек в порочный круг ресторанной жизни.

— Убил женщину — и за это всего два года! — возмутилась Зоя.

— И то, наверное, условно по причине культурной отсталости.

Левочка улыбался, как херувим, мило обнажая косой зуб.

— А если ходить не через главный вход, не через турникет, тогда не вовлечемся?

— Во всем мире люди проводят время в ресторанах и кафе, — сказал Вилли Лонг.

Воля-маленький закрыл лицо руками, и раскачиваясь, как мусульманин на молитве, забормотал:

— Бедная Алевтина, несчастная Алевтина, за что ее зарезал дикий бухарец, зарезал, как курочку, зарезал, как цыпленочка.

— «Цыпленок жареный, цыпленок пареный, — запел Воля-большой, — цыпленок тоже хочет жить…»

— А если убрать турникет, сделать просто двери, тогда порочного круга не будет? — опять спросил Левочка.

Появился Мирон, усаживаясь за стол, сообщил:

— Кончает партию, сейчас придет.

— Идет! — объявил сидевший лицом к двери Вилли.

К их столу приближался человек лет двадцати восьми, коренастый широкоплечий, с маленькими усиками, в блестящих черных лакированных ботинках, в великолепном костюме, сидевшем на нем несколько небрежно, а потому и лучше, чем на безукоризненном Левочке. Он пересекал зал легкой, уверенной, но настороженной походкой, кивая знакомым и улыбкой отвечая на приветствия. Это был Костя, знаменитый бильярдист, о котором вскользь упоминал Мирон в «Эрмитаже».

Компания его приветствовала. Он обвел стол медленным взглядом, взгляд был странный, шальной и в то же время недоверчивый, что, мол, здесь за люди, которых он, между прочим, знает как облупленных. Взгляд задержался только на незнакомых Варе и Зое.

Он сел рядом с Варей.

— Ничего не заказали, — определил Костя.

— Рина рассказывала про Алевтину, она была на суде, — ответил обходительный Левочка.

Прямолинейный Ика грубовато поправил:

— Тебя ждали.

Внимательно посмотрев на Ику, Костя сказал:

— Жалко Алевтину, хорошая была девочка. Я ее предупреждал — не связывайся с бухарцем, не послушалась.

Говорил он медленно, четко, растягивая губы и чуть растягивая слова, как говорят на юге России. Глаза у него были темно-карие, а волосы светло-золотистого теплого цвета.

Он повернулся к Варе.

— Девочки, наверное, проголодались.

— Я не хочу есть, — заманерничала Зоя.

— А я хочу, — объявила Рина, — ужасно хочу, сейчас все съем.

— Перекусить следует, — сказал Ика.

По-видимому, он один здесь не зависел от Кости.

Подошел официант.

— Принеси пока папиросы, — распорядился Костя.

— «Герцеговину флор»?

— Да.

Говорил он и делал все нарочито медленно. Всем не терпится закусить, он это хорошо знает и не торопится.

Ногтем вскрыл папиросную коробку, бросил на стол — закуривайте. И только Варю спросил:

— Курите?

В его голосе она услышала ожидание отказа, ему, видимо, не хотелось, чтобы она курила.

Но она взяла папиросу.

— Я думал, вы не курите.

— Какое разочарование, — засмеялась Варя, как жестокая кокетка.

Костя отвел от нее медленный взгляд и, по-прежнему растягивая слова, спросил:

— Так что будем есть, что будем пить?

Левочка начал читать меню. Костя перебил его:

— Салат, заливное, — он оглядел стол, подсчитывая сидящих, — две бутылки водки и одну муската. Черный или розовый?

— Лучше черный, — сказала Рина.

Он повернулся к Варе.

— А вы?

— Мне все равно.

— Значит, две бутылки водки и одну черного муската. Горячее — запеченный карп.

— Ого! — крякнул Вилли Лонг.

— Костя, не гусарь, — попросил Мирон.

— Я угощаю, — ответил Костя.

— У вас день рождения? — как бы всерьез спросила Варя.

— Да. День рождения. В некотором смысле.

Этот человек идет прямо к цели. Не будет говорить о разрезе глаз. Она сумеет дать отпор, если понадобится. Пока не надо, он только пижонит.

Появился какой-то тип с рожей бандита в отставке, наклонился к Косте, что-то зашептал ему на ухо.

— Нет, — ответил Костя, — на сегодня все.

Тип исчез, растаял в воздухе.

Неожиданно для Вари и незаметно для других Костя взял с ее колен сумочку, сунул туда пачку денег, вполголоса проговорил:

— Чтобы сегодня ее играть.

Варя растерялась. Если он захочет играть, то заберет деньги, не захочет — они могут лежать в его кармане. Примитивный пижонский ход: выказывает доверие, делает соучастницей. Так, наверное, воры дают на сохранение деньги своим марухам. Но возвращать их при всех неудобно, сделать это так же незаметно, как он, она не сумеет. Деньги остались в ее сумочке. Варя была недовольна.

Официант ставил вина и закуски. Костя следил за его действиями, как хозяин, любящий хорошо накрытый стол. В «Метрополе» и «Эрмитаже» их компания все время менялась, одни уходили, другие приходили, были разброд и шатание. Здесь все сидели смирно. И Варя поняла, что компания эта не случайная, как ей показалось раньше, она объединена вокруг Кости, это его компания. Только Мирон позволял себе отлучаться от стола по каким-то своим, бизнесменским делам и Ика, демонстрируя независимость, подсел к соседнему столику.

Повар в белом фартуке и высоком белом колпаке поднес садок, на дне в сетке трепыхалась живая рыба.

— Как называется эта рыба? — спросил Костя у Вари и предупреждающе поднял палец, чтобы никто не ответил за нее.

— Вы ведь заказывали карпа, — ответила Варя, — он и есть, по-видимому.

— Но какой карп — простой или зеркальный?

— Не знаю.

— Это карп зеркальный, — пояснил Костя, — у него спинка высокая, острая, видите, и чешуя крупная. А у обыкновенного карпа спинка широкая и чешуя мелкая. Понятно?

— Понятно. Спасибо. Теперь я могу поступать в рыбный институт.

Костя кивнул повару, и тот унес рыбу.

— Вы рыболов? — спросила Варя.

— Я не рыболов, а рыбак, из Керчи, мой отец рыбак и дед рыбак, я мальчиком ходил в море.

— С каких пор карп стал морской рыбой? — спросил Ика, возвращаясь к их столику.

— А я в море не за карпом ходил, — Костя растянул губы, гневно посмотрел на Ику, — я за таранью ходил. Знаешь, какая разница между таранью и воблой? Не знаешь? Вон музыканты пришли, иди танцуй, я тебе потом объясню.

Варя танцевала с Левочкой, с Икой, с Вилли. Костя не танцевал, не умел. И это теперь почему-то не казалось Варе недостатком, даже выгодно отличало Костю от других. Он сидел за столом один и поднимал голову только для того, чтобы взглянуть на нее, улыбнуться ей. И Варе было за него обидно: веселятся за его счет, бросают одного, танец им дороже товарища.

Когда все поднялись на следующий танец, Костя задержал ее руку.

— Посидите со мной.

Она осталась.

— Вы работаете, учитесь?

— Я кончила школу и поступаю на работу.

— Куда?

— В проектную мастерскую, в нашей школе был чертежно-конструкторский уклон.

— А вуз?

— Пока не собираюсь.

— Почему?

— Стипендия мала. Вас устраивает такой ответ? И вообще пустой разговор. Вы тоже проектировщик?

— Проектировщик? — он усмехнулся. — Нет, у меня другая специальность.

— Бильярд?

Он уловил иронию, тяжело посмотрел на нее, гнев мелькнул в его глазах, но он погасил его. Медленно, растягивая слова, сказал:

— Бильярд — это не профессия. Как говорил один образованный человек, бильярд — это искусство.

— А я думала, что бильярд — это игра, — возразила Варя. Ей хотелось его позлить, пусть не задается особенно.

— Моя специальность — медицинское электрооборудование, — сказал Костя серьезно, — синий свет, солюкс, кварцевые лампы, горное солнце, бормашины. Вы любите бормашины?

— Ненавижу.

— Я тоже. Я их ремонтирую.

И, видимо, считая, что достаточно рассказал о себе, спросил:

— Давно вы знаете Рину?

Хотел выяснить, как она попала в его компанию.

— Нет, только сегодня познакомились. Она работает вместе с Зоей, а мы с Зоей живем в одном доме.

— В одном доме? — почему-то удивился он. — А где?

— На Арбате.

— На Арбате? — он опять почему-то удивился. — С папой, с мамой?

— У меня нет папы и мамы, они умерли давно. Я живу с сестрой.

Он недоверчиво посмотрел на нее. Ресторанные девочки стараются быть отмеченными или особой удачей, или особым несчастьем, каждая хочет иметь судьбу. Круглая сирота в семнадцать лет — тоже судьба.

Но перед ним сидела не ресторанная девочка.

— А у меня все живы, — сказал Костя, — отец, мать, четыре брата, три сестры, дедушка, бабушка — вот сколько родни.

— Они все в Керчи?

— Нет, переехали, — уклончиво ответил Костя, — а в Москве у меня никого. И ничего. Даже жилплощади.

— Где же вы живете?

— Снимаю квартиру в Сокольниках.

Варя удивилась:

— У вас столько друзей, и они не могут достать вам комнату в центре?

У нее возникла мысль устроить его к Софье Александровне, жиличка скоро уезжает. Конечно, не переговорив с Софьей Александровной, ничего Косте обещать не следует, но желание посчитаться с его неблагодарными друзьями пересилило.

— Ничего твердого я не обещаю. Но спрошу у одной женщины в нашем доме. У нее свободная комната, может быть, она вам сдаст.

Он снова покосился недоверчиво.

Но нет, эта девочка говорит серьезно.

— Это было бы прекрасно, — сказал Костя, — это было бы просто великолепно. У этой женщины есть телефон?

— Я должна сначала сама с ней переговорить.

Он рассмеялся.

— Вы меня не поняли, я не собираюсь ей звонить. Телефон мне нужен по моей работе.

— Есть телефон.

Зря сказала о комнате. Может быть, ничего не выйдет.

— Как же вы из рыбака превратились в электроспециалиста?

— Рыбак… Жил на море, вот и рыбак.

— Я никогда не была на море, — сказала Варя.

Он удивился:

— Ни разу не видели моря?

— Только в кино.

Теперь он смотрел на нее в упор.

— А хочется?

— Еще бы!

Музыка смолкла. Все вернулись к столу.

Костя откинулся на спинку стула, поднял рюмку.

— Предлагаю выпить за наших новых знакомых: Варю, и Зою.

— Ура! — крикнул Воля-маленький насмешливо.

Тосты действительно как-то не подходили ни к этой компании, ни ко времени, уже выпили и закусили, на столе царил беспорядок, подходили какие-то люди, присаживались, разговаривали.

Возле Кости вырос молодой человек в очках, с лицом профессора. Сжимая в кулаке купюру, по цвету Варя увидела, что это десятка, он спросил:

— Чет, нечет?

— Не играю, — ответил Костя.

Потом передумал.

— Подожди! … Варя, загадайте любое желание про себя. Загадали?

— Загадала, — сказала Варя, ничего не загадав.

— Теперь скажите: чет или нечет?

— Чет.

— Чет? — переспросил молодой человек.

— Чет, — подтвердил Костя.

Молодой человек положил десятку на стол. Что они на ней с Костей увидели? Костя ухмыльнулся, забрал десятку и сказал Варе:

— Я выиграл деньги, а вы желание. Что задумали?

Она сказала первое, пришедшее на ум:

— Возьмут ли меня на работу.

— Этого вы могли не загадывать, и так бы взяли.

Он был разочарован.

— Что это за игра? — спросила Варя.

Костя разгладил десятку, показал номер купюры: 341672.

— Тут шесть цифр, вы загадали четные: четыре, шесть, два, итого двенадцать. А ему остались нечетные: три, один, семь, итого одиннадцать. У вас больше, вы выиграли, десятка ваша. Будь у него больше, мы бы ему выложили десятку, поняли?

Варя рассмеялась.

— Не высшая математика.

— Тем хорошо: разжал кулак, сразу видишь — выиграл или проиграл, — сказал он по-детски радостно.

— И как называется эта сложная игра?

— Железка. Не «мен де фер», а просто «железка».

— Железка «по-савойски», — сказала Варя.

Костя рассмеялся.

— Слышите? Слышишь, Лева! Железка «по-савойски».

— Вы имели в виду «Савой» или Савойю? — Ика улыбкой давал понять, что никто, кроме них, не понимает разницы между рестораном «Савой» и Савойей, а уж Костя и подавно.

— Я имела в виду ресторан «Савой», — раздраженно ответила Варя, недовольная тем, что Ика подсмеивается над Костей.

— Ну, конечно, ресторан «Савой», — подхватил Костя.

Он был сообразителен, уловил разницу, хотя, что такое Савойя, понятия не имел. Сидел он, чуть отвалясь от стола, держал руку на спинке Вариного стула, но не прикасался к Варе.

Завоевывает ее примитивными средствами, дерзок, настойчив, но умеет держать себя в руках, Варя понимала все его ходы. Но ей не хотелось его обижать, в конце концов, она, как и другие, блаженствует здесь за его счет. И он чем-то нравился ей, не только широкий, но и добрый, искренний.

Снова заиграла музыка, все пошли танцевать, и опять Костя задержал Варю.

— Вы действительно никогда не были на море?

— Я вам уже сказала, — нет.

Глядя ей прямо в глаза, он медленно проговорил:

— Поездом до Севастополя, автобусом по южному берегу до Ялты. Едем завтра, пока у нас есть деньги, — он кивнул на сумочку, — поезд уходит днем, возьми самое необходимое, купальники, сарафан, впрочем, все это можно купить там.

Варя изумленно смотрела на него. Как он смел ей предложить такое?! Неужели она дала повод? Чем?

— У вас очередной отпуск не с кем провести? — спросила она, вложив в эти слова все презрение и всю иронию, на которые была способна.

Он гордо вскинул голову и четко произнес:

— У меня не бывает очередного отпуска, я сам себе назначаю отпуск, я ни от кого не завишу.

Теперь она поняла, что привлекло ее в этом человеке: он независим и предлагает ей разделить с ним его независимость. Понимала, к чему обяжет ее согласие. Но этого она не страшилась, это должно рано или поздно произойти. Страшило другое. Он игрок, выиграл деньги, теперь хочет прокутить их со свеженькой девочкой.

Давая понять, что предлагает ей не только эту поездку, он добавил:

— Остальное купим, когда вернемся.

Варя молчала, думала, потом сказала:

— Как я могу с вами ехать, я вас совсем не знаю.

— Вот и узнаешь.

— А почему вы мне говорите «ты», мы с вами, кажется, не пили на брудершафт.

Он потянулся к бутылке.

— Можем выпить.

Она отстранила его руку и, понимая банальность своих слов, но не находя других, спросила:

— За кого вы меня принимаете?

— Я тебя принимаю за то, что ты есть. Ты прелестная, чистая девочка, — сказал он искренне и положил на ее руку свою.

Варя не отняла руки. Он не пожимал ее ладонь, не перебирал пальцы, как это делали робкие мальчики, он просто и мягко положил свою руку на ее руку, и ей было хорошо. И она видела, что и ему хорошо так, просто держать свою руку на ее руке.

Он спокойно и снисходительно смотрел на шумный зал, независимый, могущественный человек, с деньгами, рядом с девушкой, единственной, кому он здесь доверяет, единственной, кого здесь признает. Хотя и нет на свете героев, но этот не будет стоять по стойке «смирно» и есть глазами начальство, не потащит под конвоем свой чемодан по перрону…

Не глядя на Варю, он вдруг задумчиво сказал:

— Может быть, рядом с тобой и я стану человеком.

И нахмурился. Отвернулся.

— Хорошо, — сказала Варя, — я поеду.

Саша надел лямку и удивился, как легко идет против течения большая-нагруженная лодка. Бечевой, перекинутой через лучок — высокую палку на носу, лодка оттягивалась в оддор, шла параллельно берегу легко, без мыри — так Нил Лаврентьевич, почтарь, называл рябь.

Реку переходили в гребях. Саша и Борис садились на нашесть, надевали гребовые весла на уключины и гребли изо всех сил, течение здесь сильное. Но даже в самой борозде виднелась цветная галька на дне, так чиста и прозрачна была вода. Только цвет ее менялся в зависимости от погоды, становился то серо-стальным, то густо-синим, то голубовато-зеленым.

— Побежим хлестко, — балагурил Нил Лаврентьевич, — ребята молодые, свежие.

Нил Лаврентьевич, хлопотливый мужичишка с мелкими чертами подвижного лица, добывал золото на Лене, партизанил против Колчака, теперь колхозник. О партизанстве рассказывал туманно, врал, наверно, с чужих слов, о золотнишестве говорил правду. Был обычай у ангарцев — в парнях уходить на прииски. Вернулся с золотым кольцом на пальце, значит, добывал золото, теперь женись! Так и Нил Лаврентьевич: побывал на приисках, вернулся, женился, имел хозяйство — шесть коров. По здешним местам и десять коров — не кулак, тем более батраков на наймовал, не держал сепаратора, с тунгусами не торговал. Уходил осенью в лес, добывал за зиму шестьсот-семьсот шкурок, белковал ладно. Теперь белка отступила на север, и соболь ее поистребил, и колхоз требует работы. Раньше литовкой помахаешь на сенокосе, вся прочая домашность была на женщине. Теперь не отличишь, мужик и баба одно — колхозники.

Так, слушая разглагольствования Нила Лаврентьевича, шли они берегом, вдоль нависших скал, по каменным осыпям или вброд — там, где скалы подступали к самой воде. Днем солнце стояло высоко над головой, жарило, к вечеру уходило за лес, и тогда берег пересекали лиловые таежные просветы.

Покажется иногда одинокая рыбачья лодка, мелькнет у берега деревянный поплавок — здесь самолов или морда, проплывает вдали дощаник со стоящей на нем лошадью, и опять ни человека, ни зверя, ни птицы. Шумели шивера, как шумит тайга при сильном ветре, вода мчалась через валуны и каменные глыбы, кипела в водоворотах, играла брызгами на солнце. В шивере бечеву тянули все, а Нил Лаврентьевич, стоя в лодке, правил кормовым веслом. И жена его, болезненная молчаливая женщина, закутанная в большой платок, тоже шла в лямке.

Борис натер плечо, побил ноги на прибрежных камнях, мрачно говорил:

— Володя Квачадзе не тащил бы лодку, заставил бы себя везти.

— В лямке, зато без конвоя, — отвечал Саша.

В деревне Гольтявино, на берегу, лодку поджидали местные ссыльные: маленькая седая старушка — знаменитая в прошлом эсерка, анархист — тоже маленький, седенький, с веселым, добрым лицом, и поразительной красоты девушка — Фрида. Старушку звали Мария Федоровна, старичка — Анатолий Георгиевич.

Почта не ходила два месяца, и каждому Нил Лаврентьевич вручил пачку писем, газет и журналов, а Фриде еще и посылку.

— Третий день дежурим, — весело сказал Анатолий Георгиевич, — с утра и до вечера.

— Сортировка задержала, Натолий Егорыч, — объяснил Нил Лаврентьевич, — на проход пойдем до Дворца.

Эта новость подверглась оживленному обсуждению: если в селе Дворец теперь почтовое отделение, то зимняя почта по Тайшетскому тракту будет приходить быстрее. С другой стороны, создание нового почтового отделения может предшествовать административным изменениям. Может быть, во Дворце будет новый районный центр. И, значит, новое начальство, новая метла, и будет эта метла ближе.

— Берите вещи, — распорядилась Мария Федоровна, — устроим вас на ночлег.

— Спасибо, — ответил Саша. — Нил Лаврентьевич хотел отвести нас на квартиру.

— К Ефросинье Андриановне?

— К ней, — подтвердил Нил Лаврентьевич, вытаскивая из лодки мешок с почтой.

— Прекрасно, тогда вечером посидим, Фрида за вами зайдет. Хорошо, Фрида?

Фрида читала письмо из своей почты.

— Фрида, очнитесь!

— Да, да, — девушка вложила письмо в конверт и подняла на Марию Федоровну громадные синие глаза. Черные локоны падали на старенькую кофточку, свободно облегавшую тонкую талию.

— Зайдите за ними, — повторила Мария Федоровна, — посидим у Анатолия Георгиевича.

— У меня, у меня, — Анатолий Георгиевич перелистывал журнал.

— Товарищи, успеете прочитать, — властно проговорила Мария Федоровна, — пошли!

Борис поднял посылку.

— У вас свои вещи, — сказала Фрида.

— Подумаешь!

Молодецким движением Борис вскинул на плечо посылку, взял в руки чемодан. Усталости его как не бывало.

— Чемодан пока оставьте, вернетесь, заберете, — посоветовала Мария Федоровна.

Саша помог Нилу Лаврентьевичу разгрузить лодку. Вернулся Борис, и они перетащили все в избу, стоявшую над берегом.

Пока хозяйка чистила рыбу и готовила ужин, Саша и Борис вышли на улицу.

— Ну?! — Борис вопросительно посмотрел на Сашу.

Саша притворился, что не понимает вопроса.

— Приятные, милые, гостеприимные люди.

— Да, — нетерпеливо подхватил Борис, — это вам не те, с Чуны, приятели Володи, это истинные интеллигенты, им неважно, в кого вы верите, им важно, что вы такой же ссыльный, как и они. Люди! … Ну, а что вы скажете о Фриде?

— Красивая девушка.

— Не то слово! — воскликнул Борис. — Суламифь! Эсфирь! Песнь песней! Это надо было пронести через тысячелетия, через изгнания, скитания, погромы.

— Я не знал, что вы такой националист, — засмеялся Саша.

— Русская девушка — не националист, еврейская — националист. Я ведь имею в виду тип, породу. У меня жена тоже была из еврейской семьи, я за нее не дам мизинца этой Фриды. Какая осанка! Достоинство! Это че-ло-век! Жена, мать, хозяйка дома.

— Заговорил еврейский муж.

— Да, а что?

— У вас срок, и у нее срок. У вас Кежемский район, у нее Богучанский.

— Ерунда! Если мы поженимся, нас соединят.

Саша подивился фантазерству Бориса, но заметил только:

— Может быть, она замужем.

— Тогда-таки плохо.

На тарелках рыба, сметана, голубичное варенье. Нил Лаврентьевич и его жена сплевывали кости на стол. Саша к этому уже привык.

Хозяйка, полная смышленая женщина, жаловалась на сына: не хочет работать в колхозе, вербовщики сманивают в Россию на стройку.

— Самый отъявленный народ, — заметил Нил Лаврентьевич про вербовщиков, — крохоборы, шатаются-болтаются.

Сын хозяйки, форменный цыганенок, с любопытством косился на Сашу и Бориса, молча слушал упреки матери. Хозяин, тоже похожий на цыгана, сидел на лавке, курил. Борис поглядывал на дверь, ждал Фриду. Хозяйка все жаловалась на сына:

— Ководни серянки у него нашла, дырки в кармане, папиросы прячет, поджигает карман-ту. И чего ему тут не живется? На работу шибко не посылаем, все с мужиком. Ешшо пташка не чирикает, а уже в поле. Начальство требует, не прогневишь.

Сын молчал, косясь на Сашу и Бориса. И хозяин молчал, сам в душе бродяга. А хозяйка все жаловалась: уедет парень, свяжется с плохой компанией и попадет в тюрьму.

Вошла Фрида, поздоровалась, села на лавку, не мешая разговору. Она была в сапогах, стареньком пальто и платке, повязанном вокруг головы и шеи. Платка не развязала, так в нем и сидела, дожидаясь, когда ребята кончат ужинать.

Борис поднялся, нетерпеливо посмотрел на Сашу, предлагая ему поторопиться.

В переднем углу божница с иконами, в другом угловик, на нем зеркало, тюручок — катушка с нитками, рядом выкотерник — чистое расшитое полотенце, на подоконниках камни, образцы минералов, семена в коробочках, в горшочках рассада.

— Анатолий Георгиевич у нас агроном, геолог, минералог, палеонтолог, не знаю, кто еще, — Мария Федоровна усмехнулась, — надеется, оценят.

— Край пусть оценят, — ответил Анатолий Георгиевич, — такого богатства, как на Ангаре, нет нигде. Уголь, металлы, нефть, лес, пушнина, неисчерпаемые гидроресурсы.

Он перебирал в тонких пальцах камешки, куски лавы, обломки породы, прожиленной серебряными нитями, счастливый вниманием своих случайных слушателей — следующие появятся у него, может быть, через год, а то и вовсе не появятся.

— На Ангаре я был в ссылке еще до Февральской революции, — продолжал Анатолий Георгиевич, — и вот опять здесь. Но тогда мои статьи о крае печатались, теперь в думать об этом не смею. Все же надеюсь, записки мои еще пригодятся.

— В связи с развитием второй металлургической базы на Востоке, — сказал Борис, косясь на Фриду, — изыскания природных богатств очень важны. Вслед за Кузбассом индустриализация будет продвигаться сюда. Вопрос времени.

Он произнес это веско, как руководящий работник, поощряющий местных энтузиастов. Бедный Борис! Хочет выглядеть перед Фридой значительным человеком, а значительность его совсем в другом.

Мария Федоровна насмешливо кивнула головой.

— И вам надо: индустриализация, пятилетка… Вас свободы лишили — вот о чем подумайте. Вы рассуждаете, что будет с краем через пятьдесят лет, какая, мол, Сибирь станет… А вы думайте, во что через эти самые пятьдесят лет превратится человек, которого лишили права быть добрым и милосердным.

— Все же очевидных фактов отрицать нельзя, — сказал Анатолий Георгиевич, — в России промышленная революция.

Этот седенький, пушистый старичок совсем не вязался с Сашиным представлением об анархистах.

— Что же вы здесь сидите?! — воскликнула Мария Федоровна. — Откажитесь! В академики выскочите!

— Нет, — возразил Анатолий Георгиевич, — пусть знают: инакомыслие существует, без инакомыслия нет и мысли. А работать надо, человек не может не работать, — он показал на рассаду, — вот еще помидоры развожу, арбузы.

— За эти помидоры вы первым и уплывете отсюда, — заметила Мария Федоровна, — суетесь со своими помидорами, а колхозникам надо решать зерновую проблему. В Россия ее не решили, вот и вздумали решать на Ангаре, где хлебом отродясь не занимались.

Она вздохнула.

— Раньше еще было сносно, работали ссыльные у крестьян или жили на то, что из дома пришлют, мало кто ими интересовался. А теперь колхозы, появилось начальство, приезжают уполномоченные, каждое незнакомое слово оборачивается в агитацию, что ни случись в колхозе, ищут виновного, а виновный вот он — ссыльный, контрреволюционер, это он влияет на местное население, так влияет, что и картошка не растет, и рыба не ловится, и коровы не телятся и не доятся. Фриду, например, принимают за баптистку. Один ей так и сказал: вы свою баптистскую агитацию бросьте! Так ведь он сказал?

— Да, — улыбнулась Фрида.

— Одного только добились, — усмехнулась Мария Федоровна, — мужик воевать не будет. За что ему воевать? Раньше боялся, вернется помещик, отберет землю. А сейчас землю все равно отобрали, за что ему воевать-то?

— Это вопрос спорный, — сказал Саша, — для народа, для нации есть ценности, за которые он будет воевать.

— А вы пойдете воевать? — спросила Мария Федоровна.

— Конечно.

— За что же вы будете воевать?

— За Россию, за Советскую власть.

— Так ведь вас Советская власть в Сибирь загнала.

— К сожалению, это так, — согласился Саша, — и все же виновна не Советская власть, а те, кто недобросовестно ею пользуются.

— Сколько вам лет? — спросил Анатолий Георгиевич.

— Двадцать два.

— Молодой, — улыбнулся Анатолий Георгиевич, — все еще впереди.

— А что впереди? — мрачно спросила Мария Федоровна. — Какой у вас срок.

— Три года. А у вас?

— У меня срока нет, — холодно ответила она.

— Как это?

— А вот так. Начала в двадцать втором: ссылка, Соловки, политизолятор, снова ссылка, впереди опять Соловки или политизолятор. Теперь, говорят, нами, контриками, будут Север осваивать. И вам это предстоит. Попали на эту орбиту, с нее не сойти. Вот разве Фрида, если отпустят в Палестину.

— Вы собираетесь в Палестину? — удивился Саша.

— Собираюсь.

— Что вы там будете делать?

— Работать, — ответила девушка, слегка картавя, — землю копать.

— Вы умеете ее копать?

— Умею немного.

Саша покраснел. В его вопросе прозвучала недоброжелательность. «Вы умеете ее копать?» А ведь она и здесь землю копает, этим живет.

Пытаясь загладить свою бестактность, он мягко спросил:

— Разве вам плохо в России?

— Я не хочу, чтобы кто-нибудь мог меня назвать жидовкой.

Она произнесла это спокойно, но с тем оттенком несгибаемого упорства, которое Саша видел у людей, одержимых своими идеями. Ничего у Бориса не выйдет, разве что перейдет в ее веру.

И Мария Федоровна, и Анатолий Георгиевич — это обломки той короткой послереволюционной эпохи, когда инакомыслие принималось как неизбежное. Теперь оно считается противоестественным. Баулины, столперы, дьяковы убеждены в своем праве вершить суд над старыми, немощными людьми, смеющими думать не так, как думают они.

— У меня к вам просьба, — сказала Мария Федоровна, — разыщите в Кежме Елизавету Петровну Самсонову, она такая же старушка, как и я, передайте ей вот это.

Она протянула Саше конверт.

Должен ли он его брать? Что в нем? Почему не посылает почтой?

Колебание, мелькнувшее на его лице, не ускользнуло от Марии Федоровны. Она открыла конверт, там лежали деньги.

— Тут двадцать пять рублей, передайте, скажите, что я еще жива.

Саша снова покраснел.

— Хорошо, я передам.

Опять поднимались по реке, проходили шивера, выгребали с берега на берег. Было жарко, но жена Нила Лаврентьевича, как сидела на корме, закутанная в платок, так и сидела, и сам он не снимал брезентового дождевика.

Они услышали отдаленный шум.