Глава 4. Боевая галера османской империи: черная, низкобортная, узкая и длинная - двадцать весел с каждой стороны

ФИРМАН

Боевая галера османской империи: черная, низкобортная, узкая и длинная - двадцать весел с каждой стороны, шесть хищно смотрящих вперед крупнокалиберных бомбард на носу, над окованным железом тараном - прошла через узкое, с поворотом, горнило бухты, осторожно обогнула две торчащие из воды обугленные мачты и нацелились тараном на скальный отвесный берег порта. Деревянные лопасти, последний раз ударив по воде, поднялись в воздух, замерли, роняя на спокойную гладь жемчужные капли, после чего весла с грохотом втянулись в отверстия на бортах.

Галера тем не менее продолжала двигаться вперед, постепенно теряя скорость. Рулевой с силой навалился на кормовое весло, не столько поворачивая, сколько гребя им, ускоряя поворот - и вот уже судно повернулось боком к причалу, каковым после пожара стала служить сама скала, отвесно обрывающаяся глубоко в воду, и очень медленно накатывается на нее. Полуобнаженные моряки торопливо выбросили за борт несколько деревянных чурбаков на длинных веревках, не давая корпусу ободраться о камень, выпрыгнули на берег, торопливо разматывая веревки.

С грохотом упали на берег сходни, двое одетых в рубахи и шаровары слуг вывели по толстым доскам тонконого вороного жеребца, тут же принялись его седлать. Следом сошло еще несколько коней - но этих вели уже вооруженные ятаганами воины.

Последними на сходнях появились пятеро сипахов в обычных арабских доспехах: островерхие шлемы, кольчужные рубахи с вплетенными в гибкую броню большими округлыми дисками на груди и продольными пластинами на животе; обшитые железной чешуей, похожей на большие медные монеты, подолы и короткие рукава. На поясах висели кривые сабли и длинные кинжалы - копья и небольшие легкие щиты ожидали османских рыцарей у седел.

Поднявшись на коней, кавалькада сорвалась с места и помчалась через город, нещадно сбивая с ног зазевавшихся людей, да еще и огревая их плетьми, дабы в следующий раз были внимательны и почтительны.

Охраняющие ворота янычары не только не попытались задержать всадников или хотя бы узнать, кто они такие - воины дружно навалились на груженую изюмом и вяленой рыбой повозку, оказавшуюся на дороге, сворачивая ее в сторону, после чего вытянулись в струнку, выпятив грудь. И только когда сипахи умчались вверх по дороге, один из янычар почтительно пробормотал, глядя им вслед:

- Султанский гонец прибыл...

Тридцать верст - смешное расстояние для застоявшегося коня арабской породы, и гонец преодолел его широкой рысью всего за пару часов, вскоре после полудня спешившись у окаймленного двумя высокими, островерхими минаретами желто-коричневого ханского дворца.

Стоящая у дверей стража, нутром учуяв важного гостя, посторонилась, пропуская сипахов внутрь.

- Где хан? - одними губами спросил начальника караула один из гостей.

Десятник, кивнув, первым побежал вперед.

По счастью, Сахыб-Гирей в этот час не нежился в гареме, не спал, и попивал кофе. Он как раз собрал свой диван - калги-султана, калмакана, гурэддина, верховного муфтия, кырым-бека рода Шириновых, самолично Барын-бека и Аргин-бека и двоих богатых греческих откупщиков.

Охраняющая покои стража крымского хана так же догадалась не вставать на дороге османских рыцарей, и сипахи без стука ворвались в усыпанную подушками комнату.

Над диваном повисла мертвая тишина. Первый из вошедших сипахов расстегнул поясную сумку, извлек из нее деревянную трубку, закрытую крышкой и запечатанную воском со свисающей печатью, почтительно поцеловал и двумя руками протянул Сахыб-Гирей.

- Великий султан Селим, сотрясатель вселенной, мудрейший и величайший посылает тебе свой фирман, уважаемый хан.

Сахыб-Гирей, в чьих жилах смешалась кровь генуэзских поселенцев, русских невольников и татарских завоевателей, давших новому народу свое имя - черноволосый, кареглазый и светлокожий, поднялся навстречу, с поклоном принял письмо и тоже почтительно поцеловал футляр. Годы иссушили хана, успевшего дважды побывать на троне Казанского ханства и почти треть века - на крымском престоле. Он стал худощавым, щеки ввалились, лицо покрылось мелкими морщинами, веки казались пергаментными и полупрозрачными. Но суставы его по-прежнему оставались подвижными, а разум еще не покинул старое тело.

- Сим он повелевает тебе, хан Сахыб, - продолжил воин, - не медля собрать свои кочевья, своих воинов и вассалов, направиться в земли черкесские, карачаевские и касогские, дабы к осени добыть для него десять тысяч молодых невольников на весла для строящихся ныне в Гелиболе галер.

- Слушаю и повинуюсь, - опять поцеловал султанский фирман Сахыб-Гирей и повысил голос: - Повелеваю немедленно разослать призыв во все подвластные мне улусы, дабы все воины, услышавшие его приготовили с собой припасы на три месяца похода, трех запасных коней, оружие и собрались... - хан покосился на калги-султана.

- Op-Копа, - подсказал военачальник.

- В степи у крепости Op-Копа! - закончил хан. И еще прежде, чем султанский посланник покинул стены дворца, из него во все стороны один за другим помчались нукеры из тысячи ханских телохранителей, каждый с двумя заводными конями и единственным требованием: к оружию!

Правда, имелся в этом приказе один небольшой момент, малопонятный простым татарам, но вызвав-широкую улыбку Кароки-мурзы: Сахыб-Гирей отводил на подготовку к набегу не обычные три или четыре недели, а целых семь - полтора месяца. Это означало одно: крымский хан рассчитывал дождаться, пока Девлет-бей вернется из своего обычного весеннего набега на русские окраины и либо включить ушедшие с ним сорок тысяч нукеров в свои ряды, либо вовсе поручить руководство войной получившему за последние годы немалую известность племяннику.

По всему Крымскому ханству стар и млад, не пошедший добровольно с Гиреем-младшим, ныне доставали запылившиеся от безделья кожаные мешки, сушили на огне пшено, затем толкли его или обжаривали с солью, а некоторые - мололи на небольших ручных мельничках. В те же мешки укладывались обычный или кобылий сыр, мясо, баранье, козье или лошадиное, копченое, или вяленое, или сушеное, изрезанное на мелкие кусочки и лишенное костей.

Но много ли времени нужно степняку, извечному кочевнику, чтобы сняться с места? Считанные часы. Посему большинство татар, получив приказ, не стали никуда торопиться, а лишь проверили - насколько легко выходит из ножен древняя сабля, достаточно ли стрел в колчане, не рассохлось ли ратовище у копья, да не потрескалась ли дуга тугого лука. А потом снова вернулись к своим тучным стадам.

Заторопился только сотник Алги-мурзы Шаукат - взяв с собой половину воинов, охранявших дворец султанского наместника, он умчался на север с письмом Кароки-мурзы, предназначенном для Девлет-Гирей. Мурза советовал своему татарскому союзнику, что уже должен возвращаться из набега и как раз подходить к Изюмскому броду, до конца июня в ханство не входить - пусть обленившийся Сахыб исполняет султанский приказ сам.

Впрочем, наверное, мчались на север и другие гонцы - потому, что спустя две недели после получения в Бахчи-сарае начальственного фирмана, сообщение о поднимаемом для похода на Северный Кавказ ополчении достигло московского Кремля.

* * *

- Боярыня, - подбежав, торопливо поклонился Ефрем. - Гости к нам нагрянули.

- Кто?

- То не ведаю, - выпрямившись, холоп поправил на боку саблю. - Сказывают, бояре московские.

- Сейчас иду, - кивнула Юля. - Ступай. Мальчишка, опять поправив саблю, убежал обратно на стену.

Всем шести холопам, выжившим после схватки с лезущими на стену татарами, Варлам подарил по сабле - настоящей, московской, которой человека вместе с доспехом пополам развалить можно, и железо им в Ельце купил - куяки сшить. Саблями мальчишки гордились, расставаться с ними отказывались и днем и ночью - но привыкнуть к висящей сбоку тяжести никак не могли.

Господи, восемнадцать лет - дети ведь еще!

Юля попыталась вспомнить себя в восемнадцать шил посудину до дна, стряхнул последние капли на землю и с поклоном вернул:

- Благодарствую, боярыня Юлия. Рад видеть тебя в добром здравии.

- Антип, Тадеуш, Войцех, - махнула рукой подворникам барыня. - Лошадей примите.

- Супруг как твой, боярыня? - вежливо поинтересовался гость. - В здравии ли он?

- Спасибо, здоров, Даниил Федорович, - кивнула Юля. - В Ольховку уехал. Там два смерда луг заливной не поделили. Соседи сказывают, чуть до смертоубийства не дошло.

- Да, это бывает, - кивнул дьяк. - А я ему гостинец обещанный привез. Петерсемены два бочонка. А еще вина бургунского и мальвазии. И тебе, боярыня, не обессудь, тоже подарок привез.

Дьяк развязал уже снятую с коня суму, вынул лежащую сверху душегрейку, встряхнул и накинул Юле на плечи.

- Вот, боярыня. От души подарок, прими, не обижай...

Телогрейка была сшита из толстой коричневой байки, по плечам и спереди оторочена горностаем, а поверху, треугольником вперед, на грудь и назад, ниже лопаток нашит пышный мех чернобурки. Свободное место на груди, между плечами и чернобуркой, украшали алые яхонты: толи рубины, толи шпинель.

- Спасибо, Даниил Федорович, - покачала головой Юля, - ну, удружил. Уж не знаю теперь, чем и отдариваться.

- Братину вина из троих рук принять, большей награды и не надо, - попытался отшутиться гость. - Да одежку сию на тебе увидеть.

Умом Юля понимала, что больших трат боярин на подарок не понес. Она уже привыкла к странному соотношению ценностей этого мира, в котором горностай ценился ниже грубо сработанного стеклянного стакана, мед - ниже желтоватого жесткого сахара; в котором смерд мог иметь пять лошадей и только одну пару штанов, а помещик - разъезжать на туркестанском жеребце с отделанной серебром упряжью и пухнуть с голоду, в котором рубленые дома ставились и сносились с легкостью матерчатых палаток, а обычные засапожные ножи с почтением передавались от отца к сыну, а при износе лезвия - относились к кузнецу, чтобы тот наковал новую режущую кромку.

- Проголодался с дороги, Даниил Федорович? - поинтересовалась Юля. - Сейчас откушать желаешь, али хозяина подождешь?

- А скоро вернуться обещал?

- К обеду, - подняла глаза к небу Юля. - Вроде, полдень уже настает, скоро подъедет. - Она хитро прищурилась, и добавила: - Щучьи головы с чесноком есть холодные, и уха с шафраном. А к приезду Варлама заячьи почки в молоке и с имбирем стушиться должны. Сама намедни в поле косого подстрелила, да Варлам двух кистенем зашиб.

- Да уж конечно подожду, боярыня, - рассмеялся дьяк. - Да и не тоже одному за стол садиться, коли хозяин недалече. Обожду.

Впрочем, Варлам Батов примчался скоро - еще до того, как боярин Адашев успел пересказать хозяйке московские новости. Стремительно влетев во двор, спрыгнул с коня, по-дружески обнял государева дьяка, поцеловал жену:

- Вели накрывать, Юленька, голоден, как волк. Ну смерды, ну крохоборы! Хоть бы кто у помещика спросил. Не поверишь, Даниил Федорович, свару из-за луга учудили, что я и вовсе никому не давал! Пришлось обоим начет назначить. Соседи в голос хохотали: кабы ссоры не вышло, так и косили бы дальше, я и не прознал. Но теперь... Ты какими судьбами у нас, Даниил Федорович?

- По твою душу, боярин Варлам Евдокимович, - дьяк, широко перекрестившись, поклонился Юле.

- Ты уж извини, хозяюшка, но в этот раз заберу я твоего мужа. Государь южные волости на татар исполчить повелел.

- Опять на татар? - удивился боярин Батов. - Ушли же они недавно? И вроде как, без добычи вовсе. У меня ни единого смерда не взяли.

- То дело другое, - покачал головой гость. - Весть из Крыма пришла, что по приказу султанскому хан набег на черкесские земли начинает. А поскольку племена тамошние уже полтора десятка лет, как Москве на верность присягнули, указал мне Иван Васильевич рать наскоро собрать и племена тамошние оборонить.

- Ясное дело, - кивнул хозяин усадьбы. - Ну, коли государь на службу призывает, стало быть, пойдем. От долга перед Русью Святой открещиваться не станем.

- И я с тобой, - моментально сообщила Юля. - Одного не отпущу.

- Ну куда тебе, Юленька? - развел руками Варлам. - То ведь не набег скорый, и не свой поход в охотку. Там ведь и в сечу ходить придется, и от лавы татарской строй держать...

- А то я в поход не ходила, - хмыкнула бывшая спортсменка. - Забыл, как мы крестоносцев на Луге долбали?

- Любая моя, - осторожно попытался возразить муж. - Но ведь не было у нас с тобой тогда детей малых. И хозяйства никакого не имелось. Только сабля, да шкура медвежья на двоих.

- Я на шкуре его спала, - пояснила Юля для навострившего уши Адашева. - А он рядом на траве.

- Помню, - кивнул гость. - Помню я историю про поход сей. Это когда опричник государев Зализа Семен Прокофьевич набег ордынский зимой остановил?

- Он самый, - кивнула Юля и запоздало сообразила, что спать зимой на траве, мягко выражаясь, затруднительно. - В общем, невенчаны мы еще были.

- Понятно, - пригладив бороду, кивнул Даниил Федорович. - Коли невенчаны, тогда да.

- Но будь моя воля, - не удержался Варлам, - я бы тебя и тогда в сечу не пустил.

- Не пустил бы в сечу, - не сдержав улыбки от давнего воспоминания, парировала Юля, - некого было бы потом в Каушту из Бора по реке домой везти. Ты помнишь, когда мне про десять сыновей первый раз сказал?

Батов тоже улыбнулся и взял жену за руки.

- Я вот рассказать тебе хотел, Варлам Евдокимович, - с серьезным выражением лица начал гость. - Про помещика нашего, Думова Сергея из-под Вологды. Ходил он на Засечную черту с ополчением, татар о прошлом лете стеречь. Так представляешь, вернулся через год домой, а приказчик его, оказывается, все добро продал, смердов обобрал до нитки, отчего те по соседям разбежались, казну всю помещичью собрал, да и сбежал с нею незнамо куда. Так и остался боярин Сергей только с тем, с чем в поход собирался: оружием, котелком медным, да топориком малым. Теперь побирается, сердешный, на дороге, что в Клин от Москвы ведет.

- Слышал я про такое, - кивнул Варлам. - У нас в Водьской пятине тоже староста деревенский помещика обобрал, пока тот в походе был. Оброк весь собрал, деньги, что у боярина в кубышке имелись, вынул, добро продал, да в бега ударился.

- Ну что вы врете, как сивые мерины? - вздохнула Юля. - Что вы мне голову морочите? Ну, коли ваш Сергей боярин, коли поместье от родителей получил, так наверняка у него в усадьбе бабка с дедом, мать или отец старые еще живут, жена с детьми, сватья-теща али еще какая приживалка обитает! Кто же даст приказчику смердов сживать или в казну лапу невозбранно запустить? Даже если государь воину храброму поместье пожаловал - все одно жена быть должна, родственники какие прибьются. И уж если бояре ваши дураки такие, что всех близких со свету сжили, из дома своего выгнали: так ведь и приказчика он сам выбирал. О чем думал? Страсти, что вы придумываете, только у одного на тысячу случиться могут. И то не обязательно случатся. Что вы мне вкручиваете, мужики? Я что, похожа на идиотку?

- Ты, боярыня Юлия, - вкрадчиво сообщил Адашев, - похожа на хозяйку, что поместье свое без пригляда бросить готова. И родичей у тебя, как я вижу, в усадьбе нет.

- Сговорились?

- Как можно? - улыбнулись в одинаковые бороды витязи. - Что есть, то и говорим.

- Это дискриминация женщин!

- Это любовь к тебе, милая моя, - ответил Варлам, уже успевший не раз услышать мудреное ругательство. - Я тебя пред Господом беречь поклялся, и в дальний переход, за Дикое поле брать не стану. А ну, беда случится? Я-то ладно, наше дело ратное. А тебе рисковать нельзя, женщина ты. Честь моя, любовь и отрада.

- Мне тебя потерять тоже страшно. Как я одна останусь? Лучше вместе...

- И говорить так не смей! А кто детей растить станет? Хозяйство хочешь на распыл пустить?

- Э-э, какие у вас мысли печальные, хозяева... - потянул гость. - А я-то усадьбу вашу за крепость крепчайшую принял, рубежи московские с юга означающую. Даже местом сбора для рати назначил, что на татар пойдет. Через неделю тронуться отсюда должны. А вы никак погибать собрались, на силу свою более не рассчитываете?

- Не дождутся, - буркнула Юля, исподлобья зыркнув на мужа. - Мы еще их всех переживем. Идите к колодцу руки мыть, и в трапезную приходите. Распоряжусь Мелитинии, чтобы накрывала.

- Боится за тебя, - понимающе кивнул дьяк, оставшись наедине с хозяином.

- Знамо, боится, - кивнул Варлам. - А скажи мне, Даниил Федорович, как ты собираешься татар останавливать? Степь широкая. Где у них на дороге не встанешь, все одно стороной обойдут.

- Да есть у меня мыслишка, Варлам Евдокимович, - улыбнулся в бороду гость. - Не первый год со степняками грызусь, знаю, где у них слабое место...

* * *

Второго июля тысяча пятьсот шестьдесят восьмого года на южном берегу Северского Донца, неподалеку от Изюмского брода, немногочисленные невольники, взятые во время наскока на оскольские, тамбовские и воронежские земли, начали сворачивать татарские шатры и укладывать ковры, подстилки, деревянные жерди каркасов, железные треноги жаровен и очагов на телеги. Хорошо отдохнувшие за две недели на сочных зеленых пастбищах скакуны снова оказались под седлом у не менее хорошо отдохнувших нукеров, вдосталь повалявшихся на толстых потниках под теплым солнцем, отъевшихся парной бараниной и говядиной, заменившей надоевшую за время похода конину, насладившихся ласками рыхлых румяных невольниц, что вскоре окажутся на шумных рынках Кафы и Гезлева. В тот же день нукеры начали сворачивать шатры и в обширном лагере возле Op-Копы. Сахыб-Гирей, так и не дождавшись возвращения племянника, двинул тридцать тысяч собравшихся под его бунчуком нукеров на восток, вдоль побережья Азовского моря, собираясь обогнуть его, переправиться возле Азова через Дон и пойти дальше, вверх по течению реки Сосыки, углубляясь в черкесские земли.

Второго же июня поднял в седла собравшихся возле Батово русских воинов дьяк Даниил Федорович. Для поддержки пятитысячного боярского ополчения подошло четыре тысячи городских стрельцов от города Мценска и еще три тысячи - из Одоева.

С медлительным воинством Девлет-Гирея, отягощенного большим обозом, русские рати разминулись на два дня - передовые разъезды кованой конницы вышли к Изюмскому броду только тогда, когда прикрывающая хвост обоза полусотня опытного воина Гумера из рода Алги уже несколько часов, как скрылась за горизонтом.

Далее пути ратей разошлись. Гирей-бей повел свою добычу далеко в обход Днепра, известного своими разбойничьими поселениями, и на запад, к Перекопу. Русские, перейдя Дон, направились почти прямо на юг, стремительно сближаясь с войском Сахыб-Гирея. Они двигались быстрее всех, поскольку не имели ни единой повозки, и кормили скакунов овсом, давая им попастись лишь немного времени утром и вечером, пока люди сами завтракают или ужинают солониной, сдобренной перемешанной с перцем солью и разведенным в воде толокном. За татарами же тянулся не такой большой, как девлетовский, но все-таки медлительный обоз, груженый шатрами, припасами для долгого пути, посудой, оружием, пучками запасных стрел, путевой казной, походными кузнями и любимыми наложницами самого хана и его ближайших советников и еще многими насущными вещами. К тому же, татарские кони питались подножной травой, а потому для выпаса им ежедневно требовалось несколько часов.

Уже одиннадцатого июля русская рать вышла к реке Миус, вдосталь напившись воды после долгого перехода через скупую на влагу степь. В тот же день передовой разъезд бояр Храмцова и Одоевского при семи холопах, поднявшись на очередной пологий взгорок, заметил впереди всадников и, дав шпоры, устремился к ним.

Следивший за степью в двух верстах от левого крыла крымского войска десятник Нурмухам Кутуй тоже заметил незнакомых воинов. Его эта встреча не очень взволновала - мало ли верховых бродит по степям на бескрайних просторах ханства? Однако проверить, кто это такие, все равно следовало, а потому десятник повел восьмерых воинов своего рода навстречу чужакам.

Оба дозора разделял всего один холм. Они спустились в прогалины перед ним каждый со своей стороны, а когда снова увидели друг друга на пологой вершине, выяснять что-либо было уже поздно - настала пора действовать. Думать бесполезно, да и не о чем - показавший спину воин мгновенно превращается в беззащитную жертву.

- Ал-ла билла-а-а! - опустив копья и растягиваясь в цепь, начали разгоняться татары.

- Ур-ра-а-а! - пригнулись к гривам коней русские.

Сергей Михайлович Храмцов оказался напротив вражеского десятника и вглядывался во врага, пытаясь в оставшиеся мгновения найти уязвимую точку. Но татарин выглядел защищенным целиком - боярин видел перед собой только верхний край щита, над которым, под железной шапкой, поблескивали глаза, и правое плечо. Неуверенность передалась рогатине - и в момент сшибки рогатина вошла не во всадника, а в лошадиную шею. В тот же миг Храмцов ощутил, как правый бок разорвала острая боль - стальной наконечник, порвав прочное железо кольчуги и кожу поддоспешника, вошел в живую плоть. Еще один, куда более болезненный рывок - копье вывернуло из раны. Так и не поняв, каким образом он вылетел из седла, Сергей Михайлович увидел стремительно приближающуюся землю, прикрыл глаза, и его тело в третий раз пронзила боль, от которой перехватило дыхание, и он ненадолго лишился чувств.

Но вскоре сознание прояснилось - боярин разглядел за переломанными стеблями травы искаженное мукой лицо татарина. Похоже, пройдя сквозь шею коня, рогатина достала-таки и до всадника. Храмцов попытался встать и добить басурманина, но при попытке шелохнуться тело отозвалось такой резью в боку, что он оставил всякие попытки двигаться. Татарин тоже громко захрипел, затих. Так и остались смертные враги лежать, глядя в лицо друг другу.

В эти мгновения над их головами продолжалась осознаваемая по звону стали и натужному дыханию жестокая сеча. Разменяв в первой стычке четверых витязей на пятерых нехристей, наследник славного княжеского рода Никита Одоевский рубился сразу с двумя басурманами, и почти проигрывал - но только “почти”. Вражеские сабли уже несколько раз звякали по его бахтерцу, но тот, с Божьей помощью, держался. Зато боярские удары прорубали татарские халаты до живой плоти, и получившие по несколько порезов нукеры морщились от боли и быстро уставали. Оружный смерд Храмцова Семен отбивался от третьего уцелевшего татарина, подставляя под удары сабли свой щит, уже порубленный сверху почти на ладонь, и время от времени взмахивал кистенем, норовя захлестнуть им за щит татарский. Другой смерд пытался справиться с молодым, непривычным к сшибкам мерином, скакавшим на месте, как взбесившийся заяц. Четвертый, потерявший коня, пытался поймать скакуна своего барина.

- Ну же, ну, - попадавшие на броню удары ощущались кожей даже сквозь поддоспешник. Никита Одоевский, заметив, что они стали совсем слабыми, решил рискнуть, дал шпоры коню, заставив его привстать и прыгнуть вперед, и обрушился на одного из противников. Сумев отбить первый удар, второго степняк не выдержал, и клинок раскроил ему голову.

Одновременно татарская сабля в очередной раз проскрежетала боярину по спине - и опять не пробила. Круто развернувшись, Одоевский одним движением снес басурманину голову, перерубив оба свисающих с шапки перед ушами лисьих хвоста, и устремился на помощь смерду. Но тому наконец-то повезло: захлестнувший край татарского щита грузик врезался в ключицу, и у степняка сразу повисла правая рука. Его оставалось только обезоружить и связать.

- Ну, жив Сергей Михайлович? - услышал Храмцов над собой заботливый голос и увидел озабоченно склонившегося Семена.

- Больно, - прошептал он слабым голосом.

- Сейчас, барин, сейчас... - смерд набил в рваную рану большие пучки сушеного болотного мха, прикрыл сверху чистой тряпицей, потом, чтобы не выпало, перетянул все ремнем и осторожно поднял его в седло: - Усидишь, барин, или привязать? Хочешь, на спину положу?

- Усижу... - к боярину Храмцову пришла уверенность в том, что теперь он выживет, а вместе с нею - прибавилось новых сил.

Семен наклонился к хрипящему татарину, перерезал ему горло, перевернул на спину, снял пояс, ощупал сапоги, бока, вытащил из-за пазухи какой-то сверток, переложил к себе. Прошелся по остальным телам, снимая оружие и наскоро обыскивая. Его товарищи тем временем собрали коней. Вскоре отряд, увозя погибших и раненых, повернул к основной рати, а на пятне вытоптанной травы осталось лежать восемь одетых в халаты скрюченных окровавленных тел.

Дозор вернулся в лагерь, когда рать остановилась на ночлег. Большинство воинов уже завернулось в медвежьи шкуры или растянулось на войлочных подстилках, и только перед дьяком Адашевым горел небольшой костер: Даниил Федорович ждал вестей. Добрых, тревожных - хоть каких-нибудь. А потому появление небольшого отряда, да еще с полонянином вызвало у него вздох облегчения.

- Снимай бедолагу, - вставая, распорядился он, - Клади ногами в костер. Да нет, сапоги можно не снимать. И так согреется.

- Нет... Зачем?! - забился всильных руках боярских детей искалеченный татарин. - Заче-ем?!!

Тем не менее ратники, в которых вид убитых друзей не вызвал приступа дружелюбия, быстро исполнили приказ воеводы, смотав пленнику ноги вместе и привязав их к ратовищу его же копья. Вечерняя степь огласилась жутким воем - нехристь орал и бился головой о землю. Дав ему испытать достаточно боли, Даниил Федорович присел рядом и спросил:

- Войско ханское где?

- А-а-а... Пустите... Скажу, пустите!!!

- Сперва скажи.

- Дальше оно... Че-ерез реку переходит!!!

- Давно?

- Вчера подошло! Пу-устите, больно-о-о!!!

- Обоз где?

- Сза-а-ади!!!

- Много войска переправилось?

- Все почти... - татарин заплакал крупными слезами. - Отпустите, ради Аллаха... Отпустите... Убейте, не могу... Не могу больше... А-а-а!!!

- Вытащите его, - разрешил, выпрямляясь, дьяк. - И оттащите куда-нибудь в сторонку.

Даниил Федорович знал, что делал, когда не дозволял прекратить пытку огнем, пока басурманин не скажет все.

Потому, как для вытащенного полонянина боль не прекратилась. Полузапекшиеся в обугленных сапогах ноги продолжали ныть точно так же, как если бы они все еще оставались в огне, а никакой надежды на смягчение страданий он более не имел.

- О Аллах, великий и всемогущий, милостивый... А-а-а!!! И милосердный... И всевидящий...

Наконец кто-то из воинов устал от непрерывных воплей и просто заткнул ему рот грязным подолом его же халата.

- Ну что, Варлам Евдокимович, - улыбнулся подошедшему Батову государев дьяк. - Вот, с Божьей милостью, и нащупали мы слабое место. Завтра начнем. Раз уж ты здесь, то слушай. Мыслю я доверить тебе правое крыло. Охватить ты их должен, окружением напугать. Основные силы я поведу, вместо левого крыла Миус будет.

- Что же ты у полонянина не спросил, сколько сил у хана, боярин?

- Да то нам не интересно, Варлам Евдокимович, - мелко-мелко почесал за ухом дьяк. - Нам их найти главное, да удар нанести. А много ли, мало ли... Мы не за золото, мы за Русь Святую биться идем. С нами Бог, и отступать нам не след...

* * *

Когда в обширную гавань Балык-Кая нее одна за другой вошли полсотни могучих боевых галер, она внезапно оказалась тесной. С высокими мачтами, пушками на носах, паутиной весел, торчащих во все стороны, суда заполнили всю водную поверхность, и казалось истинным чудом, что они не сталкиваются друг с другом, ломая весла и обдирая черные борта. Но галеры не просто укрылись в гавани от возможных штормов - они еще маневрировали, одна за другой подходя к причальной стене, и каждая выплескивала на камень полсотни плечистых и загорелых, вооруженных пиками и ятаганами усатых молодых янычар с матерчатыми заплечными мешками в руках.

Отряды уходили в крепость, выясняли у забегавшегося начальника всегда маленького гарнизона, где он отведет им место, после чего обустраивались: бросив мешки на землю, выставляли пару караульных и уходили в город.

Очень скоро неожиданные гости заполонили улицы, расхватали на рынке все, что только там было съестного, уволокли неизвестно куда десяток невольниц, успели устроить несколько драк с местными торговцами и едва не сцепились насмерть с охраной дворца Кароки-мурзы - так, что султанскому наместнику даже пришлось самому выходить и именем Селима успокаивать бунтарей.

К полудню галеры высадили пять тысяч воинов и Бакы Махмуд, поняв, что его казармы, донжон и двор древнего укрепления не способны вместить всех, начал выводить новые отряды на склоны горы, выбирая ровные, заросшие травой площадки возле стен. Однако галеры подходили и подходили к пристани, и казалось, что им не будет конца. К сумеркам в Балык-Кае сошло на берег семнадцать тысяч янычар - сила, способная заставить содрогнуться от ужаса любое существующее государство планеты. Отборное войско султана окружило город плотным кольцом, словно взяв в осаду - и это было недалеко от истины, поскольку противиться самоуверенным, высокорослым, сверкающим белоснежными зубами и золотыми цепями, ходящим в расстегнутых нараспашку рубахах воинам не рисковал никто. Торговцы боялись заикнуться о ценах на забираемые товары, хватаемые за стыдные места татарки, не говоря уж о невольницах, не рисковали даже вскрикнуть. Окрестные румы и караимы, привозившие на рынок плоды своих земель, предпочли податься обратно в горные поселения. Горожане тоже предпочли запереться в своих домах и терпеливо пережидали, чем все это кончится.

Утром следующего дня в двери дворца Кароки-мурзы постучал янычар и громогласно заявил:

- Передайте своему господину, что его желает видеть высокочтимый бей и покоритель неверных могучий Касим-паша! Касим-паша уже сходит на берег и направляет сюда стопы своего коня!

- Хоть один вежливый человек появился в этом диком городе, - пробормотал Кароки-мурза. - Не ломится в дверь с запыленным лицом и в грязном халате, а заранее извещает о визите. Фейха! Сюда, скорее!

Слава Аллаху, после русского набега он уже успел купить нескольких невольниц. Причем достаточно сообразительных, чтобы не плакать в подушки, а стараться доставить удовольствие мужчине, от которого зависит их судьба. Три умеют танцевать, тоже неплохо. - Фейха, - умоляюще сложив ладони на груди, обратился мурза к прибежавшей на его призыв крупноглазой широкобедрой персиянке. - Обед должен быть самым вкусным и роскошным, какой только ты можешь себе представить. Купи или вели приготовить разные блюда, и проследи, чтобы сдобрили их по-разному. Я не знаю, какие у него вкусы. Кофе... Ну, кофе у тебя всегда самый лучший. Невольниц отправь совершить омовение, попрыскай цветочными маслами, переодень... Ну, приготовь, в общем. Что еще? Музыкантов найди. Пошли в город, пусть кого-нибудь приведут. И немедленно! И... И умоляю тебя, Фейха, не попадайся ему на глаза. В этом доме ты прекрасней всех, а я не хочу тебя лишиться.

Персиянка, зардевшись, кивнула:

- Я постараюсь, мой господин...

Кароки-мурза облегченно перевел дух, потом заторопился переодеться сам. Опоясываться оружием не рискнул: а ну, гость подумает, что его опасаются или не доверяют? Но положил у стены на видном месте - пусть знают, что он не обленившийся чиновник, не знающий вида меча. После кроткого колебания переложил на видное место и драгоценный султанский лук.

Снизу послышался громкий стук, и зычный голос:

- Передайте своему господину, что его желает видеть высокочтимый бей и покоритель неверных могучий Касим-паша! Касим-паша уже сел на своего коня и приближается к дому!

Ага... Забывший про одышку наместник крутанулся на месте, отчего полы халата высоко взметнулись, открыв серые атласные шаровары. Кажется, все готово.

- Передайте своему господину, что его желает видеть высокочтимый бей и покоритель неверных могучий Касим-паша! Касим-паша спускается с коня!

Кароки-мурза торопливо сбежал вниз и с преданной улыбкой на губах застыл перед дверью.

Створка распахнулась. В нее, внимательно зыркая глазами по сторонам, скользнули двое янычар, замерли по сторонам от двери. И только после этого в проеме показался сам командующий гвардией султана: в белом, словно летние облака, тюрбане с большим яхонтом надо лбом, белом, шитом серебром, халате с высокими плечами. Под халатом проглядывала белая плотная куртка, тоже шитая серебром и украшенная жемчугом.

Краешком сознания Кароки-мурза успел подумать, что изнутри куртка наверняка проклепана железными пластинами и по сути представляет собой красивый и дорогой доспех, но вслух, естественно, сказал совсем другое:

- Как я рад видеть вас, досточтимый Касим-паша в своем убогом жилище!

- Как я давно не видел вас, уважаемый Кароки-мурза! - раскрыл объятия гость, и наместник, разумеется, не отказался от столь дружеского жеста.

“Он считает нужным завести со мной хорошие отношения, - моментально сообразил хозяин. - Значит, чует за мной какую-то силу”.

- Входите же, входите, - отодвинулся Кароки-мурза, пропуская военачальника внутрь. - Прошу простить ужасный вид, но в прошлом году тут все, все разорили проклятые язычники!

- Ничего, - успокаивающе поднял руку Касим-паша. - Я прибыл сюда как раз для того, чтобы покончить с этим раз и навсегда.

Он вошел во двор, огляделся, поцокал языком:

- Тут приятно, очень приятно...

Кароки-мурза действительно успел восстановить после разгрома почти все - даже фонтанчик в центре зеленого дворика. Но сейчас он думал о другом: догадается кто-нибудь перенести приготовленный для гостя стол сюда, или нет?! Если паше приятно именно здесь, значит здесь и нужно его принимать!

Военачальник подошел к фонтану, опустил в него свои руки, омыл лицо:

- Как хорошо!

Кароки-мурза закрутил головой, и даже открыл рот, чтобы позвать персиянку, но тут увидел идущего с ковром на плече кривого Али. Невольник скинул ковер, раскатал одним сильным движением. Подбежавший Сашка - мальчишка, оставленный мурзой для себя после прошлогоднего похода, рассыпал на ковер подушки:, тоже убежал.

- Да, такой дом нужно беречь, беречь... - продолжал восхищаться гость. - И я сделаю это! Как думаете, семнадцати тысяч янычар и ста пушек, выделенных мне великим султаном Селимом, да продлит Аллах его годы, хватит мне для освобождения единоверцев наших в Астархани и Казани?

- Сто пушек... - мечтательно зажмурился Кароки-мурза, вспоминая, чего удалось добиться, имея всего десять стволов. - Ну, разумеется, досточтимый Касим-паша! Тем более, что с вами во имя этого святого дела пойдут еще десятки тысяч правоверных, живущих в этом ханстве.

- А достойно ли будет привести всего семнадцати тысяч отважных воинов при ста пушках, чтобы вручить крымскому хану фирман, написанный рукой самого султана?

- Если сделать это в ближайшие дни, - Кароки-мурза ощутил, как екнуло у него в груди, - то можно ограничиться и несколькими сотнями воинов...

- Вам виднее, уважаемый Кароки-мурза, - оглянулся паша и изумленно вскрикнул, увидев усыпанный подушками ковер и стоящий на нем низкий столик с фруктами и сластями. - Да вы просто кудесник! Откуда он взялся?

Гость подошел, опустился на ковер. Поморщился, вспоминая, на чем оборвался разговор:

- Ах да, янычарский корпус. Наш любимый султан Селим пожелал, чтобы его нынешний наместник в Крымском ханстве Айбек-паша лично доложил ему, насколько благополучно добралась до Крыма моя армия. А посему вручать и зачитывать фирман придется вам, уважаемый Кароки-мурза. После отъезда Айбек-паши его тяжкие обязанности ложатся на ваши плечи. Во дворе зазвучал дудар - Кароки-мурза даже не представлял, куда Фейха ухитрилась спрятать приведенного музыканта, но видно его не было, а музыка звучала, отражаясь от стен и заполняя собою двор.

- Да у вас тут как в раю! - Касим-паша протянул руку, взял с блюда горсть изюма и кинул себе в рот. - Только гурий не хватает.

И гурии появились! Три умелые гречанки, мелко подрагивая бедрами - так, чтобы звучали натянутые на чреслах бусы из тонких медных пластин, начали, подняв руки к небу, свой неспешный танец. С двух сторон к гостю подкрались черкешенка Зелима и полячка Мария, одетые в легкие, полупрозрачные шаровары и рубахи из воздушной китайской кисеи.

- Воистину, рай, - повторил Касим-паша.

- Я думаю, достопочтенный, - мягко предложил хозяин, - что после долгого морского путешествия вам следует хотя бы пару дней отдохнуть у меня в гостях. Умоляю вас, дорогой гость, принять это предложение.

- Пару дней? - усмехнулся, не поворачивая головы, Касим-паша. - Что же, хорошо...

Кароки-мурза поднялся и подошел к десятнику, сменившему на месте начальника охраны дворца сотника Шауката, негромко распорядился:

- Бери трех коней, мчи в кочевье Мансуровых, к Девлет-Гирею. Передай, что через два дня он обязан быть в Бахчи-сарае с тысячами самых преданных нукеров. Скачи.

* * *

В эти же самые минуты боярская кованая конница, опустив рогатины, во весь опор приближалась к сгрудившемуся на берегу Миуса татарскому обозу. Оставленный его охранять отряд в три тысячи сабель уже мчался навстречу с опущенными копьями. Змеи крови опять требовали своего любимого питья - и они его получили. Закованные в железо, привычные к бою русские витязи просто смяли и втоптали в траву отряд далеко не самой лучшей легкой конницы, оставленный на всякий случай для разгона разбойников.

Кованая рать приблизилась к обозу, начала охватывать его по широкой дуге, расступилась, и из-за ее спины показались многотысячные отряды стрельцов. Воины спрыгивали возле повозок, перехватывали в Руки из-за спин свои огромные бердыши и начинали охоту за попрятавшимися возничими - частью вовсе невооруженными невольниками, частью престарелы, ми или слишком молодыми татарами, имеющими при себе только ножи или, в лучшем случае, сабли.

Тех, кто прятался под телегами, кололи острыми подтоками или верхними концами больших стальных полумесяцев, кто пытался бежать, с размаху рубили по спинам. Кто отмахивался саблями - принимали удар на лезвие, потом следовал резкий поворот, одновременно отбрасывающий вражеский кринок, и рассекающий тело басурманина. Полторы тысячи стрельцов перебили две сотни попавших в западню нехристей в считанные мгновения, после чего принялись составлять повозки в круг, превращая обоз в передвижную крепость. Тем временем остальные пять тысяч пищальщиков выстроились в три ряда вдоль берега, лицом к броду и замерли в ожидании, воткнув бердыши в песок, и наложив на концы ратовищ тяжелые, граненые стволы. На краях строя, в ожидании нового ратного дела, остановились отряды боярского ополчения.

Тем временем на восточном берегу Миуса царила растерянность. Передовые отряды войска во главе с самим ханом уже ушли вперед почти на день пути и здесь, у брода, оставался только небольшой, пятитысячный отряд алановских татар, которые переправились вчера вечером и пока просто не успели двинуться за основными силами. Тысячник Салих Гали, видя, что русских больше почти в три раза, смог только перекрыть брод со своей стороны и отправить гонца к калги-султану Фатих-бею с известием о захвате обоза.

Больше двух часов ждал он ответа - а стрельцы тем временем выпрягли из повозок лошадей, отогнав их назад, составили телеги плотно одну за другой, привязав оглобли к осям колес, пошарили по содержимому сундуков и мешков, угостили своих стоящих в строю товарищей кислым молоком и мясом. Кое-кто успел даже побаловаться с ласковыми басурманскими наложницами, что все равно сидели в своих кибитках без дела.

Наконец, татары зашевелились, подъехали к броду, принялись пускать стрелы, надеясь расстроить стрелецкие ряды. Однако боярские дети тоже умели пользоваться луками - и ногайцы, получив достойный ответ, попятились. После этого Салиху Гали, получившему строжайший приказ, подкрепленный угрозой жестокой кары за утрату всего взятого с собой в поход добра, оставалось только одно: взять в руки копье и во главе первых сотен ринуться в атаку на ряды неверных.

- Алла билла! Алла билла! Бог с нами!

Конная атака всегда выглядит ужасающе. От дробного стука сотен копыт начинает мелко дрожать земля, надвигающаяся многоголовая масса стремительно вырастает в размерах. Десятки, десятки десятков острых стальных наконечников опущены вниз и кажется, все смотрят в грудь именно тебе.

Слетев с высокого берега, татары врезались в реку, подняв к небу облака брызг, и тут выяснилось, что вода слишком плотна для быстрой скачки. Конница невольно перешла на шаг, погружаясь все больше и больше, почти по грудь скакунам. Крайние всадники, оказавшиеся за пределами брода, начали падать, либо погружаться слишком глубоко, чтобы продолжить наступление. Вот тут стрельцы и дали слитный залп из тысяч пищалей. Свинцовый поток, ударивший в татар с расстояния в сотню шагов, снес все, что находилось на его пути. Поверхность оказалась совершенно чистой. Вода же в реке моментально окрасилась кровью, вниз понесло тела людей и конские туши, а не успевшие спуститься к руслу нукеры стали торопливо заворачивать скакунов.

Среди погибших был и Салих Гали - а потому до самого вечера новых атак татары не начинали.

* * *

Варлам Батов продолжал командовать правым крылом кованой конницы, стоящим сбоку и чуть позади сгрудившегося в круг обоза - полутора тысячами всадников боярского ополчения, почти полностью состоявшего из оскольских помещиков. Он хорошо понимал, почему Даниил Федорович назначил воеводой именно его. У Батова был самый большой отряд холопов и оружных смердов, рядом с ним маячило трое братьев, тоже с небольшими отрядами, выставленными согласно писчим листам, он больше десяти лет успешно защищал свою усадьбу на краю Дикого поля и, наконец, он успел познакомиться с дьяком лично я явно ему понравился.

Но одно дело - понравиться государеву дьяку, и совсем другое - родовитость предков, а потому Варлам все время ждал, что кто-то из его воинов заявит о большей древности своего рода, более достойном происхождении предков, более звучной фамилии. Однако прошел первый день, настало утро второго - и никто не потребовал от Батова отдать свой пост более знатному боярину.

Как-то само собой получалось, что исполченное по земскому обычаю войско подчинилось принципу опричнины: командует самый достойный, а не самый родовитый. Постепенно Варлам успокоился и стал куда больше внимания уделять ходу битвы, нежели перешептываниям у себя за спиной.

Между тем, поутру на берег Миуса подошло еще несколько татарских тысяч во главе с более опытным командиром, и степняки начали обдуманную и правильную атаку. Конные сотни одна за другой подходили к берегу реки и засыпали пищальщиков стрелами, без жалости опустошая свои колчаны. Правда, на этот раз стрельцы не выстраивались в правильные ряды, как это было накануне, а засели за повозками, в изготовленном накануне вечером импровизированном укреплении.

Стрелы стучали по доскам телег с такой частотой, словно на захваченный обоз обрушился густой град - и это при том, что в повозки попадала лишь малая толика смертоносного ливня. Земля на берегу, и вытоптанное пространство внутри двойного кольца разнокалиберных колымаг было настолько истыканы тонкими длинными древками, что, казалось, даже на самых жирных и влажных землях степной ковыль растет куда реже.

Поначалу Варлам еще надеялся, что степняки выдохнутся - как-никак, а главный их запас стрел находился здесь, в обозе, но конники стреляли и стреляли, и время от времени со стороны обоза доносились болезненные выкрики.

- За мной! - скомандовал Батов и тронул пятками коня.

Полторы тысячи воинов его крыла выдвинулись вперед, к самому броду, и тоже взялись за луки, обстреливая очередную подошедшую к реке сотню - но татары не то что не испугались, они даже не стали отвечать! Степняки продолжали засыпать летучей смертью именно обоз и засевших внем стрельцов, и даже падение на землю нескольких товарищей не заставило их отвлечься на закованную в железо тяжелую конницу. Варлам выпустил полсотни стрел из одного колчана, потом наполовину опустошил другой и отступил, почувствовав, как рука начинает уставать, и стрелы постепенно утрачивают смертоносную силу. Между тем татары продолжали свою карусель, посменно стреляя и стреляя по русским воинам.

Батов зажмурился и попытался прикинуть, когда они выдохнутся.

К реке подошло около десяти тысяч врагов. Сто сотен. У каждого воина на крупе коня сто стрел. Значит, каждая сотня выпустит в них десять тысяч стрел, да еще на сто сотен, да еще тысяч двадцать степняков еще только на подходе... В итоге у него получилась какое-то огромное, несуразное, невероятное число, не имеющее названия.

- Татары идут!

Варлам открыл глаза, подобрал поводья коня.

Степная конница, не переставая стрелять, ринулась вперед, разбивая грудями коней прохладные речные потоки. Когда они достигли стремнины - со стороны обоза загрохотали, сливаясь в долгий, непреходящий гул, пищальные выстрелы. Обоз заволокло белыми дымами - но со стороны правого крыла было видно, как всадники, словно налетев на невидимую преграду, вылетают из седел или заваливаются в воду вместе с лошадьми.

Первые ряды атакующих полегли почти целиком, но вместо них в реку уже спустились другие, причем с берега продолжал литься непрерывный поток людей и коней, направляемый чьей-то железной волей. Для идущих в атаку степняков не имелось выбора - наступать или остановиться, поскольку сзади на них напирали все новые и новые массы, вынуждая двигаться вперед.

Грохот выстрелов начал разбиваться на отдельные хлопки - живая масса наконец смогла преодолеть смертоносную свинцовую стену и покатилась вперед, к повозкам.

Первые из татар попытались достать до притаившихся среди телег стрельцов копьями, но через двойной строй телег дотянуться до отмахивающихся бердышами стрелков не удавалось, перепрыгнуть препятствие на коне было невозможно, и татары начали спешиваться и лезть по повозкам ножками, с саблями и копьями в руках.

- Братья мои! - оглянувшись на доверенное ему ополчение, громогласно объявил Батов. - Не посрамим земли русской! С нами Бог.

Варлам перекрестился, опустил рогатину и пнул пятками коня:

- Впере-ед!!!

- Ур-ра-а-а!!! - услышал он за своей спиной дружный рев, мгновенно успокоился: значит, не один скачет, дети боярские следом устремились. Выбрал глазами выбирающегося из реки врага и нацелился точно на него.

Татарин, услышав русский боевой клич, повернул голову, мгновенно посерел, повернул коня и опустил копье - но более не успел ничего.

Варлам поймал его наконечник на щит, отвел в сторону, всем телом навалился на рогатину, посылая ее вперед, и пробил басурманина насквозь, насадив на ратовище почти до руки.

Вытащить оружие в таком положении было невозможно, а потому он бросил копье, выхватив саблю, и продолжал двигаться вперед, просто опрокинув набок оказавшегося поперек пути татарчонка, приняв на лезвие и откинув вверх копейный удар справа, потом саданув со всей силы окантовкой щита в спину оказавшегося слева врага.

Движение застопорилось - причем он не видел в пределах досягаемости ни одного врага. Только перепуганные оседланные лошади, оставшиеся без хозяев.

И тогда, чтобы расчистить себе путь, Батов принялся рубить их по головам.

- Уходим! - ему удалось развернуть коня на освободившемся месте. Варлам кинул саблю в ножны, дал шпоры коню, заставляя его выбираться из сечи назад, а сам, выдернув из открытого чехла лук, и поддернув ближе колчан со стрелами, торопливо выпустив себе за спину десяток стрел. - Назад! Уходим, братья! Назад!

Преследуемые по пятам разозлившимися степняками, бояре попятились от брода - и тут со стороны обоза опять загрохотали выстрелы. Самые первые из наступающих, воинов двадцать, оказались отрезаны от своих товарищей свинцовым шквалом, заметались и бояре методично перебили их из луков длинными саженными стрелами.

Варлам, тяжело дыша, вернул лук в налуч, повел плечами, привстал на стременах, пытаясь оценить обстановку.

Удар тяжелой кованой конницы - его удар! - опрокинул подступивших к самому обозу степняков, отшвырнул их назад, дав стрельцам драгоценную передышку. Они перезарядили пищали, и когда бояре начали отступать, опять измолотили свинцовой картечью собравшихся на броде татар.

Ниже брода Миус приобрел пугающе багровый цвет, причем вода не светлела, а, скорее, продолжала темнеть от огромного количества крови. Вниз по течению продолжали плыть отдельные тела и лошадиные туши, но основная масса осталась там, где их подкараулила смерть. Еще трепещущая в предсмертной агонии плотина перекрыла все русло, и уровень воды выше брода начал заметно глазу повышаться.

- Сколько душ полегло, - перекрестился Варлам. - Сколько судеб человеческих...

Татары же, словно и не заметив случившейся схватки, опять начали осыпать обоз длинными трехперыми стрелами.

- Ефрем, - подозвал холопа Батов. - Поезжай к обозу. Там у басурман запасные копья лежали. Привези несколько штук мне, и тем, кто в сшибке потерял. Чую я, еще не раз нам вперед идти придется.

Воевода Батов оказался прав - в этот день еще два раза ему пришлось вести боярских детей в сшибку, нанося удар железным кулаком кованой конницы поперек татарских порядков, давая стрельцам время перебить прорвавшихся на телеги нехристей и перезарядить пищали для новых залпов. Сражение затихло только в полной темноте, когда степняки перестали различать, куда им пускать стрелы, а стрельцам приходилось громыхать из своих стволов только на слух, выплевывая заряды картечи в ту сторону, откуда им мерещился плеск воды.

Единственное, что было хорошо в этот вечер - так это вдосталь парного конского мяса, вдосталь пресной воды (выше брода, разумеется), и в достатке дров. Вдоль реки, по обоим берегам Миуса, на пару десятков саженей от реки тянулись густые лесистые заросли.

Новое утро оба войска встретили точно так же, как и накануне - составленный в круг обоз, кованая конница по сторонам, стрельцы внутри. Крымчаке - по ту сторону реки, за нешироким бродом, на который хищно смотрят тысячи пищальных стволов.

Правда, к татарам опять подошли свежие тысячи, и дождь из стрел обрушился на легкое русское укрепление с новой силой. Но стрельцы, с помощью Божией и оскольского боярского ополчения выдержали и этот день.

К третьему утру Миус поднялся выше, чем на сажень, а завал из мертвых тел начал издавать устрашающее зловоние, заставившее сбежаться к месту битвы тысячи крыс, чьи маленькие черные глазки постоянно теперь выглядывали из травы, из прибрежных зарослей и даже с веток деревьев. Татары по обыкновению с самого утра начали обстрел обоза, но неожиданно на берег между повозками и бродом выехали три с половиной тысячи бояр, что оставались под рукой Даниила Федоровича Адашева, и стали метать ответные стрелы. Стрельцы под их прикрытием принялись торопливо разбирать укрепление - растаскивать и запрягать повозки, выстраивать их в длинную строенную колонну.

Татары, учуяв неладное, ринулись в очередную атаку, скача прямо по загромождающим брод мертвым телам. Боярская конница шарахнулась в стороны, открыв ровные ряды выстроившихся стрельцов. Грянувший залп уже в который раз снес ряды атакующих и напугал тех, что шли следом. Кованая конница снова сомкнулась перед бродом, позволяя прилетающим издалека стрелам бессильно чиркать по кольчугам и куякам. Правда, некоторые из вестниц смерти все-таки поражали коней - бояре спрыгивали с седел, снимали седла и, громко ругая басурман, отправлялись к обозу. Заводных и трофейных лошадей у русского войска имелось в достатке.

Опасаясь новой ловушки, татары больше не рискнули кидаться через брод, пока обоз не тронулся в путь, и кованая конница не ушла с дороги.

Только теперь воевода правого крыла понял, о чем думал государев дьяк все последние дни: пустив усталых и измученных ополченцев Варлама Батова вперед, боярин Адашев с тремя с половиной тысячами витязей, имеющих полные колчаны стрел и нерастраченные силы, прикрывал спину уходящего обоза от постоянно наскакивающих со всех сторон степняков.

* * *

В это самое время к Бахчи-сараю, сопровождаемый пятью сотнями янычар и султанским наместником прибыл досточтимый Касим-паша. Он спустился с чисто белого арабского жеребца, отдав его повод специально возимому с собой конюшему, но во дворец входить не поторопился, немного прогулявшись по узкой извилистой дороге, тянущейся вдоль горного обрыва.

Столица Крымского ханства надежно пряталась в лабиринте нешироких зеленых долин, ущелий и проходов, образованных множеством высоченных столовых гор, и без знающего проводника проникнуть к сердцу страны было совершенно невозможно, С другой стороны, плодородные зеленые долины позволяли укрыть здесь огромные массы войск, не беспокоясь о пропитании коней - а значит, и всей армии.

Вот и сейчас саженях в ста ниже дороги, на широкой прогалине, образовавшейся на стыке между трех гор, раскинулось лагерем не менее пяти тысяч воинов при почти десятитысячном табуне, разбитом на три части и пасущимся совсем рядом, в пределах прямой видимости.

Касим-паша задумчиво оглянулся на спутника, и султанский наместник поспешил его успокоить:

- Он сейчас поднимется засвидетельствовать свое почтение.

Военачальник кивнул и указал на вырубленный в скале город, что возвышался перед ним через долину, на расстоянии полуверсты - но даже на таком расстоянии, чтобы увидеть верх отвесной стены с редкими окнами приходилось задирать голову:

- Эту крепость было бы очень нелегко захватить...

- Да, - согласился собеседник. - В случае опасности из ханского дворца до входных ворот можно добежать всего за полчаса. Близость Чуфут-кале делает хана непобедимым, сколь силен не оказался бы его враг.

- Ну, это вы преувеличиваете, уважаемый, - снисходительно улыбнулся Касим-паша. - Долгая плотная осада и хорошая артиллерия способны добиться покорности от любого врага. Но эту крепость взять было бы очень, очень нелегко.

Послышался топот. Остановившись в десятке шагов, Девлет-Гирей, одетый в атласный, украшенный несколькими самоцветами и бархатными вошвами халат и вышитые золотой нитью войлочные туфли, спрыгнул на землю, пошел вперед, выжидательно глядя на султанского наместника.

- Наследник рода Чингизова, храбрый Девлет-Гирей хотел бы приветствовать вас, досточтимый Касим-паша.

Татарин, на ходу ухватив все необходимое, остановился в трех шагах и почтительно поклонился:

- Я рад увидеть вас в наших землях, досточтимый Касим-паша, да продлит Аллах ваши годы, и да не покинет вас ваша общеизвестная мудрость.

- Здравствуй, потомок славного Чингизовского рода, - кивнул в ответ военачальник. - Всегда хотел посмотреть на одного из вас.

- Рад видеть вас, уважаемый Кароки-мурза, - уже более спокойно кивнул Гирей-бей наместнику.

- Нет, не мурза, - укоризненно покачал пальцем военачальник. - Больше он уже не мурза.

- Как? - побледнел Девлет.

- Милостью великого султана нашего Селима, - с достоинством сообщил потомок генуэзских поселенцев, - я назначен наместником империи в Крымском ханстве, а потому отныне меня надлежит называть пашой.

- А я?.. - вырвалось у татарина.

- Как ваши воины, не скучают? - внезапно поинтересовался Касим-паша.

- Ну, что вы, почтенный, - покачал головой Девлет. - Три тысячи отдыхают здесь, еще тысяча дальше по долине за Бахчи-сараем, пять сотен по ту сторону ущелья, а еще пять сотен лучших нукеров пошли в Чуфут-кале... За покупками.

- За покупками! - довольно расхохотался Касим-паша. - Вы мне нравитесь, достойный потомок Чингиз-хана... За покупками!.. Да... Мои янычары тоже окружили дворец... Ради покупок... Да... Это хорошо, что вы мне нравитесь, уважаемый Гирей-бей. Ведь нам предстоит прожить вместе год, а то и больше. А это трудно. Семнадцать тысяч янычар! И всех их придется вести к Op-Копе, кормить, поить. Предстоит трудный разговор с ханом Сахыбом...

- Я могу обещать вам, досточтимый Касим-паша, что с едой для ваших воинов никаких трудностей в пределах ханства не возникнет, - без всяких подсказок быстро отреагировал Девлет-Гирей.

- Это хорошо, хорошо... - кивнул османский военачальник. Обещание Гирея означало, что все золото, выделенное султанской казной на провиант, останется в кармане самого паши. А это очень хороший стимул для дружеских отношений. - Однако, нам всем нужно пройти во дворец. Я привез сюда султанский фирман, и его следует огласить безо всякого промедления.

- Ну, Девлет, - не удержавшись, первым произнес заветное слово Кароки-паша, - вот ты и хан!

* * *

Известие о нападении русских на обоз застала врасплох не только Сахыб-Гирей, но и его калги-султана. Фатих-бей, рассвирепев и хлестнув гонца плетью по спине, заорал:

- Возвращайся к своему трусливому сотнику, и скажи, чтобы немедленно перебил русских и вернул обоз назад! Скажи, если Салих Гали не способен справиться с горсткой неверных, то место ему не в седле, а на султанской галере! И он пойдет в гребцы вместе со всеми родственниками до седьмого колена! Пойдет вместо неверных, которых не может посадить на аркан. Ну же, скачи, скачи, скачи!

Третий удар пришелся уже не на защищенную ватным халатом спину, а на круп скакуна - и тот сорвался с места несколькими крупными скачками.

- Ты сказал “горстка” Фатих-бей? - неуверенно поинтересовался Сахыб-Гирей. - Мне послышалось, гонец говорил про десять тысяч...

- Да, - после некоторого молчания признал командующий войском и жестом подозвал к себе десятника: - Пошли нукеров вперед, передай, Гирей-хан повелевает останавливаться на ночлег.

Татарин кивнул, отъехал назад, к отряду личных телохранителей.

- Простите меня, любимый хан, - почтительно поклонился, прижав руку к груди, калги-султан. - Я возьму Ширинские тысячи из Карасубазара, и лично уничтожу подлых неверных, потревоживших наших доблестных воинов.

- А тебе хватит Ширинских тысяч, Фатиз-бей?

- Еще пять тысяч есть у этого глупца Салиха, любимый шах. И три тысячи я оставлял для охраны самого обоза. Мы втопчем русских в грязь!

Калги-султан с силой потянул поводья, поворачивая коня и помчался вслед за гонцом. Туда же устремилась и сотня телохранителей бея.

Сахыб-Гирей спешился, остановился, задумчиво поглаживая по морде своего скакуна.

Нет, он, как и всякий воин, вполне мог обойтись без шатра, ковров, серебряной посуды и даже наложниц - девок всегда достанет в любом походе. Но воевать без запасных копий, щитов, стрел, кузен, наконец? Без обоза способна воевать полусотня, сотня. Может быть, отряд в пять сотен. Но когда в поход отправляется тысяча, она уже нуждается в дополнительных припасах. При таком числе воинов обязательно потребуется кому-то починить доспех или оружие, кому-то заменить сломанное в сшибке копье. А уж стрелы... При любой серьезной стычке воины выпускают по паре сотен в день каждый! Воевать два-три месяца без припасов, без повозок, на которых можно будет потом вывозить добычу. Без места, куда можно складывать каркасы шатров, войлочные накидки и ковры...

Хан отпустил коню подпругу и, хлопнув по шее, отпустил гулять.

- Фатхи, Муса, Мирим-мурза, разбивайте лагерь. Мы не двинемся дальше, пока не получим известий от калги-султана.

Никаких известий до самой темноты не пришло, а потому утром Сахыб-Гирей приказал подниматься в седла и возвращаться к броду через Миус.

До реки передовые тысячи добрались к полудню. Калги-султан сам подбежал к ханскому коню, придержал стремя, пока Гирей спускался на землю, низко поклонился:

- Мы добиваем неверных, любимый хан. Скоро все они будут мертвы.

Издалека доносились гулкие пищальные выстрелы, временами сливающиеся в непрерывный гул, и хан сразу вспомнил Оку. Реку невероятной ширины с ледяной водой, себя в тяжелой кольчуге и грохот русских пищалей, посылающих смерть в спины скинутым в воду пришельцам. Он невольно передернул плечами, а по телу, несмотря на летнюю жару, побежали ледяные мурашки.

- Так добей же их, Фатах-бей!

Хан закинул руки за спину и медленно побрел к ближайшему взгорку. Там, не дожидаясь, пока нукеры принесут коврик, он скинул халат на траву, опустился на колени и долго молился, призывая Аллаха в помощь отважным воинам, что отчаянно сражались сейчас с неверными. Однако грохот у реки не умолкал, и Сахыб-Гирей просто уселся на холме, глядя на запад, и прихлебывая разведенное речной водой толченое просо, поднесенное ему кем-то из нукеров вместо обычной еды.

Фатих-бей не появлялся - а потому хан понимал, что происходит что-то не то, и перед глазами снова и снова вставал призрак Оки. Далекий берег, насквозь промокший ледяной халат, тяжелый доспех и спасительная грива коня, увлекающего его вперед. За спиной грохочут пищали, и нукеры, плывущие слева и справа, один за другим скрываются под водой.

Сахыб-Гирея ничуть не удивило, что переправившись следующим полуднем через реку, он увидев сотни трупов, перегораживающих русло подобно плотине, но не обнаружил своего обоза. Калги-султан, боясь показываться на глаза своему господину, ушел в погоню с передовыми сотнями, и даже прислал гонца сообщить, что неверные измотаны и их осталось совсем мало.

Похоже, Фатих-бей начисто забыл, что в свое время, до достопамятного обского купания, крымский хан десятки раз ходил в набеги и способен прекрасно разобраться в происходящем.

- Мирим-мурза, разбивайте лагерь, мы не пойдем вслед за калги-султаном.

- Здесь, любимый хан?

- Нет, поднимемся на пару верст выше по течению. Здесь слишком плохо пахнет.

- Простите, любимый хан, может быть, послать в помощь уважаемому Фатих-бею тысячи из Каламита? - осторожно предложил доверенный сотник, но Сахыб-Гирей отрицательно покачал головой:

- Ему не нужна помощь, Мирим-мурза. Будет лучше, если мы последуем заветам Аллаха и предадим земле тела наших павших единоверцев.

- А-а-а...

- Нет, Мирим-мурза, - снова покачал головой Гирей. - Фатих-бей ничего не сможет сделать. Он ведет битву третий день, а значит, у него уже кончились стрелы. Он может только пугать русских долгим преследованием. И то недолго, потому, что у него нет даже еды! Исполняй свой долг перед Аллахом, мой храбрый воин, и забудь про то, чего нам все равно не удастся увидеть.

Калги-султан вернулся с десятью тысячами смертельно усталых нукеров только на пятый день. Он преследовал уходящий обоз почти сто верст и несколько раз вступал в короткие, но яростные схватки, но в конце концов вынужден был признать поражение. Невозможно голыми руками сражаться с врагом, не жалеющим стрел, и выпускающим их по несколько сотен за раз, убивая и раня лошадей десятками и поражая многих воинов, рычащих из-за своего бессилия. К тому же, иногда стрельцы устраивали засады во встречных ериках или оврагах - и тогда счет пораженных свинцовой картечью шел уже на десятки.

- Вот и все, - кивнул хан, думая о том, что станет писать султану. - Придется возвращаться в Крым...

Однако никаких писем не понадобилось. Когда после десятидневного перехода злые и голодные тысячи вышли к Op-Копе, то они обнаружили там стройные прямоугольники многотысячного янычарского строя, перегораживающего дорогу на полуостров.

От строя, в сопровождении нескольких воинов, навстречу головному отряду выехал на ослепительно-белом жеребце богато одетый османский чиновник. Одновременно вдоль татарских тысяч помчалось еще два десятка нукеров в простых халатах и волчьих шапках.

- Слушайте, и не говорите, что вы не слыша ли, - негромко произнес чиновник.

- Слушайте, и не говорите, что вы не слышали - почти одновременно с ним заорали распределившиеся вдоль длинной походной колонны глашатае.

- По повелению повелителя Великой Оттоманской империи, непобедимого и премудрого султана Селима, да продлит Аллах его годы, паша Сахыб-Гирей более не крымский хан! Фирманом величайшего из султанов крымским ханом объявляется храбрый воин, наследник рода Чингизова Девлет-Гирей!

- Как это? Кто посмел?!

Ехавшие в середине колонны, а потому услышавшие