Цивилизация на болотах 2 страница

На самом деле медными листами города не покрывались. Можно лишь с улыбкой воспринимать описания медной кровли или обитых медью стен. Но может быть, стоит и погасить улыбку. Ведь представления о меди как о металле, обеспечивающем непобедимость, пришли из древних времен, когда медь 12 (бронза) была первым металлом, освоенным челове-

12 Речь идет не о меди в чистом виде. Дело в том, что различного рода примеси, превращавшие медь в бронзовые спла-вы, не были значимы для массового сознания. Поэтому в фольклоре и фигурирует именно медь как чистый, легкий. металл.

ком, когда он действительно обеспечивал преимущество, служил гарантом победы и превосходства над теми, кто ими не обладал.

В рассматриваемое время медь представлялась уже как знак и сакральности, и непобедимости. Практические преимущества, которые давал этот металл предкам, сохранились в массовом сознании как общепонятный символ. Таковы фольклорные «медные города», которые так и останется непокоренными. Они оказываются сродни граду Китежу, который также переходит в иную сферу, уходя под воду, как и медный город, возносясь ввысь.

Особое отношение к меди через века дошло до наших дней. В позднесредневековых могильниках воинам вместе с железным оружием иногда клали бронзовый наконечник стрелы, клали отдельно, в изголовье, обособленно от других — железных. На культовых местах уже в наше время среди арсенала боевых средств, принадлежащих божеству, встречаются бронзовые массивные шипастые наконечники стрел скифского времени, найденные где-то в далеких закоулках, почтительно преподнесенные важному божеству и бережно сохраненные поколениями жителей тайги. Еще в не-дав.нем прошлом из листовой меди вырезались наконечники стрел и хранились в культовых амбарчиках в числе наиболее почитаемых фетишей.. Медь настолько ассоциировалась в сознании угров о символом святости, что, по словам информаторов, в 30-е годы, в период активного «расшаманивания», старики на всякий случай выбросили все медные вещи, вплоть до посуды, полагая, что сакральность меди общеизвестна. Медные вещи считались наиболее чтимыми. У селькупов, по наблюдениям Г. И. Пелих, человек, нашедший какую-либо необычную вещь, считал это счастливым предзнаменованием. Но особо отмеченным считался тот, кто находил какое-либо старинное бронзовое изображение или изделие. Таковыми, как правило, являлись предметы древнего сибирского литья. Считалось, что вещь сама нашла человека. При этом она жертвовалась в культовый амбарчик, где хра-нились изображения духов и принесенные им дары, Так же было и у угров.

Интересно, что главный шаманский фетиш у селькупов обычно делался из бронзы или меди. Далеко не

Случайно лица идолов высшего ранга покрыйались» металлом, еще недавно — жестью, раньше — серебром или высокооловянистой бронзой. По свидетельству Г. Новицкого, первого этнографа Сибири, «в Шокоровых юртах де кумир изсечен от древа в подобие человеке, серебрено имеющ лице...». В еще более давние времена, уходящие во мглу веков, головы идолов покрывали бронзовыми личинами. Интересно, что, согласно тому же Г. Новицкому, в таких культовых местах обычно «знамение воинских дел: шабель, панцеров множество обретаются, но вся сия ветхая, а наипаче при кумирах, и оттуду являетися, что древних лет народ сей упражняшиеся воинскими делы»13. Помещение вместе с идолом оружия было очень характерно для таежного населения Западной Сибири. Это наблюдали многие исследователи, которые когда-либо посещали глухие уголки таежного края. На некоторых идолов надевали кольчуги, давали им в руки сабли.

Из глубины веков до нас дошли остатки таких культовых мест. Это так называемые «клады» - Лозьвенский, Истяцкий, Мурлинский, Парабельский, Холмогорский, Елыкаевский и многие другие» Разумеется, это клады не в том смысле слова, который мы придаем ему сейчас. Это не сознательно сокрытые в землю от чужого глаза сокровища, которыми безвестный хозяин так и не смог воспользоваться. Это остатки культовых мест некогда стоявших, по словам Г. Новицкого, «на холмах же превысочайших и местьцах израдных, всякому ведению приятных». Бронзовые личины покрывали головы идолов, оружие было их атрибутом, тут же помещались и бронзовые зооморфные фигурки, подвески и посуда. Здесь «снедались» жертвы и «бесовские творились игралища», здесь, в вечерних сумерках, взяв в руки сабли и мечи, в неровных отблесках огня исполняли ханты и манси свои военные пляски.

Изображения божеств носили воинственный облик, ярко выраженный знаковый, символический характер. Они наделялись именно теми характерными чертами, которые, прочно ассоциируясь в народном сознании с легендарными деяниями бжества, с той или иной его

13 Новицкий Г. Краткое описание о народе остяцком: 1715.-Новосибирск, 1941.— С. 72, 51,

небесной функцией, позволяли однозначно персонифицировать его в системе иерархии культового места. Ведь «в памяти народа не бывает ничего случайного:

здесь каждый знак значим... все причинно обусловлено» (В. Е. Владыкин, Т. Г. Перевозчикова). В традиционных обществах с достаточно простой, во многом обобщенно-условной иконографической пластикой огромное значение в системе распознавания образа играл не сам портрет с его индивидуальной характеристикой, а сопровождающие это изображение регалии, которые мыслились непосредственно с ним связанными, отражали его деятельность и статус в общесте.

Мастер, создавший «портрет», не мыслил структурными категориями. Эти понятия были ему чужды. И в простоте своей он понимал, что без какого-либо элемента не будут выражены полнота и сущность. Может быть, мастер об этом и не думал, может быть, он действовал в соответствии с нормами народной памяти:

«Делай так, а не иначе, иначе будет неверно, иначе это будет что-то другое». Такие принципы мышления были присущи не только представителям таежных культур, которые зачастую априорно воспринимаются как примитивные, неразвитые, не достигшие вершин художественного и скульптурного выражения. Нет, «культур множество, человеческий род един». И даже в античном мире, с его высочайшим взлетом человеческого гения, поражающей воображение пластикой скульптуры и непревзойденным реализмом изображения, регалии, как символ образа, были не менее важны.

Разглядывая в глиптотеке древнегреческие статьи, мы и без пояснительных таблиц и разъяснений экскурсовода по мощному торсу, львиной шкуре и палице без труда узнаем Геракла, по трезубцу — Посейдона, луку и кифаре — Аполлона, по виноградной лозе и венку, — Диониса... Стало быть, не во всем прав Л. Леви-Брюль, заключая, что мы смотрим на мифы совсем иными глазами, чем люди, мышление которых отражается в этих мифах. Мы видим в них то, чего они не видят. Общественные структуры и структуры мышления даются нам в виде символов, знаков. И если даже мы не всегда уверены, что правильно их понимаем и интерпретируем, то оценить и понять, что значимо, а что нет и при отсутствии чего образ рассыпается, мы, видимо, в состоянии.

Для коренных жителей западно-сибирской тайги важнейший символ, зрительно связанный с образом божества и его рангом, заключался в принципах оформления верхней части головы идола. Характер изображения туловища играл здесь сугубо подчиненную роль. Над туловом Мис-хума мастер столь же мало трудился, как и над телом Какын-пупгк-ойки. Головы же обоих персонажей отличаются. С одной стороны, остроголовый Мис-хум, с другой — Кокын-пунгк-ойка — «паршивый лысый мужик» с нарочно уплощенным теменем. И это далеко не случайно.

Существует мнение, что остроголовость ряда изображений связана с искусственной деформацией черепа у определенной, привилегированной прослойки общества. И действительно, среди археологических находок в Западной Сибири известны преднамеренно деформированные черепа. Хронологически они относятся к позднесарматскому времени и датируются первыми веками пашей эры. Однако феномен остроголовости деревянных изображений можно объяснить и по-иному. Если обратиться к анализу бронзовых личин, многие из которых некогда покрывали головы идолов, то даже неискушенным взглядом можно заметить, что на них надет головной убор. Целый ряд характерных черт, в том числе сфероконичоская форма, навершие, рельефно выделенные налобпые бляхи, боевая полумаска, позволяют увязать их с боевыми шлемами.

Однако следует признать, что далеко не все эти элементы в равной степени присутствуют на одном изображении. Характерно, что изменения в облике головных уборов личин хронологически и принципиально совпадают с эволюцией шлемов на сопредельных территориях, и прежде всего в широком лесостепном поясе Евразии. К сожалению, находки реальных боевых шлемов в таежной и предтаежной зонах до обидного редки. Однако им легко найти изобразительные соответствия среди головных уборов личин. Более того, реальные соответствия шлемам, реконструируемым по материалам нижнеобского бронзового литья, обнаруживаются среди археологических материалов западных и южных областей. Так, например, знаменитому и, очевидно, самому пока что раннему шлему из Истяцкого клада принципиально соответствует головной убор личин с Парабельского культового места. Это

Шлемы из истяцкого клада и Парабельская личина.

Личина из Мурлинского городища.

Шлем из могильника Релка.

высокий, конический шлем с наконечником, склепанный из кольцевых составляющих. Личина с Леушинского городища (II— III вв. н. э.) имеет конструкцию высокого сфероконического шлема с выделенной плюмажной втулкой, склепанной из радиально сходящихся пластин. Их стороны украшены фигурными полукруглыми вырезами, внахлест заходящими на лобную

часть. Нижний обрез лобной пластины переходит в прямой наносник. Такая конструкция была широко распространена в средневековье. Принципиально аналогичные шлемы были найдены в европейской части России и на Урале.

В середине и второй половине I тысячелетия нашей эры появляется иной вариант сфероконического шлема — более приземистый, крутобоких куполовидных очертаний. Именно он постепенно становится господствующим. Изделия могли украшаться налобной декоративной накладкой. Реальный боевой шлем такого типа был обнаружен Л. Л. Чиндиной в могильнике Релка близ Томска. К конце I — начале II тысячелетия нашей эры появившиеся на боевых наголовьях (близ наносника) полукруглые вырезы для глаз в скором времени замыкаются и приобретают характер полумаски. Это очень принципиальная деталь боевых шлемов, и к ней мы еще вернемся ниже. Именно на такую конструкцию указывают личины из Кинтусовского могильника и личина, переданная в антропологический музей МГУ из Тобольской губернии Абрамовым. Этим изображениям нетрудно подобрать реальный прототип, в частности из восточно-европейских образцов, обнаруженных у сел Никольское, Лыково и под Киевом, из которых, пожалуй, самым близким к кинтусовскому является знаменитый лыковский (липецкий) шлем. Традиция надевать на идолов головной убор или создавать какую-либо его имитацию

Личина из Кинтусовского могильника.

Личина, найденная крестьянином Абрамовым в Тобольской губернии.

дошла до наших дней. Этот обычай зафиксирован Л. Р. Шульцем на Салыме, Г. Ф. Миллером в Белогорье. Еще сравнительно недавно существовал он и на Ляпине. При этом головной убор соответствовал убранству фигуры.

Боевые сфероконические шлемы были принадлежностью «профессиональных» воинов —«косатых» бога-

тырей, к тому же еще являлись и знаком принадлежности к этой прослойке. Очертания таких островерхих уборов и донесла до нас изобразительная традиция, как в скульптуре, так и в прочерченных рисунках (граффити) на серебряных блюдах (например, на блюде, найденном близ села Слудка). Разумеется, степень реализма различных изображений неодинакова. Иная она в деревянной скульптуре. И не удивительно, ибо прорисовки на блюдах и литые бронзовые личины были сделаны современниками, очевидцами воинов в таких шлемах. Однако на блюдах встречаются и другие изображения: люди с оружием в руках и в необычных головных уборах, больше всего напоминающих трех^ лучевые короны. В литературе это устойчиво связывается с шаманской атрибутикой — шаманскими коронами. Такое сопоставление, однако, еще не снимает всех вопросов, в том числе о происхождении и значении подобных головных уборов в таежной Сибири. Уместно вспомнить, что блюда, на которых мы находим подобные изображения, происходят с Востока. А в древнем искусстве этого региона трехлучевой головной убор вовсе не редкость. На каменных стелах Семиречья, на иранских и согдийских монетах сасанидского и более позднего времени, на серебряных чашах и блюдах из Ирана и Хорезма такой сюжет тоже отнюдь не редкость. Но только ли заимствованием изобразительных традиций в художественной школе Востока можно объяснить рисунки вооруженных и «коронованных особ» в Приобье? Кого же изображали таежные жители, ведь не восточных же владык?

В 1906 году известный русский археолог А. А. Спицын опубликовал случайно найденную великолепную литую бляху из белой бронзы с «изображений трех воинственных фигур». «У них вывернутые плечи, короткие детские или медвежья ноги, со складками на коленях и у ступней; пояса, ожерелья, глазные орбиты в виде полукругов, на темени по три уха; сабли в виде широких ножей, с короткими эфесами. Для прикрепления два отверстия..» По мнению исследователя, вещь была привозной. Позже В. Н. Чернецов высказался в пользу местного, приобского, происхождения бляхи и предположительно определил место ее находки — Шайтанский Мыс, расположенный на левом берегу реки Северная Сосьва, в 25 км выше

Бляха с Шайтанского Мыса.

Березова. Он связал ее сюжет с традициями древних угров и предположил, что наголовье имеет надглазья, характерные для шлема.

Однако вопрос о надглазьях требует уточнения. Тщательное рассмотрение бляхи позволяет заметить, что нижняя часть шлема передана резко отчеркнутой линией, которая затем переходит в прямоугольный наносник. Таким образом, надглазья, по сути дела, превращаются в глазные вырезы в полумаске. Шлемы же в этом случае оказываются в «боевом» положении, надвинутыми на лицо.

Но можно ля в данном случае столь однозначно говорить о шлеме? Есть ли еще какие-нибудь основания для подобной трактовки головного убора на бляхе с Шайтанского Мыса? Может быть, это, как считает В. Ю Лещенко, попросту шаманская корона?

Обратимся к бронзовому литью и деревянной скульптуре обских угров Уже говорилось об удивительном сходстве головных уборов некоторых из этих изображений с реальными боевыми шлемами. Если

Деревянное изваяние в «шлеме с полумаской»,

вглядеться в личину (найдена в конце прошлого века в Тобольской губернии), можно заметить, что «глазные орбиты» па ней такие же, как и на бляхе с Шайтанского Мыса и на личине из Кинтусовского могильника — в виде полукружий. Нижний обрез головного убора личин рельефно выделен прямым валиком, переходящим в наносник. Гладкие орбиты сверху замыкаются столь же рельефно смоделированной линией «бровей», концы которой, смыкаясь с нижним бортиком головного убора, слегка приподнимаются вверх. В центре, прямо над наносником, «брови» также сливаются с этим бортиком.

Оба изображения отчетливо передают облик защитной полумаски боевого шлема, надвинутого на лицо. Шлемы с точно такими нее полумасками хорошо известны среди древностей Евразии. Нам уже приходилось говорить, что по реконструируемым деталям шлем на кинтусовской личине близок к шлему, потерянному Ярославом Всеволодовичем на месте Липецкой битвы.

Древнеиранская монета (III век и. э.).

Личина с Северной Сосьвы.

Шлемы были столь знакомы аборигенам тайги, что до недавнего времени их изображали на головных уборах деревянных скульптур. Но что особенно интересно, у некоторых таких скульптур по четыре «глаза». Первая пара глаз выдолблена там, где им и положено

быть, — ниже уровня бровей. Вторая же расположена выше — па головном уборе. Они-то и передают в условной, порой весьма стилизованной манере гладкие вырезы в защитной полумаске боевого шлема, сдвинутого на затылок. Конечно, с веками осознание значения этих вторых «глаз» в большей мере стерлось из народной памяти и восприниматься они стали иначе, но реальная основа традиции очевидна.

Но вернемся к нашим личинам. Абсолютно идентичная полумаска, совпадающая буквально во всех деталях, представлена па бронзовой фигурке плоского литья, обнаруженной Приполярным этнографическим отрядом в среднем течении Северной Сосьвы. Однако верхняя часть изображенного на ней шлема трактована в виде трехзубцевой (трехлучевой) короны! И каждый из ее зубчиков увенчан маленькой головкой. Итак, шлем-корона становится все более осознанной реальностью. Но не странно ли это? Ведь столь

Согдийская чаша (найдена близ деревни Кулыгаш Пермской губернии).

важная деталь, как защитная полумаска, характеры на именно для боевого наголовья. С точки зрения целесообразности такого убора как средства защиты его вряд ли можно признать рациональным. Ведь в военной сфере все новое проходит строжайшую селекцию, отбирается лишь наиболее рациональное. А по защитным свойствам сферокопический шлем едва ли сопоставим с «трехрогим».

По обратимся к материалам соседних территорий» Прежде всего привлекает внимание согдийская чаша VII—VIII веков с изображением двух сражающихся воинов (найдена близ деревни Кулыгаш бывшей Пермской губернии). Каждый пз воинов облачен в доспех, составленный из зубчатых панцирных пластин. На головах у них — трехрогие уборы, напоминающие короны, Оружию на блюде нетрудно подобрать реаль-

ные аналогии, равно как и пластинам доспеха. (Зубчатые пластины доспеха, близкие к изображенным, найдены и на территории таежной зоны Западной Сибири.) Нащечники на трехрогих головных уборах воинов почти такие же, как на настоящих боевых шлемах того времени. Детальный реализм изображенного на блюде оружия, позы воинов, выделенные нащечники не оставляют сомнения в боевом назначении шлемов, дополняющих комплект защитного вооружения. Хотя среди исследователей нет единого мнения о том, кто же именно изображен на блюде, положение о том, что головной убор означает статус сражающихся, не вызывает возражений. В этом плане несомненный интерес представляет его сопоставление (С. М. Ахинжаков) с изображением на тюрко-согдийской монете VIII века. На голове правителя различим аналогичный трехрогий шлем с нащечниками 14. Итак, владыка (он же, как правило, военачальник высшего ранга)—в шлеме-короне. Это не случайно.

Во всех военных формированиях древности большое внимание уделялось внешнему виду предводителя. который на поле битвы должен был отличаться своими воинами. Поэтому головной убор военачальника по внешнему оформлению должен был быть существенно иным, чем у простых воинов. Как тут не вспомнить позолоченные шлемы древнерусских князей, в том числе и роскошный липецкий шлем. По словам А. Н. Кирпичникова, «намек на это обстоятельство содержится в «Слове о полку Игореве»: «...Камо тур поскочаше, своим златым шеломом (выделено нами.— Авт.) посвечивая, тамо лежат поганые головы половецкыя»15, Если же мы обратимся к древнерусским миниатюрам (Симоновско-Хлудовская псалтырь, ок. 1270; Радзивилловская летопись, список XIV века и другие), и на них легко обнаружим предводителя прежде всего по головному убору.

Во французской летописи XI века есть миниатюра, изображающая герцогов и воинов. Первые резко вы-

14 Ахинжаков С. М. Об этнической принадлежности каменных изваяний в «трехрогих» головных уборах из Семиречья // Археологические памятники Казахстана.—Алма-Ата, 1978.^» С. 71—77.

15 Кирпичников Л. Я. Древнерусское оружие.—Л., 1971, -Вып. III.— С. 32,

деляются из воинской массы не только общей композицией рисунка, но и прежде всего боевыми островерхими головными уборами. В западно-европейских миниатюрах, изображающих баталии, легко найти среди сражающихся рыцарей тех, чей шлем увенчан короной. Так, например, шлем-корона хорошо различим на миниатюре «Битва под Лигницей» из жития Ядвиги Силезской 1353 года.

Но вернемся к нашему серебру. На Аниковском блюде, не менее знаменитом, чем Кулыгашское, представлена осада Иерихона. Высокую башню, на вершине которой сгрудились защитники, окружают тяжеловооруженные всадники. Их лица суровы, они закованы в доспехи с ног до головы и, несмотря на различия в оружии, легко сливаются в некую однородную массу. Где же здесь начальник? Он (по трактовке Б. И. Маршака, это Иисус Навин)—в верхнем правом углу композиции, в головном уборе с тремя отростками. Вряд ли мы ошибемся, если будем полагать, что сочетание короны и шлема в действительности имело место. Не будет ошибкой также считать, что и на Кулыгашском блюде представлен поединок двух военных предводителей самого высокого ранга. Ведь хорошо известно, что в древности исход решался именно таким поединком. Порой единоборство вождей, военачальников, царей так и оставалось единственным столкновением двух враждующих сторон. Сведения подобного рода встречаются в устной п письменной традиции самых разных народов мира — от гомеровской «Илиады» до скандинавских саг, «Повести временных лет» и.... эпоса обских угров.

История народа... По-разному могут выглядеть ее страницы. Иногда это действительно страницы, например русские летописи, иногда — глиняные таблички с клинописью шумерийцев, иногда — монументальные храмы древних инков. А в истории обских угров были и серебряные страницы, круглые, тяжелые и до сих пор не прочитанные до конца. Попробуем открыть несколько из них.

На внутренней поверхности ковша, обнаруженного при раскопках Коцкого городка, находим композицию из восьми фигурок. Неизвестный художник, наносивший каким-то острым предметом очертания вооруженных мужчин, одел их в трехлучевые короны.

Гравировка на ковше, обнаруженном при раскопках Коцкого городка.

У каждого из них в руках сабли. При этом центральная фигура вдвое больше остальных. Вверху над ее головой изображен лось с крестом на крупе, внизу под ногами — скопление из кружков и овалов неправильной формы. Их дополняют маленькие подчетырехугольные значки из пересекающихся линий. А между вооруженными мужчинами, по дну ковша, помещены знаки, напоминающие «камни, облака или что-нибудь иное» (А. А. Спицын). Сам по себе ковш хазарский, а рисунки-палимисесты (изображения, нанесенные много позже поверх уже готового изделия) принадлежат обским уграм. Мы не будем останавливаться на сюжетах рисунков по бортику ковша (они изготовлены при отливке), так как этому посвящена специальная литература (В. П. Даркевич и др.). Нас интере-

сует главным образом привнесенное аборигенами тайги.

Процарапанные на Коцком ковше фигуры мужчин очень напоминают изображение на литой бляхе с Шайтанского Мыса: такие же разведенные, согнутые в локтях руки с клинками, прямой корпус, как бы в полуприседе ноги и короны на головах. Есть мнение (В. Н. Чернецов, В. Ю Лещенко), что это—изображения, связанные с воинственным танцем шаманов. Действительно, поза фигур такова, что позволяет видеть здесь коллективный танец.

Подобные изображения многочисленны и встречаются па блюдах, найденных еще до революции в районах Приуралья и в том числе близ села Слудка, деревень Аниковская и Больше-Аниковская. Приглядимся к этим воинственным фигурам повнимательнее. Выделяются они из общей массы прорисовок всегда четко обозначенным трехрогим головным убором и клинками в руках. Они обнажены, но имеют пояса и шейные гривны. В сознании невольно складывается некий стереотип восприятия: трехлучевая корона, сабли, пояса и гривны па рисунке невольно ассоциируются с «танцующими», как бы застывшими в полуприседе фигурами. По танцующими ли? И в танце ли суть?

Древние угорские художники, прочерчивая рисунки на серебряной посуде, вкладывали в них свое видение мира, дополняя и меняя содержание исходных сюжетов, придавая им законченный, общепонятный в угорской среде характер. На этих палимпсестах средневековые «граверы» особо акцентировали внимание на знаковых вещах, предметах-символах, которые служили как бы эмблемой общности, группы, сословия.

В ту далекую историческую эпоху некоторые вещи имели характер своеобразного «социального паспорта», являлись знаком отличия. Среди них головной убор, пояса, шейные гривны, дорогое клинковое оружие. Эта атрибутика возникла в воинской, дружинной среде и уходит корнями в глубокое прошлое. Она имела очень широкое, отнюдь не региональное распространение и через века в отдельных проявлениях дошла почти до наших дней Как не вспомнить здесь золотое именное оружие, офицерские ремни, ордена, носимые на шее. Вряд ли случайно у «пляшущих» фигур имеются все знаки социального ранга: и гривны, и короны, и пояса, и сабли.

Именно эти символы являются решающими в восприятии статуса изображенных. Они-то и несут главную смысловую нагрузку. Часто мастера, иногда поступаясь целым, изображали только голову в короне, гривну и клинки. Таким образом, рисунок сводился к эмблеме. То, что представлено, — главное, остальное подразумевалось. Где-то в своих истоках все это близко к логике эмблем наших дней. Так, увидев подкову и два скрещенных клинка на петлицах, вряд ли кто из наших современников не узнает кавалериста. Слишком уж прозрачна символика. Точно так же древние угры, сталкиваясь с эмблимированными изображениями, однозначно понимали, что за ними стоит. Подобные эмблемы-символы, очевидно, далеко не случайно встречаются на крупных нагрудных панцирных пластинах усть-полуйского и кулайского времени. Есть такие личины и на более поздних вещах (Больше-Аниковское блюдо). Туловище и поза фигур в этих случаях оказываются не главными элементами изображения. К тому же, по представлению обских угров, богатыри высшего ранга... прозрачны!

Не в этом ли одна из причин «запутанности» и нерасчлененности, нередких наложений одних рисунков на другие, когда сквозь контуры одной человеческой фигуры просвечивает абрис другой? И это даже в тех случаях, когда художник не был ограничен размерами плоскости. Можно, конечно, предположить, что палимпсесты появились в процессе творчества, когда художник пытался передать динамику, отразить последовательность событий, показать их ход. Возможно, что иногда так оно и было. Однако в целом для рисунков обских угров при всей живости отдельных фигур характерна статичность, завершенность композиции, которая, как моментальная фотография, доносит до зрителя не сам ход процесса, а его результат, финал, что уже есть, уже произошло.

Обратимся теперь к позам людей в коронах. Ключом для их понимания могут служить два византийских блюда из Слудки. На одном поверх уже имевшегося изображения лошади выгравировано изображение человека в характерной «пляшущей» позе, с саблей в одной руке. Он «посажен верхом». Это очевидно как из самой композиции, так и из ряда деталей изображения. Наше зрительное восприятие затрудня-

Костяные панцирные пластины с «воинскими эмблемами».

Серебряное блюдо (с. Слудка бывшей Пермской губернии).

ет то, что лошадь изображена в профиль, а всадник— в фас. Но ведь подобная пространственная асимметрия отнюдь не уникальный случай, а вполне обычный широко распространенный во времени и в пространстве прием «архаичного» искусства. Вспомним, например, о наскальных рисунках с профильным изображением коней и развернутыми к зрителю корпусами всадников. Фигуры всадников с развернутым относительно лошади туловищем можно найти среди бронзового литья Нижнего Нриобья и Приуралья. Даже в древнеегипетских барельефах изображения людей как бы перекручены: ноги даны в профиль, а туловище - в фас.

Все это связано с особенностями постижения человеком перспективы и пространственной глубины фигур. Человек, владея языком образов, в сознании «погашал» такие несоответствия и прекрасно понимал, что хотел сказать художник. У всадника на блюде из

Серебряное блюдо (с. Слудка бывшей Перчской губернии).

Слудки прорисованы левые рука и нога, которые должны быть обращены к зрителю. Правые же конечности так и не завершены. Нога «скрывается» за спиной лошади. Общая композиция рисунка, характер изображения всадника, как бы наезжающего на зрителя, предполагают и соответствующий разворот лошади. Однако, здесь-то и сказалось расхождение исходного ракурса уже имевшегося изображения и задачи древнеугорского художника.