Двойные любовные сближения

Галлюцинации, миражи, фата-моргана; алкогольное и наркотическое опьянение; дрим-лэнд и загробные страны — все это иррациональные, зыбкие, множественные пространства стихии воды за кордоном здравомыслящей ойкумены.

Расы и этносы, повинуясь воле своих богов, жили согласно законам и установлениям, обретенным за долгие века — ныне это называется поверьями, фольклором, народной мудростью и т. д.

После вторжения того или иного монотеоса и отмены этнических божеств началось постепенное угасание понятия этнос, ибо легенды, обряды, ремесла утратили магический этногенез. И после того как просветители и энциклопедисты провозгласили общее человечество и единого бога — вселенский часовой механизм — расы и этносы продолжают регрессировать, равно как...

Церкви, браки и семейство

Мира старого злодейство...

в «Бесах» Ф. М. Достоевского.

Вернее.

Мы «для проформы» обязаны с ними считаться, но это лишняя головная боль. Сейчас группа, связанная общим интересом, образуется так: собираются пять-шесть человек и говорят: сверим наши часы. Точность, синхронность, согласованность. Перефразируя Орвелла: все часы ходят одинаково, но некоторые часы точнее остальных. Обладатель самых точных часов — лидер группы, других заслуг у него нет. Главные часы задают ритм — попробуйте сбиться, и все пропало. Асин-хронность, аморальность, асоциальность, собственно, и определяют индивида. Негативные определения, увы, холоден, неприютен так называемый внутренний мир, центробежная сила выталкивает нас и принуждает к идентификации... с чем угодно.

Ввязываемся в толпу вокруг автокатастрофы, затем нас информируют о пропаже нашего бумажника, затем звонит мобильник — горит, мол, наша квартира. Яростная агрессия асинхронности. Где наше «я»? А черт его знает. Попадая в режим асинхронности, паники, мы великолепно чувствуем отличие покинутости от коллективного тепла. Проклинать социум и механизацию лучше все же в комфортабельной квартире, нежели в ледяных пустынях Лабрадора. Покинутость, одиночество, призыв к помощи течет в нашей крови, и мы прижимаемся к социуму ради душевного и телесного тепла.

Материя души, плазматическая, измученная, реактивная, хочет, чтобы ее организовали практические системы и авторитеты. «Субтильное тело» представляется сказкой в манере «Рыбака и его души» Оскара Уайльда. Сказки не читают, умирая от жажды в пустыне, замерзая в морозных сумерках. Надо жить в комфорте, в тепле, при деньгах. Тогда, пригубив шартрез, рассматривая кольца на ухоженных пальцах, голосом пусть менее волшебным, чем у Оскара Уайльда, вкрадчиво и скептически рассказывать дамам о поэзии генной инженерии, искусственном оплодотворении, клонировании и т. д. Вот именно и т. д. Даже Уайльд вряд ли извлек что-либо изысканное из этой нудной чепухи.

Агенты деструкции, предоставленные себе, делают свое дело медленно и незаметно, при внешней агрессии скорость деструкции резко возрастает. Когда подверженное гибели уничтожается, земная субстанция (проститутка, гнилое дерево, ржавая монета) обретает возможность проявления скрытого средоточия — это означается в герметике окружностью без центра, в греческой мифологии термином «фанетия». Данная окружность, данная фанетия может выявить из центра своего сокровенный сперматический эйдос — тогда вполне вероятна ферментация, то есть вспышки и озарения качественно расширенного восприятия, выход за пределы разумно обусловленного чертежа бытия. В повести Лавкрафта это поиск реальности неведомого Кадата, в примечательном рассказе Александра Грина «Фанданго» это...

«Фанданго» заслуживает особого внимания.

Энергическая ось повествования — мелодия испанского танца — соединяет две строфы знаменитого стихотворения Гейне в парафразе Александра Грина:

На севере диком, над морем

Стоит одиноко сосна.

И дремлет, и снегом сыпучим

Засыпана, стонет она.

Ей снится: в равнине,

В стране вечной весны,

Зеленая пальма... Отныне

Нет снов иных у сосны…

Стихотворение интерпретировано в смысле конкретного и беспощадного столкновения abundatio и privatio.

Голодный, холодный, нищий Петербург 1921 года. Царство лишенности. Мерзлое одиночество интеллигентного героя среди «шмыгальцев», ошалелых от беготни за хлебом и дровами граждан всех мастей — от профессоров до воров[1]. Александр Грин осторожно, предчувствиями, диссонансами вводит пространство abundatio. Явление цыган в белесом, морозном тумане:

«Завидев цыган, невольно старался я уловить след той неведомой старинной тропы, которой идут они мимо автомобилей и газовых фонарей... Что им история? эпохи? сполохи? переполохи?.. Всегда они были вразрез всякому настроению, всегда пересекали его».

И еще любопытное уточнение. Герой сидит в нищенской комнатенке и ждет хозяина — художника: «В то время, как я сидел, я испытал — может быть, миллионной дробью мгновения, — что одновременно во мне и вне меня мелькнуло пространство, в которое смотрел я перед собой. Отчасти это напоминало движение воздуха. Оно сопровождалось немедленным беспокойным чувством перемещения зрительного центра, — так, задумавшись, я, наконец, определил изменения настроения. Центр исчез. Я встал, потирая лоб и осматриваясь кругом с желанием понять, что случилось. Я почувствовал ничем не выражаемую определенность видимого, причем центр, чувство зрительного равновесия вышло за пределы, став скрытым».

Изнервленное, истощенное восприятие героя пробила, надо полагать, победительная мелодия фанданго. И поскольку микрокосм совершенно иррационально связан с внешним миром, чуждое пространство роскоши юга хлынуло в царство лишенности, используя вполне гуманный повод — безвозмездную доставку испанской делегацией крупы и сахара в голодный Петербург. Но крокодиловой пасти беспрерывной нужды это на один зуб. Граждане ждали дальнейших существенных подарков. И вдруг из вспоротых тюков посыпались гитары, мандолины, звездопады шелков, цветов, экзотических перьев. Вопиющее издевательство над пустым брюхом и рваным башмаком. Деляги и спекулянты, отмеченные добротной буржуазной всеядностью, прикинули, вероятно, как поменять гитары на спички и павлиньи перья на маргарин. Ведь в новое время, согласно Эриху Фромму, главное не ценности, но процесс обмена этих ценностей. В принципе же, если нет «того», то «сверх того» кажется оскорблением жертвам дефицита. И напрасно. Abundatio и privatio, изобилие и лишенность — экзистенциалы, меж которыми нет связи и нет резонанса. Чуждые, враждебные пространства. Только начальник испанской делегации, мистагог и «шутник», способен перебросить радужный мост. И даже его умения мало. Необходимы оперативные медиаторы: странного прозрачного минерала конус, исходящий эффективным зеленым лучом, и картина солнечной залы на стене убогого петербургского жилища. Диффузия, точнее, схватка двух пространств изображается так: «Рассмотрев дверь, я не узнал этой части стены. Она поднялась выше, имея вид арки с запертыми железными воротами, сквозь верхний ажур которых я видел глубокий свод. Больше я не слышал ни стука, ни голоса. Теперь, куда я ни оглядывался, везде наметились разительные перемены. С потолка спускалась бронзовая массивная люстра. Часть стены, выходящей на улицу, была как бы уничтожена светом, и я видел в раскрывшемся пространстве перспективу высоких деревьев, за которыми сиял морской залив. Направо от меня возник мраморный балкон с цветами вокруг решетки, из-под него вышел матадор с обнаженной шпагой и бросился сквозь пол, вниз, за убегающим быком...».

Вполне наглядно и сюрреалистично. Героя случайно зацепили крылья фанданго-фламинго, и без помощи мастера авантюра могла бы кончиться плачевно. Последний пассаж — мажорное conjunctio oppositorum, единство оппозиций:

В равнине над морем зыбучим,

Снегом и зноем полна,

Во сне и в движенье текучем

Склоняется пальма-сосна.

Подобное возможно только под влиянием квинтэссенции.

Экспансия магического пространства «Фанданго» на какой-то момент ломает контракцию голода, холода, лишенности.

Любое пространство лабиринтально. Можно случайно найти выход, но без руководителя или соответственных знаний потерять разум проще простого.

Экспансия либо контракция лабиринта.

Александр Грин дал вариант экспансии солнечного бытия. Знаменитый рассказ Эдгара По «Колодец и маятник» излагает жесточайшую контракцию земной жизни, которая сжимает получше боа-констриктора. Степени этой контракции: осужденный инквизицией узник заключен в камеру более или менее кубическую с колодцем посредине, из колодца выползают крысы, масса крыс; в зеленоватой фосфоресценции на потолке проступает фигура времени, вместо косы — тяжелый и острый маятник, его размах расширяется и притом опускается на связанного узника. Но это цветочки. Стены камеры раскаляются, сближаются, вжимая несчастного в кошмарный колодец...

Фрейдисты считают рассказ сей хорошей иллюстрацией «комплекса зубастой вагины». Это страшная земная вагина, ибо раскаленные стены размалеваны в инфернальном стиле. Куда роскошней смерть в Океаносе. Тиски антарктических льдов, куда попал капитан Немо, светились дивно и радужно в лучах прожектора «Наутилуса».

Земная жизнь — спираль о двух центрах: рождение, детство, юность — экспликация сперматического эйдоса из глубин женского средоточия; зрелость, старость, умирание — импликация, свертывание, тщетное сопротивление нарастающей неподвижности.

Однако жизнь убить нельзя: сперматический эйдос, сжатый и спрессованный до предела, никогда не заледенеет в абсолютной недвижности и так или иначе начнет новый цикл, «Finis corruptionis et principium generationis» (Конец гниения и начало генерации).

В золоте достигнуто единство эйдоса и его материи — отсюда проявленность центральной точки в окружности. Но до этой идеальной гармонии нам далеко. Мы имеем дело с двойной спиралью, где центробежные и центростремительные силы действуют постоянно. Допустим, нас весьма интересует какая-либо цель, будь-то драгоценности, доходное место, женщина. Прямой путь преодоления или путь летящей стрелы опасен, ибо каждое препятствие провоцирует интенсивность желания и отдает искателя своенравию цели. Теряя автономность, теряют индивидуальность. Осмотрительность советует нам спиральное достижение цели, причем энергия экспликации не должна превышать потенции импульса, или, по шотландской пословице, протягивая руку, не забывай — ее необходимо вернуть. Однако энергия гравитации повелительна и магнетична — холодный расчет эффективен лишь при известном расположении темперамента. Только умное сердце, понятое как недвижный двигатель тела (motor immobile), способно к свободной импликации и экспликации...

Пора сделать несколько критических замечаний касательно тенденции данного текста. Платоническая традиция предполагает трансцендентальное первоединое или принцип организации организма и его доступные интеллекту эманации. Остается непонятным, зачем этому первоединому или абсолюту вообще распространяться в имманентный мир? Вопрос совершенно иррелевантен. Для гностиков физическая вселенная суть творение злых архонтов, для Якоба Беме — результат падения Адама.

Адам, будучи ангелом, не решился взять ни сторону Бога, ни сторону дьявола, потому завис меж небом и землей, постепенно опускаясь в земной рай. Здесь он заснул и началась дихотомия — разделение андрогинного целого на мужчину и женщину, полуденного света на день и ночь, единого светила на солнце и луну, единого огня на свет и тепло. Далее ускоренное падение, распад во множественное «иное».

Можно ли считать историю Адама парадигмой человеческой индивидуальности вообще? Только в плане падения и распада. Рассказ об Адаме — один из вариантов драмы человеческого бытия, Адам — творение Божие и полностью зависит от воли Творца. Упование иудео-христиан — подъем по заповеданной тропе либо с помощью мистической практики, либо усилиями аскезы и добродетели. Это не годится для человека, желающего стать свободным индивидом.

Данный текст суть интерпретация стоико-неоплатонической гипотезы Посидония, Порфирия, Синезия и размышление над известным символом дерева корнями вверх. Эти корни живут и насыщаются в космической стихии огня — не забудем, такой огонь содержит воздух, воду и землю. Премудрые каббалисты уподобляют корни сии волосам на голове человеческой — последние, словно антенны, притягивают небесную пневму.

Языческая магия не знает трансцендентности, «первоединое» индивида — огненный эйдос, который через воздух и воду превращается в сперму, образуя субтильное тело души, а затем, в стихии земли, тело физическое.

Символы «двойной спирали» и «дерева корнями вверх» приближают нас к понятию свободного индивида или микрокосма, понятию совершенно антинаучному. После Коперника, Галилея, Декарта микрокосмические иллюзии постепенно рассеялись, человек стал пылинкой во вселенной, жертвой любых уничижительных метафор. Послушаем Паскаля: «Я не знаю, кто меня послал в мир, я не знаю, что такое мир, что такое я. Я в ужасном и полнейшем неведении. Я не знаю, что такое мое тело, что такое мои чувства, что такое моя душа, что такое та часть моего существа, которая думает то, что я говорю, которая размышляет обо всем и о самой себе и все-таки знает себя не более, чем все остальное. Я вижу эти ужасающие пространства Вселенной, которые заключают меня в себе, я чувствую себя привязанным к одному уголку этого обширного мира, не зная, почему я помещен именно в этом, а не в другом месте... Вот мое положение; оно полно ничтожности, слабости, мрака».

Изменилось ли что-нибудь за три с половиной столетия после появления «Мыслей»? Да. К вопиющей заброшенности прибавилась адова скука механизированного людского хаоса. После восстания масс мы живем в психологическом климате, напоминающем панораму новой астрономии: бесцельность, безразличие, пустота, где родственные по той или иной мотивации субъекты собираются как звезды в созвездие, предпочитая ощипанную синицу абсурдным журавлям. Ведь еще за полвека до Паскаля английский поэт Джон Донн писал: «Для новой философии все неясно... Элемент огня исчез... Солнце потеряно, и земля... И никто не знает, где их искать».

«Анатомия мира» Джона Донна и «Мысли» Блэза Паскаля — сильные свидетельства в пользу радикальной раздвоенности: дух и душа, мысль и чувство. Реакция Паскаля на обычную гипотезу среди других совершенно неадекватна, эта реакция вызвана тяжкими религиозными сомнениями, страстной увлеченностью «новой философией» и, соответственно, расколом собственной индивидуальности. Понятно, в эпоху торжества социума всякий боится быть самим собой, здесь необходима политика, актерство, демагогия. Эту чрезвычайно важную роль играет персона. Обратимся еще раз к двойной спирали, которая разрешает естественное раздвоение личности. Если одно начало («я») раскручивается слишком уж свободно, другое (персона) центростремительно сдерживает его ради устойчивости композиции.

Но этот универсальный символ достоин трактовки более серьезной. Двойную спираль дает повторенная в зеркале спиралевидная линия: один завиток разворачивается слева направо (по часовой стрелке), другой справа налево — соответственно мужское и женское движение. Таким образом, единство раздваивается, не ослабевая в потенции своей, что следует из стихотворения Джона Донна «Запрет на печаль»:

Наши две души суть одно.

Когда я ухожу, это не разлука, нет,

Это сколь угодно гибкая растяжимость —

так листик золота

Раскатывается до минимальной

тонкости.

Наши две души суть одно — близнецы,

подобные циркулю.

Я подвижен, ты фиксирована,

казалось бы, и все же,

Наклоняясь, следишь за моей эволюцией,

И направляешь меня к моему началу.

Среди прочих, допустима и такая интерпретация: утвержденное в центре субтильное тело натуральным своим притяжением, женским центростремительным движением сдерживает мужской порыв в иное, во множественность. Когда начало и конец совпадают, образуется нейтральное поле, свободное от пороков и добродетелей, глупости и мудрости мира сего. Вспомним у Александра Блока:

Не доносятся жизни проклятья

В этот сад, обнесенный стеной.

Однако животная душа и здравый смысл побеждают вновь и вновь. Наступает время неуверенности, беспокойства, страха. Герой «Соловьиного сада» сетует, что забыл о пути каменистом, забыл осла, верного своего товарища. Но если преодолеть данный искус и полюбить собственное субтильное тело, оно выделит «радикальную влагу», названную в герметике «влагой нашей Дианы», «молоком девы», «гумми мудрых мастеров», «hyle». Драгоценная и многофункциональная влага «обволакивает» гибкой своей упругостью земное тело и душу, оберегая от «жизни проклятий», что дает искателю возможность безопасно пребывать в двух мирах.

Скажут: либо это слишком аллегорическое описание какого-то алхимического процесса, либо «художественная» трактовка обыкновенной эротической интроверсии. Справедливо. Затейлив герметический лабиринт и мало сулит надежлы на успех. Но следует повторить слова Альберта Великого касательно камня философов: «Если эта вещь существует, я хочу знать, каким образом она существует, если нет, я хочу знать, каким образом она не существует».

Герметика не разделяет природу на органическую и неорганическую. К морским млекопитающим относятся не только киты, но и кораллы, которые питают детенышей коралловым молоком. Металлы и минералы размножаются наподобие зверей и растений. Жизнь и смерть не враждебны, добро и зло не враждебны. Герметика признает лишь одну оппозицию: мужское и женское. Эта оппозиция возникла в результате распада первичного и натурального целого. В проявленности андрогина мужчиной или женщиной, другой полюс сократился до минимума в земном теле и земной душе, однако стал доминировать в теле субтильном. Обособление двух начал связано с прогрессивной элизией в земную стихию, где преобладают границы, схемы, четкие контуры.

Согласно герметическому воззрению, монада композиционно сложна (к примеру «иероглифическая монада» Джона Ди) и может распадаться на части, но никогда из этих частей не составить целого. Проще говоря, осколки не собрать в целую чашку, поскольку при падении исчезла квинтэссенция или индивидуальный принцип организации чашки. Но так как мы не имеем представления о внутренней жизни подобных объектов, вернемся к людям. Мы знаем из Платона: две половины разъятого андрогина страстно ищут друг друга, что и называется любовью. Но это сомнительно в высшей степени, ибо нельзя в мире иного, во множественности найти что-либо «свое». Распад андрогина и обособление полов связан с перемещением в земную стихию, где преобладают границы, четкие контуры, детерминация. Кентавры здесь разделяются на людей и лошадей, русалки и тритоны — на людей и рыб, драконы — на птиц и змей, андрогины — на мужчин и женщин.

Дисгармония ущербных композиций заставляет искать удовлетворения и полноты во внешнем мире, но увы: постоянно чего-нибудь не хватает, душа хочет одного, тело — другого; более того — разные эмоции, разные органы тела воюют за власть и пытаются навязать свою волю соседям. Отсюда комплекс «потерянного рая». Даже если некто «богато одарен» и возвышается над толпой, его всегда могут стащить и прикончить. Почему? Способности, таланты, красивые наружности блуждают сами по себе вне индивидуальной квинтэссенции, которая умиротворяет тело и устраняет вздорные глупости величия и оригинальности.

Но если удастся встретить свою эманацию в стихии воды, есть шанс оказаться в пространстве плавучих материков и тяжелых облаков, подобных островам и кораблям. Америго Веспуччи назвал это пространство «новым светом». На гравюре конца шестнадцатого века, названной «Триумф Америго Веспуччи», мореплаватель наблюдает пограничье двух стихий, где обычные звери весьма спокойно уживаются с представителями мифической фауны. Это аллегория — странный термин прекращает любые вопросы касательно происхождения, образа жизни и привычек мифических монстров. С давних времен появилась привычка объяснять мифы эвгемерически, как вычурное и аллегорическое повествование о жизни и подвигах великих людей. В такой же манере читают басни и сказки — птицы, камни и деревья рассуждают «по-человечьи» ради моральных и прочих поучений. Так диктует антропоцентрическая гордыня. В сущности, лев так же мало олицетворяет «храбрость вообще», как заяц — «трусость вообще». Но это хотя бы знакомые звери, иное дело химеры, единороги, саламандры, не входящие в классификацию Линнея или Бюффона. Аллегорией, эмблемой, символом называют все непонятное, нонсенсы детерминизма. Отсюда плотный занавес над архитектурой, геральдикой, герметикой. В конце пятнадцатого века архидьякон Клод Фролло, указывая на печатную книгу, затем на собор, дальновидно заявил: это убьет то[2].

Нереиды, тритоны, единороги, гриффоны — обитатели иных космических стихий. Поскольку мы живем на земле, для нас реально только измеряемое и конкретное. Увиденное, услышанное требует проверки осязанием, обонянием, вкусом. Если увиденное и услышанное не прошли такого теста, они считаются либо виртуально реальными, либо галлюцинациями. Добросовестный детерминизм тщательно обыскивает чужаков. Так натуралисты, историки, географы просеивают книги, изданные до девятнадцатого века, отделяя «зерна от плевел», истинно научные пассажи от вымыслов. К примеру, в известной «Истории северных стран» (1555 г.) епископ Олаус Магнус рассуждает о выделке тюленьих шкур и о морском змее в тысячу футов одинаково деловым тоном. Поведав особенности кузнечного ремесла в Лапландии, автор переходит к погоде и сообщает: во время страшного урагана дом одного норвежца перенесло в Исландию, так что хозяин по пробуждении долго почесывал затылок при виде незнакомых окрестностей.

Границы акватической и хтонической стихии непредсказуемы и уходят от дефиниций. Пока земля в сознании европейских ученых еще не сконцентрировалась в шар (окончательное решение по этому вопросу было принято лишь в восемнадцатом веке), планета (плоская поверхность) во многих пунктах смыкалась с «гидровселенной». Джон Рескин («Афина в небе») недурно заключил: греческие мифы рождены в созерцании эротического инфайтинга туч и облаков. В пространстве Океаноса тучи и облака плотностью не уступают земле, но куда более растяжимы и пластичны. Когда Гера придала облаку свою форму, Иксион овладел ею, будучи совершенно уверен в присутствии богини.

Многоцветные, гибкие льды и облака присущи акватической стихии. Одиссею и Синдбаду, Эйрику Рыжему и Фробишеру случалось встречать человеко-драконо-звероподобные льдистые облака, облачные айсберги, внезапные фонтаны, застывающие батальными сценами. Французский альтернативный географ Фердинан Дени собрал в своей антологии «Чудеса океана» (1845 г.) много диковинных историй, взятых из старых судовых журналов. Вот сообщение конца восемнадцатого века: «16 плювиаля, VI год эры свободы. Широта и долгота такие-то. Томимые голодом и жаждой, мы бросили якорь близ большого острова розово-белого цвета. Никогда прежде мы не встречали подобной земли: пористая и гладкая, она слегка прогибалась под ногами. Вокруг — ни куста, ни дерева для костра, ни единого ручья, ради утоления жажды, только мягкая трава золотистого оттенка. Под светлым земляным покровом кое-где просвечивали голубые минеральные жилы. Вдали вздымались два округлых холма с вершинами ярко озаренными пурпурным солнцем, удивительно похожие на женские груди.

Вдруг спустилась тьма и поднялся резкий ветер. Небо заслонили огромные белые крылья, их перья сверкали изумрудной молнией. Ужас одолел нас, мы в панике бросились на землю и скатились по гладкому белому склону, забыв шлюпку, вплавь добрались до корабля. Небо разрывали молнии, тьма застила море. На следующее утро мы увидели вдали две ледяные горы — они напоминали «Леду и лебедя» со старинной гравюры».

Близость этого «отчета» текстам Эдгара По или рассказам Синдбада-морехода очевидна. Очевидно и другое: если мы согласны с космогонией четырех элементов в их автономии и взаимозависимости, необходимо отнестись к выводам и постулатам рационального метода весьма критически. Вера в субтильную материальность души и в субтильные органы чувств исключает жесткую схему позитивистского мышления.

Поэтому.

Мифические персонажи и события — вне хронологии, настоящее, прошлое, будущее здесь иррелевантны. Любовь Леды и лебедя, борьба Геракла и Антея, троянская война богов свершаются на другом уровне бытия, до нас доходят лишь земные эманации, которые каждое поколение толкует согласно «духу времени». Однако магический поиск требует немалой отваги. Непредсказуемое и хаотическое столкновение тонких и грубых элементов ведет к жестоким психофизическим травмам, ибо раскрываются немыслимые формации, гротескные плоды совокуплений деревьев, кораллов, черепах, драконов, недоступные никакой классификации. Рацио и рутинная предназначенность самца и самки кричат о безумии, но в нервических турбуленциях слышится пульс нового желания:

Я хочу идти к безумию и его солнцам

Его белым лунным солнцам,

что рождают иное море.

Театр. Из вашего корсажа вылезает жаба

и разъедает угол декорации.

Харибда. Сцилла. Далекий, близкий,

гулкий лай

Заполнен румяными от крови собаками.

Мифические частности иной раз задевают почти конкретно земную жизнь. Сцилла — монстр о шести собачьих мордах, всепоглощающий водоворот Харибды напоминает Мальстрем. Но вряд ли Эмиль Верхарн имел это в виду.

Двойную спираль по горизонтали надобно дополнить таковой по вертикали. Тогда в крестовидной фигуре означится точка пересечения субтильной и физической души. Двойная спираль — экспликация возможностей центра окружности, Рене Генон справедливо ее идентифицирует с китайской инь-ян. Отсюда следует необходимость гармонизации первичной раздвоенности всякого бытия. Когда бытие сжимается однозначностью, одноцельностью, одноплановостью, результат плачевен — либо экспансия, либо контракция, только вулкан или только бездна концентрического поглощения.

В географии Жюля Верна северный полюс — вулкан, южный — гибельная воронка. Весьма похоже на «Манускрипт, найденный в бутылке» Эдгара По, где корабль, увлеченный южным течением, мчится в категорическую смерть: «О ужас ужасов! — лед внезапно открывается справа и слева, и мы с головокружительной быстротой начинаем вращаться гигантскими концентрическими кругами по краям исполинского ледяного амфитеатра, стены которого вверху поглощены мраком и пространством».

Широты и климаты вполне ассоциируются с композицией и психофизической ситуацией человека: детство — свежий бодрящий север; субтропики юности, затем экватор, расцвет, затем растворение, гибель в безмерности южного океана. Идея любви как путешествия по женскому телу, обретающему планетарные размеры, была весьма популярна в лирике барокко. Сент-Аман:

Мадам, ваши недоступные губы

далеко в Гиперборее.

Айсберги вашей груди розовеют

в северном сиянии,

Ваши пальцы ласкают цветы Гренландии,

след вашей ноги

На земле Ван Димена.

И неужели мыс Доброй Надежды

на границе девственного леса

Называется мысом Бурь?

Галиматья с точки зрения новой географии. Этимологически, правда, все в порядке. Слово «география» вполне легитимно переводить как «описание Геи, матери-земли», а потому поэт имеет право на собственные эротико-географические пристрастия в трактовке пейзажа своей возлюбленной. Метафоры и гиперболы изысканно одушевляют ходовое женское выражение «тебе нужно только мое тело». Но эти риторические фигуры, равно как аллегория, привлечены из науки филологии, а здесь очевиден пантеистический порыв. Вряд ли географ, склоняясь над бумагой с циркулем и линейкой, испытывает нечто эротическое. Гиперборея — миф, скажет он, женская грудь не по моей специальности, хотя ума не приложу, каким боком она похожа на айсберги; мыс Доброй Надежды, открытый Васко да Гама, назван так в чаянье добраться до Индии, а почему автор поместил его на опушке леса, надо узнать у психоаналитика. Для географа незыблем постулат измеримости и шаровидности земли. Он, географ, может меняться, механическое вращение планеты и после его смерти таковым останется. В отличие от него, поэт знает либо чувствует двойную спираль: когда желание пробуждается, желанная цель также пробуждается — это аксиома натуральной магии: нет субъекта и объекта, но только взаимодействие двух субъектов.

«Изумрудная скрижаль» Гермеса Трисмегиста начинается так: «То, что вверху, то и внизу, дабы свершить чудо единого». Верх и низ, левое и правое только зеркальные отражения неведомого единого. Вторая половина двойной спирали зеркальное отражение первой, равно как север и юг, восток и запад, солнце и луна, мужчина и женщина. Это называется «герметической аналогией». Посему искатель — эротический натуралист — хочет найти свою аналогию в Даме Натуре.

В жанре «блэзон»(воспевание женского тела) ассоциации с божествами стихий неизбежны. Гофмансвальдау назвал Эроса «лоцманом», уверенно ведущим корабль во Флориду. Цель вояжа:

Мое сердце не желает ни золота,

ни жемчугов,

Меня вдохновляет обнаженная Флорида...

Зори, закаты, девственный лес, приближение к острову, рифы равнодушия, безразличные губы и вялые соски — непритягательные магниты... подобными образами изобилует прециозная лирика. Продолжение процитированного фрагмента Сент-Амана:

Заря моего желания рассеивает

Ночь твоего целомудрия...

Весьма любопытен вояж по женскому телу, предпринятый Джоном Донном в элегии XVIII. Предварительные рассуждения: напрасно мы ищем Купидона в планетных сферах и фирмаменте идей и добродетелей. Бог любви пребывает в инферно вместе с Плутоном, его, Купидона, климат — огонь и золото, жертвы ему возлагают не на алтарь, а скрывают в колодцах и пещерах. Хотя мы наблюдаем эволюции светил небесных, мы любим землю и, восхищаясь трепетной душой дамы, жаждем ее центра. Волнистые кудри — лес, где встречаются засады, змеи, коварные сети. Если брови изысканны, лоб гладок и приятен, это добрый знак для отплытия:

The Nose (like to the first meridian) runs

No twixt an East and West,

but twixt two suns.

Нос, подобно первому меридиану,

расположен

не посреди востока и запада,

но посреди двух солнц.

Курс на юг. Пухлые губы — не ленивые Канары, но, скорее, острова Амброзии. Мы бросаем якорь поцелуя. Неужели это блаженное возвращение домой? Она вещает, словно мудрый Дельфийский Оракул, однако необходима осторожность: да, ее зубы — перлы, но возможно ее язык — ядовитая, хищная рыба ремора, которая любит отдыхать на жемчужных отмелях. Нас влечет южное течение: миновали подбородок, горло — надменный перешеек, и вошли в Геллеспонт (нынешние Дарданеллы):

...betwееп

Тhе Sestos and Abydos of her breast…

...между Сестос и Абидос ее грудей...

Сложный и многоплановый образ.

Сестос и Абидос — античные поселения на противоположных берегах Геллеспонта, место трагедии двух влюбленных — Геро и Леандра. Последний утонул, торопясь на свидание с Геро — жрицей храма Афродиты. Джон Донн уточняет: «ее груди — не сдвоенные влюбленные, а двух любовей гнезда». Можно лишь гадать о многозначности этих коннотаций.

Далее мы плывем в сторону «ее Индии» мимо ее роскошного «атлантического пупка» (her Atlantick Navell), огибая мыс Доброй Надежды. Прилив увлекает к берегу покрытому густым лесом. Здесь опасно, здесь случалось много кораблекрушений под зловещим созвездием Скорпиона. Цель вояжа еще не достигнута. Ее центр, вероятно, анус, очищенный клистиром, полагает отважный поэт. Поцелуй в губы «трансплантирован» в эту область, реализована двойная спираль герметической анатомии. Но путешествие не заканчивается. Тропик Козерога — «ее царственные колени», далее безбрежный океан.

[1] Как мы упоминали, privatio совершенно чуждо матери-земле, любые дефициты – результат человеческой политики. К этому относятся и зловещая информация массмедиа о «перенаселенности» планеты, техногенных катастрофах, озоновых дырах и т. д. Эти неприятные сюрпризы – ничто перед всемогуществом природы.

[2] Виктор Гюго. «Собор парижской Богоматери».