На цыпочках и на ощупь

Что хорошо социуму, плохо индивиду и наоборот. Кто не с нами, тот против... Если враг не сдается... Ибо из двух оппозиций, по мнению Николая Кузанского, одна стремится стать единством относительно другой. Почему «враги человеку домашние его»? Главное потому, что мешают оному достигнуть царствия небесного своей ежедневной белибердой.

Одно из толкований символа креста: горизонталь суть пребывание «внешнего человека», вертикаль — «внутреннего человека» (индивида, тайного «я» по Майстеру
Экхарту). Их пересечение непременно ли ведет на Голгофу, к жизни дон Кихота, в сумасшедший дом? Ежели вспомнить сказанное в связи с окружностью, меж горизонталью и вертикалью всегда остается крохотный зазор, минимум, невозможный для преодоления. Пользуясь романтическими доводами в защиту индивида, мы не добьемся ничего. Человек не в силах себя отделить от окружающего — дело в неразрешимом понятии грани, границы. Он раздвоен природно. Индивид либо фантом абстрактного мышления, либо цель неустанного поиска. Французский философ Шарль де Бовиль писал в книге «О мудрецах»: «После грехопадения человек не может вернуться к нерушимой первичной простоте. Он должен через противоположность, что раскинулась над ним, найти истинное единство своей сущности, то единство, которое не исключает различие, но ставит его и поощряет. В простом бытии нет силы, оно плодотворно, когда раздваивается в самом себе и таким образом восстанавливается в своем единстве»[1].

Единство вне собственного фона, вне множественности — понятие трансцендентальное, «метафизическая точка» Лейбница. Иначе получится белая ворона, монарх без монархии, оратор без аудитории, словом, нечто оригинальное, нелепое, смешное, трагическое. Единство, внедренное в двойственность, приводит к полному растворению любой идеологии, потому что, согласно аксиоме Лейбница, в любой системе таится ее собственное отрицание.

У Германа Гессе есть любопытная статья «Братья Карамазовы и закат Европы»: «Что происходит в романе? Смердяков не убийца, Иван не нигилист, убийство оправдано, старец Зосима падает в ноги Дмитрию ради будущего великого страдания его...» Касаясь легенды о великом инквизиторе, Гессе понимает сцену так: инквизитор говорит Христу: по одному слову моему толпа станет подбрасывать хворост в костер, на котором я тебя сожгу. В результате добро, моральный закон, религиозная идея — все летит к черту. Что же остается, спрашивает Гессе? Закат Европы, Шпенглер, джунгли, бескрайние сарматские степи...

В середине девятнадцатого века под именами анархизма и нигилизма, в сущности, скрывалась ненависть к диктатуре единого. Далее: сомнение в легитимности десяти заповедей, рассуждение Макса Шелера о ресублимации, пассажи Людвига Клагеса про убийственное влияние духа на душу — недоверие и разочарование в примате «единства» людей, воспитанных в почтении к этому примату.

Блуждающий центр, подвижный акцент. Подлунная природа и мы сами основаны на законе первичной двойственности, что выражено очень резко в докторе Джекиле и мистере Хайде, в концепции человек-зверь, но может скрываться до неразличимости в действиях убежденного фанатика. По мнению Базарова, порядочный химик лучше любого поэта. Эпатажное высказывание для того времени, не более того. Просто в его, базаровской гамме предлагается другая тоника.

В своей ученой поэме «О природе вещей» римский поэт Лукреций проявил так называемый материализм, за что его весьма ценят. Богов он при этом не отрицает, хотя полагает существами отрешенными, которые сами себя создают из комбинаций легких атомов и легких пустот и уж понятно никак не вмешиваются в дела человеческие. Лукреций интересен совершенным отрицанием платонического «единого». Относительный порядок в четырех космических стихиях поддерживает первичная двойственность Венеры и Эроса: мать и сын, мать и отец, любовники, сестра и брат, словом, обожествленное могущество двойственности. Любая ссора между ними ведет к локальным или масштабным катаклизмам.

Здесь сокрыто обоснование магического воззрения, ибо тщетность однозначных объяснений открывает двойную жизнь вне платонического диктата обязательного единства. Методика оскорблений: если нас обзовут подонками, змеями и скорпионами, следует скромно ответить: сии суперлативы объясняют нас не до конца, всегда есть нечто, ускользающее от пытливой мысли оскорбителя. Это равным образом относится к психологу, писателю, портретисту. Каждый из таких специалистов может задать себе вопрос: не является ли моя исчерпывающая характеристика данного лица, скорее, автопортретом, нежели чем-нибудь другим? Так ли уж правилен однозначный вердикт? В романе «Бесы» Ф. М. Достоевского разбойник Федька Каторжный говорит: «Он (Петр Степанович Верховенский) как человека сочинит, так с ним и живет». Все мы склонны к подобным «сочинениям», а потому живем с фантомами, схемами, моделями, избегая реальной двойственности бытия.

* * *

Наблюдение и спокойное созерцание желательно при вхождении в эротико-магические пространства. А что еще желательно? Знание «науки страсти нежной, которую воспел Назон»; знание минералогии в ее альтернативных вариантах, этнографии в духе Парацельса и делла Порта. Очень полезны путешествия сэра Джона Мандевиля, отчеты искателей Гипербореи, Лемурии, Гондваны, ибо вряд ли нас может интересовать прагматическая военно-торговая география земного шара. Иное дело — «страна пресвитера Иоанна», Антихтониус, архипелаг Перия, острова Синдбада-морехода, карты Летучего Голландца...

Однако во всех подобных географиях необходимы фиксированные точки, буссоли, астролябии и прочее. Девиз магической географии «mobile in mobilis» — подвижный в подвижной среде. Для современной физики процесс наблюдения влияет на объект наблюдения. Что же сказать о пространствах, где наблюдение не просто влияет, но изменяет пейзаж и трудно сообразить, что с нами-то делается.

К примеру, одиннадцать братьев, обращенных колдуньей в лебедей, несут сестрицу Элизу на крыльях. Впереди — замок феи Фата-морганы: «Под ним качались пальмовые леса и роскошные цветы величиной с мельничные колеса... И вот горы, леса и замок рухнули, и из них образовались двадцать одинаковых величественных церквей с колокольнями и стрельчатыми окнами. Ей показалось даже, что она слышит звуки органа, но это шумело море. Теперь церкви были совсем близко, но вдруг превратились в целую флотилию кораблей. Элиза вгляделась пристальней и увидела, что это просто морской туман, поднимавшийся над водой»[2].

Когда мы слышим «мираж», «фата-моргана», наша реакция на эту новую «реальность» стандартна. Сказки, легенды, выдумки. Имя Андерсена гарантирует грустное или веселое мечтательное вовлечение, ибо мы двойственны и в нас живет мальчик или девочка. Если аналогичное поведает какой-нибудь средневековый автор, тоже неплохо: мы знаем от историков, что, начиная с Геродота и Страбона и до «века Просвещения», достоверность не считалась особой добродетелью. Почитаем рассказ о церквах и кораблях из «Императорских досугов» Гервазия Тильберийского (XIII в.): «Уже в наши времена на глазах у множества народа случилось чудо, подтверждающее существование моря наверху. Когда в Великой Британии люди в праздничный день, отстояв торжественную мессу, стали покидать переполненную церковь, вдруг из-за плывущих низко облаков все погрузилось в полумрак и сверху показался корабельный якорь, зацепившийся за окруженное оградой каменное надгробие, так что якорный канат повис и болтался в воздухе. Люди пришли в изумление и стали обсуждать это на все лады, как вдруг увидели, что веревка натянулась, будто кто-то пытается вытянуть якорь. Несмотря на многочисленные рывки, она не поддалась, и тогда в густом и тяжелом от влаги воздухе раздались голоса матросов, которые пытались вытянуть якорь. Прошло немного времени, и стало понятно, что они отчаялись и послали одного из своих, который, как того и следовало ожидать, зацепился ногами за якорный канат и, перебирая руками, спустился вниз. Когда он уже почти высвободил якорь, стоящие вокруг ухватились за него и принялись его трогать. Но подобно тому, как это случается в море во время кораблекрушения, матрос стал захлебываться от слишком влажного и тяжелого воздуха и испустил дух. Прошел целый час, матросы наверху, решив, что их сотоварищ утонул, перерубили канат и, бросив якорь, отправились в плаванье. В память об этом происшествии, по мудрому совету, из якоря сделали железные части церковных дверей, представленные всеобщему обозрению»[3].

Любопытен весьма редкий религиозно-магический резонанс. Церковь часто сравнивается с кораблем, плывущим в царствие небесное по «верхним водам», упомянутым в Библии. Якорь, что использован для отделки церковных дверей, соединяет «это» и «другое» пространство. Но не только. Магические объекты суть катализаторы перемен и трансформаций. На эту тему хорошо сказал Р. М. Рильке в стихотворении «Архаический торс Аполлона»[4]:

...на этом торсе любая точка

видит тебя.

Ты должен изменить твою жизнь.

Если убрать обожаемое немцами повелительное наклонение (stirb und werde — умри и стань — Гете; du sollst — ты должен — Рильке) останется нормальная магическая перспектива. Не только произведение искусства, но и любой объект способен активизировать восприятие и устранить цензуру здравого смысла. Всякие редкости, драгоценные камни и кристаллы, дорогие зеркала и металлы гораздо менее эффективны в магии, нежели простые минералы и сорная трава. Упомянутая сказка «Дикие лебеди» тому пример. Фея Фата-моргана советует Элизе сплести из крапивы длинные рубашки ради расколдования ее одиннадцати братьев, обращенных в лебедей.

Крапива отвечает принципу языческого бытия — ее много, она неприхотлива, растет в изобилии, что говорит о силе и могуществе. Молодая крапива вкусна и полезна; у старой крапивы длинные волокна словно у льна, крапивное полотно прочно и красиво; смесь поваренной соли и крапивного корня дает превосходную желтую краску; свежая крапива под подушкой отгоняет ночные кошмары; крапивный огонь устраняет самое злое колдовство.

Любая магия предполагает живое среди живого, подвижное в подвижном. Ничего мертвого и механического, никакого деления на «органическое» и «неорганическое». Следует отметить чрезвычайную роль эпидермы — в коже скрыты все органы чувств, которые могут развиваться хорошо или плохо — отсюда специальные мази и фильтры, способные изменять либо восстанавливать слух, зрение и т. д.

Но это земная магия. Она утоляет желания, помогает в любви и честолюбивых помыслах, обессиливает врагов, лечит болезни. Игнорируя причинно-следственные связи, классификацию живых сущностей на виды, подвиды и отряды, она видит, слышит и угадывает ассоциации, резонансы, реминисценции, эманации, соответствия.

Продолжим свой крапивный эпос. Жжение крапивы очень напоминает руке жжение горящей яблоневой ветки, именно яблоневой, а не березовой либо сосновой. Лизнув заледенелую бронзовую монету, мы почувствуем... крапивное пламя. Значит яблоня, крапива, бронза имеют нечто общее. Запомним это «нечто», откроем какую-нибудь книгу магических рецептов, скажем, «Петушиную курицу Гермогена» (XV в.), и прочтем: «Натри свежей крапивой бронзовую монету, положи последнюю в кислое зеленое яблоко, подержи на горячих углях. Монета сия защитит от огня и любого оружия».

Весьма познавателен другой сборник под названием «Конституция папы Гонория Великого» (скорее всего, апокриф XVI в.). Здесь перечислены семьдесят два имени Бога, здесь начертаны магические характеры, опусы творятся с непременным упоминанием Иисуса Христа, святой Троицы и апостолов, хотя рекомендации зачастую направлены в сторону красной и черной магии. Такой пример: «Найди череп человека, вложи в отверстия старые черные бобы, положи череп в укромное место огорода ликом в небо, поливай три раза в день в течении девяти дней отменной водкой...». Длинный и сложный рецепт помогает стать невидимым в зеркале. Или: «Отыщи на старом кладбище гроб подревней, вытащи гвозди. Поищи привычную дорожку врага, и вбей гвозди в следы его, и прочти такую молитву...». Еще пример: «Если желаешь, чтобы ненавидящие тебя супруги прекратили свои брачные утехи, купи новый нож, начертай острием близ двери спальни слова consummatum est, затем вонзи нож в дверь, дабы лезвие сломалось». Исполнение подобных рецептов опасно ответным ударом не столько со стороны враждебных персон, а более от потревоженных стихий. Оператор здесь рискует куда сильней, нежели в тривиальных человеческих инфайтингах.

Искатель секретов и нестандартных решений завязает в стихии земли, откуда выбраться трудно. Пусть он станет мистагогом, авторитетом, королем, первым в двойственности «я и люди», какой прок? Так или иначе его сволокут с вершины, трона, пъедестала, убьют, сделают клоуном[5].

В плане индивидуального развития лучше тысячу раз изобретать велосипед, чем повиноваться диктатуре авторитетов, которые наподобие компрачикосов долбят неофита своими идеями, дабы придать ему желанную форму. Надо непременно учесть афоризм Майстера Экхарта: «Дабы раскрыть внутреннюю субстанциальную форму, необходимо избавиться от всех внешних форм». Должно забывать, а не собирать. Накопляя информацию, отыскивая все новых учителей, осваивая специальности, мы рассеиваем сугубо необходимую энергию внимания.

Как мы упоминали, иудео-христианская концепция души синкретична и крайне расплывчата. Вот, к примеру, сказка Оскара Уайльда «Рыбак и его душа». Молодой рыбак поймал сетью морскую царевну и влюбился. Сия русалка или, точнее, нереида не прочь ответить взаимностью при условии, что рыбак избавится от души. И тут начинаются проблемы: священник в ужасе от подобного святотатства, купцы, смеясь, отказываются от никчемного товара. Делать нечего, надо просить ведьму. После долгих уговоров, после посещения шабаша ведьма дает рыбаку нож и повелевает в полнолуние отрезать тень у самых пальцев ног, ибо «тень суть тело души». Очень неохотно душа покидает рыбака, свершает дальние странствия, но раз в год рассказывает ему путевые впечатления.

Взаимосвязи тела, сердца и души совершенно непонятны. Душа предлагает рыбаку преступно похищенные богатство и мудрость, но тот счастлив в морских глубинах со своей возлюбленной. Конец трагичен: душа обещает ему показать танцовщиц (нереида, увы, не может танцевать), входит в тело, в результате все умирают. Измена ли рыбака тому причиной, или преступность страждущей души?

Античный взгляд полностью отличен от иудео-христианского.

Схема пространства четырех стихий разработана Аристотелем, он же предложил четырехстихийный состав каждого объекта и понятие о душе как теле энтелехии. Космос четырех элементов регулируется пятым — эфиром или квинтэссенцией. Микрокосм — будь-то камень, растение, зверь, человек имеет свою квинтэссенцию. Тем не менее, в каждой сущности превалирует один элемент, определяющий ее темперамент и стиль поведения. Достаточно эффективная квинтэссенция способна преодолеть однозначность темперамента, аннигилировать тягость меланхолии-земли, инерцию флегмы-воды, летучесть сангвинического воздуха, бешенство холерического огня. Подобная трактовка темпераментов, принятая в античной медицине, учитывает, прежде всего, фундаментальность и весомость земли и зависимость от нее других элементов.

Знаменитый античник девятнадцатого века И. Я. Бахофен считает главным событием греческой космогонии — восстание огня, воздуха, воды против диктатуры матери земли. Среди множества огненных семян, рассыпанных в ее лоне, нашлись мятежники, желающие независимости. В результате Уран или насыщенный светом воздух противопоставился земле и ночи в виде ясного дня. Перипетии мифа кровавы и трагичны, ибо гигантомахия началась с самого начала. Кронос, послушный сын Геи, победил мятежного Урана и отрезал у него фаллос. Это первый эпизод извечной борьбы носителя пениса — сына и раба матери — с фаллическим оппозиционером. От фаллоса Урана или небесного спер-матического эйдоса, поглощенного космическими стихиями, родились иные боги и богини, в частности Эрос и Афродита. Последние особенно для нас интересны, поскольку пребывают на границе стихии воды и земли и дают возможность сублимации.

Всадники (римское военное сословие), рыцари, кавалеры, поэты и трубадуры мифологически связаны с великим и героическим племенем кентавров, рожденным, как мы упоминали, от любви Иксиона к богине воздуха Гере. Последняя придала облаку свое обнаженное очертание. Миф активно акцентирует роль иллюзии и миража в любовном событии или, согласно нашей тезе, реальностей воды и воздуха.

Божественность этих людей и этих лошадей. Те, кто умеет укрощать свои страсти словно диких жеребцов; те, кто живет in bello non in pace (для войны, не для мира); те кто радуется препятствиям и достигает цели быстро и точно — все они в определенном смысле кентавры. «Согласно Пифагору, — сообщает неоплатоник Сириан, — кентавры распались на людей и лошадей, нереиды и тритоны — на людей и рыб, киноцефалы — на людей и собак». Подобно разделенному андрогину, что ищет недостающую половину, всадник ищет лошадь, охотник — собаку, пловец — море и т. д. Смелым мыслителем был Пифагор. Его последователи полагают: в божественных соитиях с деревьями, озерами, скалами, людьми, львами, драконами проявилась небесная форма, единая цепь бытия. Отсюда чувство родства с каким-нибудь растением или зверем. Так в романе Кретьена де Труа «Ивен — рыцарь Льва» (XII в.) герой в битве или на турнире идентифицируется с данным зверем без особого усилия воображения.

Обитателям аквателлурической сферы присущи легкость, порыв, беззаботность, им нет надобности в земных опорах и ценностях. Поэтому люди такого типа бескорыстны, доблестны, честны — иначе им не выжить в режиме плаванья или полета, где необходима четкая концентрация. Сребролюбие, скупость, трусость, лживость рассеивают «я» в земном социуме. Аскеза также не представляет труда — эти «амфибии» сотканы из другой материи, им довольно минимума земной пищи.

Людей такого типа следует назвать аристократами, поскольку им присуще стремление к стихиям более высоким формально — к воде, воздуху, огню. В такой перспективе ундины и эльфы благородней гномов и хтонов.

При наличии вертикали, «верха» и «низа», сословному расслоению подвержены все природные данности — металлы и минералы благородны или вульгарны, равно как растения или звери. Со времени Плиния Старшего думали, что орхидеям, розам и лилиям надобны, в основном, влага и солнце и гораздо менее — земля, в отличие от сорняков. Далее: разве можно сравнить единорогов, львов, леопардов с тварями ползучими да свиньями!

Вертикальная иерархия с ее разными уровнями благородства санкционирована неоплатониками, затем монотеистами: самый верх — серафимы, херувимы, троны, потом архангелы, ангелы, потом качественный разрыв — святые — «земные ангелы, небесные человеки». Последние призваны заполнить разрыв, но, равно как многоугольник при умножении числа сторон никогда не станет окружностью, праведник при всей святости и чудесах никогда не станет ангелом.

Небесная иерархия трансцендентна, и ее нельзя просто скопировать в земной жизни, иначе пойдут революции и прочие недоразумения. Коснемся эпопеи Александра Дюма о трех мушкетерах. В книге «Двадцать лет спустя» Атос, этот идеальный дворянин, вдохновляет своего сына Рауля на беззаветное служение монархии: «Принцип — все, суверен ничего не значит». И что же? Когда Людовик XIV совершает низкий поступок, Атос отрекается от верности короне.

Небесный порядок на земле нелеп. Социум: ловкий и умелый лидер с помощью своей номенклатуры захватывает власть. Никто не говорит, что это плохо. Это естественно и не нуждается в религиозных оправданиях. Однако от номенклатуры до аристократии, в греческом смысле очень далеко. Рыцари придворные либо орденские лишены главного — свободы. Они обязаны присягать на верность королю или церкви, что резко меняет дело. Они могут блистать силой и храбростью, но... в рамках социального устава. Им с детства рекомендуют славную смерть за родину и суверена, что недостойно свободного человека — он микрокосм, а не сателлит.

Жизнь большинства людей зависит от духа времени, общественного уклада, от начальников, семьи, настроений окружающих и т. п. Они постоянно в долгу перед кем-то или чем-то. В результате образуется воображаемое персональное пространство, заполненное предвзятыми идеями, комплексами, мнительностью, страхом потери правильных тропинок. Мысль о полнейшей абсурдности такой ситуации вспыхивает редко и тут же гаснет.

Между тем, в классической книге о дон Кихоте сказано: «...обязательства, налагаемые благодеяниями и милостями, представляют собою путы, стесняющие свободу человеческого духа». И чуть выше: «Свобода, Санчо, есть одна из самых драгоценных щедрот, которые небо изливает на людей; с нею не могут сравниться никакие сокровища: ни те, что таятся в недрах земли, ни те, что сокрыты на дне морском. Ради свободы, так же точно, как и ради чести, можно и должно рисковать жизнью, и, напротив того, неволя есть величайшее из всех несчастий, какие только могут случиться с человеком». Это легко сказать, но неимоверно трудно свершить.

Прежде всего.

Прежде всего, необходимо, чтобы на человеческую композицию постоянно влиял «магнит» не от мира сего, иначе говоря, квинтэссенция. Соберем разбросанные выше термины: «наша Диана», «субтильное тело души», «белая магнезия», «радикальная влага», «Hortense». Все они означают те или иные качества в женском начале мужчины. Но «прекрасная дама» рыцаря и есть это самое начало, побудительница его инициации и цель поиска, главное, чем отличается рыцарь от других представителей марсиального искусства — воинов, дворян, кондотьеров, самураев. Первичная двойственность Афродита—Эрос акцентирована Эросом для женщин и Афродитой для мужчин. Тайная женщина или прекрасная дама сдерживает и направляет стихийную мужскую экспансию.

Это не идеал и не архетип, но Мелузина и Фата-моргана, мать, жена и сестра земного рыцаря, Матильда «Генриха фон Офтердингена», солнце мужского микрокосма. Матильда сначала приходит в сон Генриха, затем, в земной стихии, становится его женой. Роман остался неоконченным. По словам Людвига Тика, друга Новалиса, согласно плану автора, Матильда умирает, и далее Генрих ищет ее в странствиях и метаморфозах.

Мистическое чувство к прекрасной даме несравнимо ни с какой любовью. Бальзак, Стендаль, Ортега-и-Гассет, Дени де Ружмон оставили умные и замечательные книги о любви, но это все не то.

Еще раз откроем самый знаменитый рыцарский роман — «Дон Кихот» Сервантеса. Чем значительней произведение, тем больше трактовок оно допускает. Почему бы не прочитать его серьезно? Дон Кихоту присущи все необходимые качества странствующего рыцаря: доблесть, отвага, доброта, бескорыстие. Однако он весьма легкомысленно относится к двум главным моментам — выбору прекрасной дамы и посвящению. Эвокация прекрасной дамы и встреча с ней в пространстве Фата-морганы или, по нашему выражению, на границе акватической и земной вселенной — процесс длительный и мучительный. Дон Кихот поступает совсем просто. Он вспоминает о миловидной деревенской девушке, в которую был когда-то влюблен, и назначает оную прекрасной дамой. Далее типичная «кристаллизация» по Стендалю.

Перечитаем знаменитое место из книги «О любви»: оголенная ветка, брошенная в соляные копи близ Зальцбурга, через некоторое время обрастает чудными кристаллами. Аналогичное, по мнению Стендаля, случается в любви — реальная женщина расцвечивается воображением влюбленного. Так для дон Кихота крестьянка Альдонса Лоренсо превратилась в Дульсинею Тобосскую. О пародийном посвящении в рыцари, свершенным хозяином постоялого двора, и говорить нечего. Поэтому, в частности, рыцарь Полной Луны (бакалавр Самсон Карраско) победил героя и заставил возвратиться в подлунный мир, в родное село.

Эта история вызывает в памяти строки Томаса Элиота об очарованных пловцах:

Но человеческий голос пробуждает нас,

И мы тонем.

Поскольку без помощи Афродиты—Эроса нельзя сделать ничего... существенного.

[1] Carolus Bovillus. «De sapiente.» 1509.

[2] Г. Х. Андерсен. «Дикие лебеди».

[3] Цит. по кн.: «Плавание святого Брендана». 2002. Перевод Н. Горелова.

[4] В стихотворении речь идет о древней статуе, где голова не сохранилась.

[5] После отсекновения головы английского короля Карла I в 1649 г., в цирках появился важный персонаж – клоун, пародия на отвергнутого, осмеянного, убиенного короля.