В ожидании Кламма

Сначала К. был рад, что ушел из душной комнаты, от толкотни и шума,

поднятого служанками и помощниками. Немного подморозило, снег затвердел,

идти стало легче. Но уже начало темнеть, и он ускорил шаги.

Замок стоял в молчании, как всегда; его контуры уже таяли; еще ни разу

К. не видел там ни малейшего признака жизни; может быть, и нельзя было

ничего разглядеть из такой дали, и все же он жаждал что-то увидеть,

невыносима была эта тишина. Когда К. смотрел на Замок, ему иногда казалось,

будто он наблюдает за кем-то, а тот сидит спокойно, глядя перед собой, и не

то чтобы он настолько ушел в свои мысли, что отключился от всего, -- вернее,

он чувствовал себя свободным и безмятежным, словно остался один на свете и

никто за ним не наблюдает, и хотя он и замечает, что за ним все-таки

наблюдают, но это ни в малейшей степени не нарушает его покоя; и

действительно, было ли это причиной или следствием, но взгляд наблюдателя

никак не мог задержаться на Замке и соскальзывал вниз. И сегодня, в ранних

сумерках, это впечатление усиливалось: чем пристальнее К. всматривался туда,

тем меньше видел и тем глубже все тонуло в темноте.

Только К. подошел к еще не освещенной гостинице, как в первом этаже

открылось окно, и молодой, толстый, гладко выбритый господин в меховой шубе

высунулся из окна. На поклон К. он не ответил даже легким кивком головы. Ни

в прихожей, ни в пивном зале К. никого не встретил, запах застоявшегося пива

стал еще противнее, чем раньше; конечно, на постоялом дворе " У моста" этого

бы не допустили. К. сразу подошел к двери, через которую он в прошлый раз

смотрел на Кламма, осторожно нажал на ручку, но дверь была заперта, он

попытался на ощупь отыскать глазок, но заслонка, очевидно, была так хорошо

пригнана, что на ощупь ее найти было нельзя, поэтому К. чиркнул спичкой. Его

испугал вскрик. В углу, между дверью и стойкой, у самой печки, прикорнула

молоденькая девушка, которая при вспышке спички сонно уставилась на него, с

трудом открывая глаза. Очевидно, это была преемница Фриды. Но она скоро

опомнилась, зажгла электричество, лицо у нее все еще было сердитое, однако

тут она узнала К. " А, господин землемер! -- сказала она с улыбкой, подала

ему руку и представилась: -- Меня зовут Пепи". Это была маленькая

краснощекая цветущая девица, ее густые, рыжевато-белокурые волосы были

заплетены в толстую косу и курчавились на лбу, на ней было какое-то очень

неподходящее для нее длинное гладкое платье из серой блестящей материи,

внизу оно было по-детски неумело стянуто шелковым шнуром с бантом,

стеснявшим ее движения. Она спросила о Фриде, скоро ли та вернется. Вопрос

этот звучал довольно ехидно. " Сразу после ухода Фриды. -- добавила она, --

меня вызвали сюда -- нельзя же было звать кого попало! -- а я до сих пор

служила горничной, и вряд ли я удачно сменила место. Работа тут вечерняя,

даже ночная, это очень утомительно, мне не вынести, не удивляюсь, что Фрида

ее бросила". " Фрида была тут очень довольна всем, -- сказал К., чтобы

наконец Пепи поняла разницу между собой и Фридой, -- она, как видно, об этом

не думала". " Вы ей не верьте, -- сказала Пепи. -- Фрида умеет держать себя в

руках, как никто. Чего она сказать не хочет, того не скажет, и никто не

заметит, что ей есть в чем признаться. Сколько лет мы тут с ней служим

вместе, всегда спали в одной постели, но дружить со мной она так и не стала;

наверно, сейчас она обо мне и вовсе позабыла. Наверно, ее единственная

подруга -- старая хозяйка двора " У моста", и это тоже что-то значит". " Фрида

-- моя невеста", -- сказал К., тайком пытаясь нащупать глазок в двери.

" Знаю, -- сказала Пепи, -- поэтому и рассказываю. Иначе для вас это никакого

значения не имело бы". " Понимаю, -- сказал К. -- Вы полагаете, мне можно

гордиться, что завоевал такую скрытную девушку". " Да", -- сказала Пепи и

радостно засмеялась, как будто теперь у нее с К. состоялось какое-то тайное

соглашение насчет Фриды.

Но, собственно говоря. К. занимали не ее слова, несколько отвлекавшие

его от поисков глазка, а ее присутствие, ее появление тут, на том же самом

месте. Конечно, она была гораздо моложе Фриды, почти ребенок, и платье у нее

было смешное, наверно, она и оделась так потому, что в своем представлении

преувеличивала важность обязанностей буфетчицы. И по-своему она была права,

потому что это совсем для нее неподходящее место досталось ей случайно и

незаслуженно, да и к тому же временно, -- ей даже не доверили тот кожаный

кошелек, который всегда висел на поясе у Фриды. А ее притворное недовольство

своей должностью было явно показным. И все же и у этого несмышленыша,

наверно, были какие-то связи с Замком; ведь она, если только это не ложь,

была раньше горничной; сама не понимая своей выгоды, она теряла тут день за

днем, как во сне; и хотя, обняв это полненькое, чуть сутулое тельце, К.

никаких преимуществ не получил бы. но как-то соприкоснулся бы с этим миром,

что поддержало бы его на трудном пути. Тогда, может быть, все будет так, как

с Фридой? О нет, тут все было по-другому. Стоило только подумать о взгляде

Фриды, чтобы это понять. Никогда К. не дотронулся бы до Пепи. Но все же ему

пришлось на минуту закрыть глаза, с такой жадностью он уставился на нее.

" Свет зажигать нельзя, -- сказала Пепи и повернула выключатель, -- я

зажгла только потому, что вы меня страшно напугали. А что вам тут нужно?

Фрида что-нибудь забыла? " " Да, -- сказал К. и показал на дверь, -- там, в

комнате, она забыла скатерку, вязаную, белую". " Ага, свою скатерку, --

сказала Пепи, -- помню-помню, красивая работа, я ей помогала вязать, но

только вряд ли она может оказаться там, в комнате". " А Фрида сказала, что

может. Кто там живет? " -- спросил К. " Никто, -- ответила Пепи, -- это

господская столовая, там господа едят и пьют, вернее, комнату отвели для

этого, но почти все господа предпочитают сидеть наверху, в своих номерах".

" Если бы я наверно знал, что в той комнате никого нет, я бы туда зашел и сам

поискал скатерть, -- сказал К. -- Но заранее ничего не известно, например,

Кламм часто там посиживает". " Там его наверняка нет, -- сказала Пепи, -- он

же сейчас уезжает, сани уже ждут во дворе".

Тотчас же, ни слова не говоря, К. вышел из буфета, но в коридоре

повернул не к выходу, а в обратную сторону и через несколько шагов вышел во

двор. Как тут было тихо и красиво! Двор четырехугольный, охваченный с трех

сторон домом, с четвертой стороны был отгорожен от улицы высокой белой

стеной с большими тяжелыми, распахнутыми настежь воротами. Тут, со стороны

двора, дом казался выше, чем с улицы, по крайней мере тут первый этаж был

достаточно высок и выглядел внушительнее, потому что по всей его длине шла

деревянная галерея, совершенно закрытая со всех сторон, кроме небольшой

щелочки на уровне человеческого роста. Наискось от К., почти в середине

здания, ближе к углу, где примыкало боковое крыло, находился открытый

подъезд без дверей. Перед подъездом стояли крытые сани, запряженные двумя

лошадьми. Никого во дворе не было, кроме кучера, которого К. скорее

представил себе, чем видел издалека в сумерках.

Засунув руки в карманы, осторожно озираясь и держась у стенки, К.

обошел две стороны двора, пока не приблизился к саням. Кучер -- один из тех

крестьян, которых он видел прошлый раз в буфете, -- закутанный в тулуп,

безучастно следил за приближением К. -- так можно было бы смотреть на

появление кошки. Даже когда К. уже остановился около него и поздоровался, а

лошади, встревоженные неожиданным появлением человека, забеспокоились, кучер

не обратил на него никакого внимания. К. это было на руку. Прислонясь к

стене, он развернул свой завтрак, с благодарностью подумал о Фриде, которая

так о нем позаботилась, и заглянул в низкий, но как будто очень глубокий

проход, который шел наперерез, -- все было чисто выбелено, четко ограничено

прямыми линиями.

Ожидание длилось дольше, чем думал К. Он давно уже справился со своим

завтраком, мороз давал себя чувствовать, сумерки сгустились в полную

темноту, а Кламм все еще не выходил. " Это еще долго будет", -- сказал вдруг

хриплый голос так близко от К., что он вздрогнул. Говорил кучер; он

потянулся и громко зевнул,, словно проснувшись. " Что будет долго? " --

спросил К., почти обрадовавшись этому вмешательству -- его уже тяготило

напряженное молчание. " Пока вы не уйдете", -- сказал кучер, но, хотя К. его

не понял, он переспрашивать не стал, решив, что так будет легче заставить

этого высокомерного малого сказать хоть что-нибудь. Ужасно раздражало, когда

в этой темноте тебе не отвечали. И действительно, после недолгого молчания

кучер сказал: " Коньяку хотите? " " Да", -- сказал К. не задумываясь: слишком

заманчиво звучало это предложение, потому что его здорово знобило. " Тогда

откройте дверцы саней, -- сказал кучер. -- там, в боковом кармане, несколько

бутылок, возьмите одну, отпейте и передайте мне. Самому мне слезать слишком

трудно, тулуп мешает". К. очень рассердило, что пришлось выполнять такое

поручение, но, так как он уже связался с кучером, он все сделал, хотя ему

грозило, что Кламм может его застигнуть у саней. Он открыл широкие дверцы и

мог бы сразу вытащить бутылку из внутреннего кармана на дверце, но, раз уж

дверцы были открыты, его так потянуло заглянуть в сани, что он не удержался

-- хоть минутку, да посидеть в них. Он шмыгнул туда. Теплота в санях была

поразительная, и холоднее не становилось, хотя дверцы так и остались

открытыми настежь -- закрыть их К. не решался. Трудно было сказать, на чем

сидишь, настолько ты утопал в пледах, мехах и подушках; куда ни повернись,

как ни потянись -- всюду под тобой было мягко и тепло. Разбросив руки,

откинув голову на подушки, лежавшие тут же, К. глядел из саней на темный

дом. Почему Кламм так долго не выходит? Оглушенный теплом после долгого

стояния в снегу, К. все же хотел, чтобы Кламм наконец вышел. Мысль о том,

что лучше бы ему не попадаться Кламму на глаза в таком положении, весьма

неясно, как слабая помеха, дошла до его сознания, И этому забытью помогало

поведение кучера -- ведь тот должен был понять, что К. забрался в сани, но

оставил его там, даже не требуя, чтобы он подал коньяк. Это было трогательно

с его стороны, и К. захотел ему услужить. Оставаясь все в том же положении,

он неуклюже потянулся к карману, но не на открытой дверце, а на закрытой;

оказалось, что никакой разницы не было: в другом кармане тоже лежали

бутылки. Он вытащил одну из них, отвинтил пробку, понюхал и невольно

расплылся в улыбке: запах был такой сладкий, такой привлекательный, словно

кто-то любимый похвалил тебя, приласкал добрым словом, а ты даже и не

знаешь, о чем, в сущности, идет речь, да и знать не хочешь и только счастлив

от одного сознания, что именно так с тобой говорят. " Неужели это коньяк? " --

спросил себя К. в недоумении и из любопытства отпил глоток. Да, как ни

странно, это был коньяк, он обжигал и грел. Какое превращение -- отопьешь, и

то, что казалось только носителем нежнейшего запаха, превращается в грубый

кучерской напиток! " Неужели это возможно? " -- спросил себя К. и выпил еще.

И вдруг -- в тот момент, когда К. сделал большой глоток, -- стало

светло, вспыхнуло электричество на лестнице, в подъезде, в коридоре,

снаружи, над входом. Послышались шаги -- кто-то спускался по лестнице;

бутылка выскользнула у К. из рук, коньяк пролился на полость. К. выскочил из

саней и только успел захлопнуть дверцу со страшным грохотом, как тут же из

дому медленно вышел человек. К. подумал: одно утешение, что это не Кламм,

впрочем, может быть, именно об этом надо пожалеть? Это был тот мужчина,

которого К. уже видел в окне первого этажа. Он был молод, хорош собой,

белолицый и краснощекий и к тому же весьма серьезный. И К. посмотрел на него

мрачно, но эта мрачность относилась, скорее, к нему самому. Лучше бы послать

сюда своих помощников: вести себя так, как он, они тоже сумели бы. Человек

стоял перед ним, словно даже в его широчайшей груди не хватало дыхания,

чтобы выговорить то, что он хотел. " Это возмутительно", -- сказал он наконец

и сдвинул шляпу со лба. Неужели господин ничего не знал о том, что К. сидел

в санях, и ему что-то другое показалось возмутительным? Не то ли, что К.

вообще проник во двор? " Как вы сюда попали? " -- спросил человек уже тише и

вздохнул, словно подчиняясь необходимости. Что за вопросы? Что за ответы?

Неужели К. сам должен объяснять этому господину, что приход сюда, с которым

он связывал столько надежд, оказался безрезультатным, бесплодным? Но вместо

ответа К. повернулся к саням, открыл дверцы и достал свою шапку, которую он

там забыл. Ему стало неловко, когда он увидел, как на подножку каплет

коньяк.

Потом он снова повернулся к этому человеку: теперь он и не собирался

скрывать от него, что сидел в санях, впрочем, не это было самым худшим; но

если бы его спросили, он не стал бы скрывать, что сам кучер его подговорил,

во всяком случае заставил его открыть сани. Гораздо хуже было то, что этот

господин застал его врасплох и он не успел спрятаться от него и спокойно

подождать Кламма, плохо, что он растерялся и не сообразил, что можно было

остаться сидеть в санях, захлопнуть дверцы и там, укрывшись мехами,

дождаться Кламма или хотя бы переждать, пока господин будет находиться

поблизости. Правда, кто мог знать: а вдруг сейчас должен явиться Кламм

собственной персоной, а в таком случае, конечно, было бы удобнее встретить

его около саней. Да, многое надо было бы обмозговать заранее, но теперь

делать было нечего, все кончилось.

" Пойдемте со мной", -- сказал человек не то чтобы повелительно, приказ

был не в словах, а в сопровождавшем их коротком, нарочито равнодушном взмахе

руки. " Но я здесь жду кое-кого", -- сказал К., уже не надеясь на успех, но

желая настоять на своем. " Пойдемте", -- повторил тот совершенно невозмутимо,

словно хотел показать, что он и не сомневался, что К. кого-то ждет. " Но я не

могу пропустить того, кого жду", -- сказал К. и весь передернулся. Несмотря

на все случившееся, у него было такое чувство, будто он уже что-то выиграл,

добился какой-то удачи, и, хотя ничего ощутимого в этом выигрыше не было,

отказываться от него по любому требованию К. не собирался. " Все равно вы его

пропустите, уйдете вы или останетесь", -- сказал господин, и хотя слова его

по смыслу были резкими, но в них чувствовалось явное снисхождение к ходу

мыслей самого К. " Тогда мне лучше ждать его тут и не дождаться", -- упрямо

сказал К. Нет, он не допустит, чтобы этот молодой человек прогнал его отсюда

пустыми словами. А тот, откинув голову, на миг сосредоточенно прикрыл глаза,

словно после тупости К. хотел вернуться к своим разумным мыслям, потом

облизнул губы кончиком языка и, обращаясь к кучеру, сказал: " Распрягайте

лошадей".

Кучер, повинуясь этому господину, сердито покосился на К., нехотя слез

в своем тулупе с козел и, словно ожидая не отмены приказа, но какой-то

перемены в поведении самого К., очень нерешительно стал отводить лошадей с

санями задним ходом, поближе к боковому крылу дома, где за широкими

воротами, очевидно, находился каретный сарай и конюшня. К. увидел, что

остался один: в одну сторону уходили сани, в другую -- туда, откуда пришел

сам К., -- уходил молодой человек, все двигались очень медленно, как будто

подсказывая К., что в его власти позвать их обратно.

Может быть, он и обладал этой властью, но пользы от нее никакой быть не

могло: вернуть на место сани значило бы прогнать самого себя отсюда. И он

остался стоять единственным обитателем двора, но эта победа никакой радости

ему не сулила. Он переводил взгляд то на молодого господина, то на кучера.

Господин уже дошел до дверей, откуда К. впервые вышел во двор, и еще раз

оглянулся. К. показалось, что он покачал головой, осуждая его бесконечное

упрямство, потом решительным и бесповоротным движением круто отвернулся и

исчез в глубине коридора. Кучер оставался на виду гораздо дольше -- ему

пришлось много возиться с санями, открывать тяжелые ворота, подавать туда

сани задним ходом, распрягать лошадей, ставить их в стойло; все это он

проделывал серьезно, уйдя в себя, не рассчитывая, как видно, на скорый

отъезд; и эта молчаливая возня без единого взгляда в сторону К. была для

него гораздо более жестоким упреком, чем поведение молодого человека.

Закончив свою работу, кучер медленно, вразвалку пересек двор, запер большие

ворота, потом вернулся и так же медленно, глядя на свои следы в снегу,

прошел к конюшне и заперся там; и сразу везде потухло электричество -- для

кого оно сейчас могло светить? -- и только наверху, в щелке деревянной

галереи, мелькала полоска света, и тут К. показалось, словно с ним порвали

всякую связь, и хотя он теперь свободнее, чем прежде, и может тут, в

запретном для него месте, ждать сколько ему угодно, да и завоевал он себе

эту свободу, как никто не сумел бы завоевать, и теперь его не могли тронуть

или прогнать, но в то же время он с такой же силой ощущал, что не могло быть

ничего бессмысленнее, ничего отчаяннее, чем эта свобода, это ожидание, эта

неуязвимость.

--------