Розы, соловьи, цветы и вообще

Попробуем немного упорядочить наш текст и поставить на правильные философские ходули. Однозначность, монотонность суть пародия на термины «единство» или «монада». По мнению А. Ф. Лосева, вся античность была одержима проблемой единства и его производных.

Неоплатоники первых веков новой эры весьма широко трактовали восемь гипотез Парменида. Согласно Сириану, Синезию, Плутарху Афинскому, понятие «единство» можно применить к любой формации — будь то дерево, ураган, звезда, человек, при устранении идеи предварительной причинности. В каждом подобном организме присутствует средоточие формирующего света или тайного огня, который энергией своей осваивает ту или иную периферию, постепенно расходясь в «иное». Сперматический эйдос или свет человеческой композиции рождает интеллект, затем душу небесную, затем рациональную и, связуя космические элементы, образует субтильное и плотное тело индивида. Это называется индивидом, пока и поскольку сердце озаряет мозг и последний сохраняет с ним связь, что зависит от присутствия в крови тайного огня. Как только огонь сей иссякает, мозг берет энергию из «иного», человеческая композиция начинает расширяться, распадаться и перестает чувствовать влияние собственного центра. «Мы грезим о путешествиях во вселенную, — сказал Новалис. — Разве не в нас эта вселенная? Только в нас и больше нигде вечность и ее миры. Ныне нам кажется, что внутри темно и одиноко, но будет совсем по-другому, когда это затмение пройдет». По-другому случится, когда мозг из коллективного рацио вернется в собственную «рациональную душу» (anima rationalis) и вновь обретет нормальное восприятие мира вне однозначности — плюс-минус, пригодно-непригодно, полезно-вредно.

Фрагменты, фрактальность. Чем дальше уходит человек в «иное», тем лучше его расценивают в прагматической однозначности, тем аналогичней он сам расценивает окружающее. И напротив: приближаясь к своему единству, он уничтожает однозначность всякой вещи и в многоликости лжи перестает «понимать», то есть осваивать.

К примеру, британская энциклопедия так характеризует розу и соловья:

РОЗА — цветок из семейства rosaceae... у дикой розы пять лепестков.

Далее много информации подобного рода.

СОЛОВЕЙ — коричневая птичка шести с половиной дюймов, пение отличается крещендо-эффектами. И так далее.

Боже упаси обвинять в чем-либо энциклопедию. Однако подобные сведения совершенно бесполезны для людей простых и мечтательных. Попробуем поразмыслить о розах и соловьях. Пять или шесть взглядов на розу и соловья.

Отчеты о преступлениях, благодеяниях, красотах, добродетелях и пороках роз любых колоритов и сложно-лепестковых округлостей занимают очень много архивных помещений. В библиотеке китайских императоров сведения о розах, розанах и розовой метафизике составляли пятьсот томов. По записям византийского историка Хрисантия, когда фанатики халифа Омара сжигали александрийскую библиотеку, они предварительно вытащили все книги о розах, полагая очевидно, что остальное не представляет научной ценности. В Европе тоже достаточно информации о розах. Открываем «Тайную философию» Агриппы Неттесгейма: «Запах роз пугает клопов, скорпионов убивает». В 1536 году, в присутствии епископа Бранденбурга, господин Парацельс свел в пепел белую розу и минут через пять вырастил из этого пепла пурпурную.

В 1789 году, в революционном Париже, где вспыхивали голодные бунты, писатель Ретиф де ла Бретон выпустил «Каталог преступлений роз». В книге хорошо освещен конфликт у розового куста в лондонском парке Темпль в 1450 году. На кусте цвели две розы — белая и красная, что редко случается в естественных условиях. Навстречу друг другу шли герцог Йорк и герцог Ланкастер. Первый остановился у белой розы, второй — у красной. Поистине роковая встреча. Вскорости оба претендента на престол начали «войну алой и белой роз», которая продолжалась лет тридцать, породила горбатое чудовище по имени Ричард III, а в результате принесла победу династии Тюдоров. Помимо этого государственного события, битвы роз велись с незапамятных времен вплоть до экономной буржуазной эпохи. К примеру, в итальянском городке Тревизо каждую весну проводился боевой праздник роз: из шелковых тканей, расшитых жемчугом (символ Девы и девственности вообще), девушки возводили крепость. По знаку «короля Розана» юноши атаковали крепость сию. Девушки сражались белыми, юноши — красными розами. Битва продолжалась долго и не обходилась без кровоточащих царапин и уколов. По мнению Ретифа де ла Бретона, «скрытая враждебность полов, маскированная поклонами и комплиментами, в конце сражения проявлялась беспощадно». Мадам Рашильд, французская писательница первой половины XX в., в романе «Маркиза де Сад» представляет такую сцену: простодушный подросток, сын знаменитого садовника, влюбился в двенадцатилетнюю Элен, девочку жестокую и очень себе на уме. В отсутствие отца, сынок провел ее в заповедный розарий и показал редчайшую розу «Слава Дижона». Если, по твоим уверениям, ты любишь меня больше жизни, усмехнулась девочка, позволь мне съесть эту розу. На глазах оторопелого подростка Элен съела розу лепесток за лепестком и пошла качаться на качелях. Мальчик, не дожидаясь бешеного отцовского гнева, повесился.

Розы исступленно любили римские императоры сомнительной репутации — Нерон и Гелиогабал. Нерон признавал в качестве головного убора только розовый венок и разъезжал на колеснице, усыпанной розами. Искусные мастера с помощью специальных устройств меняли несколько раз за праздничный вечер интерьер зала и, в зависимости от декораций времен года, на гостей лился фиалковый дождь или падал снег белых розовых лепестков. На пирах Гелиогабала гости практически утопали в розовых волнах: порой кто-нибудь задыхался и умирал, но императора это не особо трогало. Впрочем, историки тоже люди и вряд ли обходятся без преувеличений — надо полагать, они просто завидовали невероятно роскошной жизни этих денди античного мира. Недаром Робер де Монтескью, один из арбитров элегантности девятнадцатого века, велел написать киноварью на фарфоровой розе, венчающей его трость из драгоценной зеленой древесины, имя Нерона.

Роза — собственность Афродиты Анадиомены, роза ею рождена, ей посвящена, ее символизирует. Когда богиня выходила из моря на прибрежный песок острова Кипр, сверкающая пена обратилась в кусты белых роз. По мнению Филолая и Артемидора, пурпуровые розы расцветают из ее менструаций. Алхимики весьма ценят эту субстанцию, названную «menstruum universalis».

В антологии любовных магических растений Михаэля Хаймана^_[1] розы доминируют с большим преимуществом. Они эффективно усиливают или ослабляют любые формы эротических симпатий и антипатий, дают забвение от мучительной и неразделенной страсти. «Если кто страдает от целомудрия, — пишет Михаэль Хайман, — и не хочет связываться с людьми, пусть положит на три дня красную розу в дубовый ларец. Потом пусть откроет и глубоко вдохнет — в тот же миг его или ее посетит удовлетворение божественное и ослепительное». Еще один-два примера, а то мы никогда не кончим: «Если кто желает овладеть недотрогой-девицей, пусть настоит в красном греческом вине три бутона белых роз, вынесет флягу под вечернюю звезду и скажет: per nomen stellae quae est Venus (именем звезды Венеры). После чего соискатель пусть даст выпить недотроге бокал того вина, бутоны же сохранит в надежном месте. Любовный пыл девицы превзойдет все его ожидания». И еще рецепт красоты: «Если ты, разумная девушка или умудренная жена, смешаешь в равной пропорции розовое масло с миндальным, потом разотрешь тело диким сельдереем и хорошенько оное тело умаслишь, то гляди в зеркало до одурения — кожа твоя обретет шелковую мягкость и морщины улетучатся».

Восемнадцатый век не столько интересовался ботанической основой розы, сколько ее магией и символикой. Галантный аббат Шарль де Котэн — украшение двора Людовика XV — написал одну из последних книг о ныне забытой лингвистике любви. Его руководство с удовольствием и пользой изучали дамы и кавалеры того легкомысленного времени. Называлась книга «Язык любви» и содержала массу сведений касательно покроя и колорита платьев, туфель, камзолов, жабо, лент, кружев, драгоценностей и, конечно, цветов. «В нашу невежественную эпоху, — сетовал аббат Котэн в предисловии, — растеряны все сколько-нибудь полезные сведения. Ныне мало кто умеет с первого взгляда узнать о человеке все — от мировоззрения до любовных пристрастий». И касательно роз: «Девушку означают четыре розы — три белых, одна красная, женщину — три красных, одна белая. Если предмет ваших грез носит в волосах одну алую розу, плохи ваши дела, ее сердце занято... Если цвет розы на корсаже совпадает с цветом вашего жабо, ухаживайте смелее... Если дама дарит вам одну белую розу — она расчитывает на ваши серьезные намерения...»[2]

Другие цветы, естественно, имеют другой круг значений. Однако человеку, желающему стать безупречным кавалером, кроме языка цветов и драгоценных камней, необходимо изучить другие знаковые системы: язык жестов, поклонов, переплетений пальцев, кружевных узоров, вышивок, манипуляций веером, платком и т. д.

В рассказе Конан Дойла «Случай в интернате» Шерлок Холмс, рассеянно слушая знатного клиента, подошел к фарфоровой вазе, принялся внимательно разглядывать розы и сказал: «Заметьте, роза нам дана сверх этого». Клиент весьма удивился. «Я имею в виду, продолжал сыщик, — что роза нам дана вообще сверх всего». Шерлок Холмс отличался ироничностью и чувством прекрасного.

Если хорошенько подумать над многочисленными свойствами этого растения, легко прийти к выводу: сверхъестественная красота розы ставит ее «по ту сторону добра и зла», вне пределов мира сего. Это очень акцентировано в католицизме, где роза чуть ли не абсолют. Третья часть «Божественной комедии»: в центре небесного парадиза, где время и пространство, близкое и далекое, прошлое и будущее теряют смысл, пребывает роза — ее лепестки образуют свет разной степени субтильности.

Роза — символ Пресвятой Девы и готических соборов. Однажды Людовик Благочестивый, сын Карла Великого, потерял на охоте крест, внутри коего находилась частица Святого Креста. Д е ло было зимой, вьюга, поисковая группа вернулась ни с чем. Король проблуждал всю ночь, наконец наткнулся на голый и шипастый розовый куст — там запутался крест. Людовик с трудом высвободил крест, при этом ободрал руки. В смутном свете зари он увидел: капли крови вокруг куста образовали силуэт собора... Так одно из преданий объясняет идею готики. С тех пор строители располагали в центре собора дивную розетту. Ватикан решил отметить событие следующим образом: в день, именуемый Dominica in rosa (розанное воскресенье) римский папа благословляет золотую розу, усыпанную рубиновыми каплями крови, и посылает монарху, который в этот год наиболее преуспел в делах добродетели. Папский легат подносит розу со словами: Ecce rosa mystica, donum sanctissimi patris (Вот мистическая роза — дар святейшего отца). Обычай этот сохранялся вплоть до двадцатого века. А в двадцатом веке Голливуд снял фильм, понятно какой: однажды розу похитили, Ватикан поручил расследование Мики Спилейну и т. д.

Таковы несколько эпизодов из приключений розы.

Соловей плюс роза — любовь, отличное уравнение, лучшего не найти. Однако есть и минусы — по крайней мере, такое впечатление остается от поэмы Александра Блока «Соловьиный сад». Можно ли совместить работу и любовь? Герой поэмы живет на берегу моря и в час отлива ломает скалы. Потом нагружает камнями осла — помощника и друга, — потом оба работника доставляют груз к железнодорожной насыпи. Волынка эта тянется изо дня в день.

И вдруг.

Любовь молнией прорезает трудовую идиллию.

У самой дороги прохладный и тенистый раскинулся сад.

По ограде высокой и длинной

Лишних роз к нам свисают цветы.

Не смолкает напев соловьиный,

Что-то шепчут ручьи и листы.

Теперь почти все персонажи налицо: труженик, осел, соловьи, розы. Компания интересная и беспокойная. Труженик он и есть труженик, поговорим лучше об осле, вернее, как труженик превратился в самого популярного, Буриданова осла. Asinus — зверь сей отличается изумительной выносливостью, неприхотливостью, тончайшим слухом, но главное не это. Его крик или рев уникален во вселенной. Ослиный рев пугает стадо бизонов, хищники уходят в чащу, забыв про охоту, спящий мертвым сном странник вскакивает в ужасе. Если вы хотите порадовать тещу или свекровь, заведите ночью пластинку этого замечательного вокалиста. Но речь не о теще, речь о ситуации поэмы «Соловьиный сад».

Неисчерпаема тема осла хотя бы потому, что у многих народов он воплощает мрачные силы, а у мусульман «красный осел» — дьявол суть. Свое черное дело он сотворил и здесь — вырвал труженика из волшебного сада роз.

Крик осла был протяжен и долог,

Проникал в мою душу, как стон,

И тихонько задернул я полог,

Чтоб продлить очарованный сон.

Но ведь совсем недавно:

Сладкой песнью меня оглушили,

Взяли душу мою соловьи.

Мимолетное человеческое счастье, любовь и долг, платоническая дилемма.

Повторяет она беспокойно:

Что с тобою, возлюбленный мой?

А возлюбленного терзают угрызения — ведь он бросил дом, осла, работу. Вечная нерешительность, перекресток, шестой аркан таро: молодой человек меж двумя женщинами — обворожительницей и наставницей. То или другое, другое или еще другое, классическое либо-либо: он просвещает ее, читает Иоанна Буридана «Каузальное обоснование бытия Божьего» и краем глаза сходит с ума по волнистому соблазну ее телодвижений. Черт бы взял Буридана, осла, платоническую дилемму. Он совсем не против ее духовного расцвета, но расцвет эротической волны...

Я проснулся на мглистом рассвете

Неизвестно которого дня

Спит она, улыбаясь, как дети,

Ей пригрезился сон про меня.

Как под утренним сумраком чарым

Лик, прозрачный, от страсти красив!..

По далеким и мерным ударам

Я узнал, что подходит прилив.

Далекие, мерные удары, шаги Командора, трезвая действительность, любовь и трудовой долг. Счастливы ли избранные в своей идеальной любви, так ли уж романтичны идеи Платона? Желанная женщина — только ступень в бесконечном познании идеи Красоты. Откуда у нас вообще понятие о Красоте? Из воспоминаний души о жизни до современного воплощения? Если мы не согласны с этой высшей степенью зыбкости, остается потворствовать «животно-телесной» природе, унижаться до звериного облика распаленного самца. Подросток сидит на скамейке в парке с необычайно изящной девочкой Жильбертой, обсуждает с ней драму великого Расина и вдруг сюрприз: его неистовое возбуждение кончается влажным взрывом. Амбивалентность духовно-чувственного конфликта[3].

В современную эпоху невозможна предреальная идеальность Платона. Его идеи взялись толковать, как «объективные» законы. Красота облаков и морозных цветов на стекле сплошь субъективна, сказал Шопенгауэр, «идея» облака — эластичность водяных паров, «идея» морозных цветов — кристаллизация. Объективность, законы природы. Женщина такой же человек, она составлена из белковых молекул и прочего. «Идея» любимой женщины заключается в целесообразной пригнанности частей ее тела ради потомства и так далее...

Ослиный крик выгоняет героя из соловьиного сада в целесообразность.

И, спускаясь по камням ограды,

Я нарушил цветов забытье.

Их шипы, точно руки из сада,

Уцепились за платье мое.

Работа и любовь взаимно уничтожаются. Одурманенный розами и соловьями труженик в результате потерял возлюбленную, работу, дом и осла.

Любовь и работа совершенно несовместимы, любовь требует отваги, мужества, наплевательства на завтрашний день, а вовсе не регулярного «освоения материала». Розы, посвященные Афродите Анадиомене, холодны и непреклонны. И еще: о любви нельзя аналитически думать. Потому куда интересней фон поэмы — соловьиный сад, розы и соловьи.

Это, кстати говоря, одна из главных тем восточной мистической поэзии. Вот фрагмент из сочинения знаменитого суфийского философа и поэта Аль Джили (XIII в.) «О любовных переживаниях розы»: «Старый садовник из Шираза сказал: ухаживанье соловья за розой длится беспрерывно четыре или пять дней и очень редко соловью случается завоевать ее благосклонность. В недвижной предрассветной дымке белая роза начинает просыпаться, колыхаться, изгибаться, словно в объятьях любовника: соловьиные трели, посвисты, щелканья, высокие дробные модуляции разом обрываются, соловья не видно, хотя острый слух расслышит его прерывистое дыхание. Внезапно в оттенках ранней зари по белой розе скользит ослепительный сапфировый отблеск... Роза раскрывается, но такого расцвета мало кому из мудрецов доводилось созерцать: она раскрывается, обнажаясь до сокровенных глубин, потом медленно, уже в отсутствии соловья, смыкает лепестки».

Морис Метерлинк приводит это место в своей книге «О птицах» и комментирует так: «Птицы поют — глупое обиходное выражение. Звук — натуральная стихия воздуха, молчания вообще не существует, молчанием мы называем бессилие нашего слуха. Птицы живут в океане звуков. Неприступность розы уступает, наконец, звуковому телу соловья, божественному фаллосу».

Забавно, не правда ли, в таком контексте разлагать любовь на идеальную и чувственную, духовную и звериную, а субъектов любви называть самцами и самками. Романтическая сублимация — это интенсивность любовного переживания, расцвет конкретной телесной страсти. В страстях человеческих голос — чистое проявление фаллической напряженности. Даже в концерте женщины, послушные певцу, женщины, обласканные тенором или баритоном, часто испытывают сексуальный экстаз. Эротическое владение голосом — один из тонких секретов донжуанизма: мужской голос — мягкий вкрадчивый, интонированный, хорошего модального диапазона, голос, знающий напряженность паузы, проникающий в женскую сокровенность... подобный голос отражает четкое фаллическое обаяние. Субтильное тело души вибрирует, волнение передается крови, женская плоть расцветает в пейзажистике... розы. В подражание соловью любовь человеческая когда-то создала серенаду на заре или «альбу».

Но это другая тема, это уже периферия любви как высшего искусства.

Соловьи и розы банальны.

Помимо роз и соловьев в мире есть и еще кое-что. Мятеж. Всякая диктатура сопровождается скрытой, явной, бешеной оппозицией. Буржуазность вообще, кальвинизм в частности привели белую цивилизацию к нищете, импотенции, механизму, подменили онтологический принцип изобилия, то есть жизни, принципом лишенности, то есть смерти. В контексте подобного рассуждения судьба искусства трагична. Пронизанное отчужденным презрением и бунтом против всемогущих буржуазных трюизмов, искусство углубилось в джунгли одиноких поисков.

Дабы очистить прекрасное от патины банальности, необходимо ликвидировать банальность. Если речь идет о цветах, надобно очистить сирени, розы и лилии метафорическими инновациями.

В черной лазури топазовых морей

ближе к вечеру функционируют

лилии — эти клистиры экстаза.

В стихотворении Артюра Рембо «Что говорят поэту касательно цветов» блестит момент эпатажа, но это совсем не главное. Подобно Шарлю Бодлеру и даже резче, Рембо развивает агрессию метафоры. Но и это не главное. Иудео-христианское мировоззрение, апеллируя к своей двоичной системе, разделило пропастью хорошее сукно от лохмотьев, добро от зла, лучезарные очи от (какого-нибудь) ануса, разорвав человека пополам. Виктор Гюго упоминает в «Отверженных» о монахине, которая любовалась тайком старинной гравюрой, где озорные ангелы гонялись с клистирами друг за другом. На картине Фрагонара кавалер подглядывает в полуоткрытую дверь, как служанка ставит клистир его даме, — последняя, судя по улыбке, догадывается о присутствии любовника.

В нашу эпоху, когда растения

работают и мы

познали питательность саго, лилиям

следует пить лазоревую гниль

в твоей религиозной прозе.

После разрыва пополам — культ работы. Кто не работает, пускай не ест, сказано в Писании, это легитимно и для растений. Лилии бесполезны, их даже убрали с французского знамени. Но ведь в Писании также сказано, что негоже лилиям прясть. Однако новая эпоха извлекает из святых текстов только полезную информацию.

Лесные фиалки! — о сахарные плевки

сумрачных нимф!

Лилии и фиалки входят в буржуазный список красивых объектов, чего нельзя сказать о слюне мифических девиц. Красота — цель пристального поиска.

Найди на опушке спящих лесов

цветы, подобные оскаленным мордам,

откуда льется золотая помада

на угрюмую шерсть буйволов.

Для такой находки нужны особые глаза. Поэт хочет не только расширить диапазон прекрасного, но и насытить энергией посредством отважных метафор. После приглашения найти «цветы — стулья» следующая просьба:

Дорогой фокусник, это в твоих силах,

Подай на пурпуровом блюде рагу

Из лилий в сиропе, от которого

заржавеют наш

мельхиоровые ложки.

Метаморфозы цветов обычны в мире изобилия (abundatio) или Океаноса. Безмерно плодоносная materia являет массу причудливых симбиозов. Альберт Великий писал: Non rem, cujus ultima substancione non reperiatur aurum — нет вещи, которая в сердцевине своей субстанции не содержала бы золота. Это означает среди прочего: в любой вещи таится сперматический эйдос — возбудитель динамиса женской материи.

Найди в сердце черных расщелин

цветы, что каменеют

миндалевидной геммой в своих

упругих белокурых завязях.

В миндалевидной ктеис каких-то редких цветов активность сперматического эйдоса пробуждает зачатие камня.

Подобная поэзия решительно трудна, эзотерична, герметична. Начиная с последней трети девятнадцатого века искусство перестало потворствовать вкусам консу-маторов — потребителей художественной продукции. Индивидуализм стал еще индивидуальней, общество еще общественней. При таком положении дел несомненные эстетические и герметические достижения поэзии Рембо отступили перед ее вызывающей мятежностью. Но если эксцесс и эпатаж в то время шокировали буржуазную публику, сейчас ситуация изменилась, ибо смерть забрала большую силу. Любые надрывы, извращения, преступления, если оные не задевают консуматора лично, служат допингом, острой приправой механической монотонности существования.

[1] Heymann M. «Flora Veneris». 1711.

[2] Charle de Cotin. «Langage d’amour». 1752.

[3] Марсель Пруст. «Под сенью девушек в цвету».