Чистый Понедельник

Иван Шмелёв. Лето Господне

Праздники - Радости - Скорби

Два чувства дивно близки нам -

В них обретает сердце пищу -

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

А.С.Пушкин

Наталье Николаевне и

Ивану Александровичу

Ильиным

посвящаю

Автор

Праздники

ВЕЛИКИЙ ПОСТ

ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК

Я просыпаюсь от резкого света в комнате: голый какой-то свет, холодный,

скучный. Да, сегодня Великий Пост. Розовые занавески, с охотниками и утками,

уже сняли, когда я спал, и оттого так голо и скучно в комнате. Сегодня у нас

Чистый Понедельник, и все у нас в доме чистят. Серенькая погода, оттепель.

Капает за окном - как плачет. Старый наш плотник - " филЈнщик" Горкин, сказал

вчера, что масленица уйдет - заплачет. Вот и заплакала - кап... кап...

кап... Вот она! Я смотрю на растерзанные бумажные цветочки, назолоченый

пряник " масленицы" - игрушки, принесенной вчера из бань: нет ни медведиков,

ни горок, - пропала радость. И радостное что-то копошится в сердце: новое

все теперь, другое. Теперь уж " душа начнется", - Горкин вчера рассказывал, -

" душу готовить надо". Говеть, поститься, к Светлому Дню готовиться.

- Косого ко мне позвать! - слышу я крик отца, сердитый.

Отец не уехал по делам: особенный день сегодня, строгий, - редко кричит

отец. Случилось что-нибудь важное. Но ведь он же его простил за пьянство,

отпустил ему все грехи: вчера был прощеный день. И Василь-Василич простил

всех нас, так и сказал в столовой на коленках - " всех прощаю! ". Почему же

кричит отец?

Отворяется дверь, входит Горкин с сияющим медным тазом. А, масленицу

выкуривать! В тазу горячий кирпич и мятка, и на них поливают уксусом. Старая

моя нянька Домнушка ходит за Горкиным и поливает, в тазу шипит, и подымается

кислый пар, - священный. Я и теперь его слышу, из дали лет. Священный... -

так называет Горкин. Он обходит углы и тихо колышет тазом. И надомной

колышет.

- Вставай, милок, не нежься... - ласково говорит он мне, всовывая таз

под полог. - Где она у тебя тут, масленица-жирнуха... мы ее выгоним. Пришел

Пост - отгрызу у волка хвост. На постный рынок с тобой поедем, Васильевские

певчие петь будут - " душе моя, душе моя" - заслушаешься.

Незабвенный, священный запах. Это пахнет Великий Пост. И Горкин совсем

особенный, - тоже священный будто. Он еще до свету сходил в баню, попарился,

надел все чистое, - чистый сегодня понедельник! - только казакинчик старый:

сегодня все самое затрапезное наденут, так " по закону надо". И грех

смеяться, и надо намаслить голову, как Горкин. Он теперь ест без масла, а

голову надо, по закону, " для молитвы". Сияние от него идет, от седенькой

бородки, совсем серебряной, от расчесанной головы. Я знаю, что он святой.

Такие - угодники бывают. А лицо розовое, как у херувима, от чистоты. Я знаю,

что он насушил себе черных сухариков с солью, и весь пост будет с ними пить

чай - " за сахар".

- А почему папаша сердитый... на Василь-Василича так?

- А, грехи... - со вздохом говорит Горкин. - Тяжело тоже

переламываться, теперь все строго, пост. Ну, и сердются. А ты держись, про

душу думай. Такое время, все равно как последние дни пришли... по закону-то!

Читай - " Господи-Владыко живота моего". Вот и будет весело.

И я принимаюсь читать про себя недавно выученную постную молитву.

В комнатах тихо и пустынно, пахнет священным запахом. В передней, перед

красноватой иконой Распятия, очень старой, от покойной прабабушки, которая

ходила по старой вере, зажгли постную, голого стекла, лампадку, и теперь она

будет негасимо гореть до Пасхи. Когда зажигает отец, - по субботам он сам

зажигает все лампадки, - всегда напевает приятно-грустно: " Кресту Твоему

поклоняемся, Владыко", и я напеваю за ним, чудесное:

И свято-е... Воскресе-ние Твое

Сла-а-вим!

Радостное до слез бьется в моей душе и светит, от этих слов. И видится

мне, за вереницею дней Поста, - Святое Воскресенье, в светах. Радостная

молитвочка! Она ласковым счетом светит в эти грустные дни Поста.

Мне начинает казаться, что теперь прежняя жизнь кончается, и надо

готовиться к той жизни, которая будет... где? Где-то, на небесах. Надо

очистить душу от всех: грехов, и потому все кругом - другое. И что-то

особенное около нас, невидимое и страшное. Горкин мне рассказал, что теперь

- " такое, как душа расстается с телом". Они стерегут, чтобы ухватить душу, а

душа трепещет и плачет - " увы мне, окаянная я! " Так и в ифимонах теперь

читается.

- Потому они чуют, что им конец подходит, Христос воскреснет! Потому и

пост даден, чтобы к церкви держаться больше, Светлого Дня дождаться. И не

помышлять, понимаешь. Про земное не помышляй! И звонить все станут: помни...

по-мни!.. - поокивает он так славно.

В доме открыты форточки, и слышен плачущий и зовущий благовест -

по-мни.. по-мни... Это жалостный колокол, по грешной душе плачет. Называется

- постный благовест. Шторы с окон убрали, и будет теперь по-бедному, до

самой Пасхи. В гостиной надеты серые чехлы на мебель, лампы завязаны в

коконы, и даже единственная картина, - " Красавица на пиру", - закрыта

простынею.

Преосвященный так посоветовал. Покачал головой печально и прошептал:

" греховная и соблазнительная картинка! " Но отцу очень нравится - такой шик!

Закрыта и печатная картинка, которую отец называет почему-то -

" прянишниковская", как старый дьячок пляшет, а старуха его метлой колотит.

Эта очень понравилась преосвященному, смеялся даже. Все домашние очень

строги, и в затрапезных платьях с заплатами, и мне велели надеть курточку с

продранными локтями. Ковры убрали, можно теперь ловко кататься по паркетам,

но только страшно, Великий Пост: раскатишься - и сломаешь ногу. От

" масленицы" нигде ни крошки, чтобы и духу не было. Даже заливную осетрину

отдали вчера на кухню. В буфете остались самые расхожие тарелки, с бурыми

пятнышками-щербинками, - великопостные. В передней стоят миски с желтыми

солеными огурцами, с воткнутыми в них зонтичками укропа, и с рубленой

капустой, кислой, густо посыпанной анисом, - такая прелесть. Я хватаю

щепотками, - как хрустит! И даю себе слово не скоромиться во весь пост.

Зачем скоромное, которое губит душу, если и без того все вкусно? Будут

варить компот, делать картофельные котлеты с черносливом и шепталой, горох,

маковый хлеб с красивыми завитушками из сахарного мака, розовые

баранки, " кресты" на Крестопоклонной... мороженая клюква с сахаром, заливные

орехи, засахаренный миндаль, горох моченый, бублики и сайки, изюм кувшинный,

пастила рябиновая, постный сахар - лимонный, малиновый, с апельсинчиками

внутри, халва... А жареная гречневая каша с луком, запить кваском! А постные

пирожки с груздями, а гречневые блины с луком по субботам... а кутья с

мармеладом в первую субботу, какое-то " коливо"! А миндальное молоко с белым

киселем, а киселек клюквенный с ванилью, а...великая кулебяка на

Благовещение, с вязигой, с осетринкой! А калья, необыкновенная калья, с

кусочками голубой икры, с маринованными огурчиками... а моченые яблоки по

воскресеньям, а талая, сладкая-сладкая " рязань"... а " грешники", с

конопляным маслом, с хрустящей корочкой, с теплою пустотой внутри!.. Неужели

и т а м, куда все уходят из этой жизни, будет такое постное! И почему все

такие скучные? Ведь все - другое, и много, так много радостного. Сегодня

привезут первый лед и начнут набивать подвалы, - весь двор завалят. Поедем

на " постный рынок", где стон стоит, великий грибной рынок, где я никогда не

был... Я начинаю прыгать от радости, но меня останавливают:

- Пост, не смей! Погоди, вот сломаешь ногу.

Мне делается страшно. Я смотрю на Распятие. Мучается, Сын Божий! А

Бог-то как же... как же Он допустил?..

Чувствуется мне в этом великая тайна - Б о г.

В кабинете кричит отец, стучит кулаком и топает. В такой-то день! Это

он на Василь-Василича. А только вчера простил. Я боюсь войти в кабинет, он

меня непременно выгонит, " сгоряча", - и притаиваюсь за дверью. Я вижу в

щелку широкую спину Василь-Василича, красную его шею и затылок. На шее

играют складочки, как гармонья, спина шатается, а огромные кулаки

выкидываются назад, словно кого-то отгоняют, - злого духа? Должно быть, он и

сейчас еще " подшофе".

- Пьяная морда! - кричит отец, стуча кулаком по столу, на котором

подпрыгивают со звоном груды денег. - И посейчас пьян?! В такой-то великий

день! Грешу с вами, с чертями, прости, Господи! Публику чуть не убили на

катаньи?! А где был болван-приказчик? Мешок с выручкой потерял... на триста

целковых! Спасибо, старик-извозчик, Бога еще помнит привез... в ногах у него

забыл?! Вон в деревню, расчет!..

- Ни в одном глазе, будь-п-кой-ны-с... в баню ходил-парился... чистый

понедельник-с... все в бане, с пяти часов, как полагается... -докладывает,

нагибаясь, Василь-Василич и все отталкивает кого-то сзади. - Посчитайте...

все сполна-с... хозяйское добро у меня... в огне не тонет, в воде не

горит-с... чисто-начисто...

- Чуть не изувечили публику! Пьяные, с гор катали? От квартального с

Пресни записка мне... Чем это пахнет? Докладывай, как было.

- За тыщу выручки-с, посчитайте. Билеты докажут, все цело. А так было.

Я через квартального, правда... ошибся... ради хозяйского антиресу. К ночи

пьяные навалились, - катай! маслену скатываем! Ну скатили дилижан, кричат -

жоще! Восьмеро сели, а Антон Кудрявый на коньках не стоит, заморился с

обеда, все катал... ну, выпивши маленько...

- А ты, трезвый?

- Как стеклышко, самого квартального на санках только прокатил, свежий

был... А меня в плен взяли! А вот так-с. Навалились на меня с Таганки

мясники... с блинами на горы приезжали, и с кульками... Очень я им

пондравился...

- Рожа твоя пьяная понравилась! Ну, ври...

- Забрали меня силом на дилижан, по-гнал нас Антошка... А они меня

поперек держут, распорядиться не дозволяют. Лети-им с гор...не дай Бог...

вижу, пропадать нам... Кричу - Антоша, пятками режь, задерживай! Стал

сдерживать пятками, резать... да с ручки сорвался, под дилижан, а дилижан

три раза перевернулся на всем лету, меня в это место... с кулак нажгло-с...

А там, дураки, без моего глазу... другой дилижан выпустили с пьяными.

Петрушка Глухой повел... ну, тоже маленько для проводов масленой не вовсе

тверезый...В нас и ударило, восемь человек! Вышло сокрушение, да Бог уберег,

в днище наше ударили, пробили, а народ только пораскидало... А там третий

гонят, Васька не за свое дело взялся, да на полгоре свалил всех, одному ногу

зацепило, сапог валеный, спасибо, уберег от полома. А то бы нас всех

побило... лежали мы на льду, на самом на ходу... Ну, писарь квартальный стал

пужать, протокол писать, а ему квартальный воспретил, смертоубийства не

было! Ну, я писаря повел в листоран, а газетчик тут грозился пропечатать

фамилию вашу...и ему солянки велел подать... и выпили-с! Для хозяйского

антиресу-с. А квартальный велел в девять часов горы закрыть, по закону, под

Великий Пост, чтобы было тихо и благородно... все веселения, чтобы для

тишины.

- Антошка с Глухим как, лежат?

- Уж в бане парились, целы. Иван Иваныч фершал смотрел, велел тертого

хрену под затылок. Уж капустки просят. Напужался был я, без памяти оба

вчерась лежали, от... сотрясения-с! А я все уладил, поехал домой, да...

голову мне поранило о дилижан, память пропала...один мешочек мелочи и

забыл-с... да свой ведь извозчик-то, сорок лет ваше семейство знает!

- Ступай... - упавшим голосом говорит отец. - Для такого дня

расстроил... Говей тут с вами!.. Постой... Нарядов сегодня нет, прикажешь

снег от сараев принять... двадцать возов льда после обеда пригнать с

Москва-реки, по особому наряду, дашь по три гривенника. Мошенники! Вчера

прощенье просил, а ни слова не доложил про скандал! Ступай с глаз долой.

Василь-Василич видит меня, смотрит сонно и показывает руками, словно

хочет сказать: " ну, ни за что! " Мне его жалко и стыдно за отца: в такой-то

великий день, грех!

Я долго стою и не решаюсь - войти? Скриплю дверью. Отец, в сером

халате, скучный, - я вижу его нахмуренные брови, - считает, деньги. Считает

быстро и ставит столбиками. Весь стол в серебре и меди. И окна в столбиках.

Постукивают счеты, почокивают медяки и- звонко - серебро.

- Тебе чего? - спрашивает он строго. - Не мешай. Возьми молитвенник,

почитай. Ах, мошенники... Нечего тебе слонов продавать, учи молитвы!

Так его все расстроило, что и не ущипнул за щечку.

В мастерской лежат на стружках, у самой печки, Петр Глухой и Антон

Кудрявый. Головы у них обложены листьями кислой капусты, -" от угара".

Плотники, сходившие в баню, отдыхают, починяют полушубки и армяки. У окошка

читает Горкин Евангелие, кричит на всю мастерскую, как дьячок. По складам

читает. Слушают молча и не курят: запрещено на весь пост, от Горкина; могут

идти на двор. Стряпуха, стараясь не шуметь и слушать, наминает в огромных

чашках мурцовку-тюрю. Крепко воняет редькой и капустой. Полупудовые ковриги

дымящегося хлеба лежат горой. Стоят ведерки с квасом и с огурцами. Черные

часики стучат скучно. Горкин читает-плачет:

-..и вси... свя-тии... ангелы с Ним.

Поднимается шершавая голова Антона, глядит на меня мутными глазами,

глядит на ведро огурцов на лавке, прислушивается к напевному чтению святых

слов... - и тихим, просящим, жалобным голосом говорит стряпухе:

- Ох, кваску бы... огурчика бы...

А Горкин, качая пальцем, читает уже строго:

" Идите от Меня... в огонь вечный... уготованный диаволу и аггелам

его!.."

А часики, в тишине, - чи-чи-чи...

Я тихо сижу и слушаю.

После унылого обеда, в общем молчании, отец все еще расстроен, - я

тоскливо хожу во дворе и ковыряю снег. На грибной рынок поедем только

завтра, а к ефимонам рано. Василь-Василич тоже уныло ходит, расстроенный.

Поковыряет снег, постоит. Говорят, и обедать не садился. Дрова поколет,

сосульки метелкой посбивает... А то стоит и ломает ногти. Мне его очень

жалко. Видит меня, берет лопаточку, смотрит на нее чего-то и отдает - ни

слова.

- А за что изругали! - уныло говорит он мне, смотря на крыши. - Расчет,

говорят, бери... за тридцать-то лет! Я у Иван Иваныча еще служил, у

дедушки... с мальчишек... Другие дома нажили, трактиры пооткрывали с ваших

денег, а я вот... расчет! Ну, прощусь, в деревню поеду, служить ни у кого не

стану. Ну, пусть им Господь простит...

У меня перехватывает в горле от этих слов. За что?! и в такой-то день!

Велено всех прощать, и вчера всех простили и Василь-Василича.

- Василь-Василич! - слышу я крик отца и вижу, как отец, в пиджаке и

шапке, быстро идет к сараю, где мы беседуем. - Так как же это, по билетным

книжкам выходит выручки к тысяче, а денег на триста рублей больше? Что за

чудеса?..

- Какие есть - все ваши, а чудесов тут нет, - говорит в сторону, и

строго, Василь-Василич. - Мне ваши деньги... у меня еще крест на шее!

- А ты не серчай, чучело... Ты меня знаешь. Мало ли у человека

неприятностей.

- А так, что вчера ломились на горы, масленая... и задорные, не желают

ждать... швыряли деньгами в кассыю, а билета не хотят... не воры мы,

говорят! Ну, сбирали кто где. Я изо всех сумок повытряс. Ребята наши

надежные... ну, пятерку пропили, может... только и всего. А я... я вашего

добра... Вот у меня, вот вашего всего!.. - уже кричит Василь-Василич и враз

вывертывает карманы куртки.

Из одного кармана вылетает на снег надкусанный кусок черного хлеба, а

из другого огрызок соленого огурца. Должно быть, не ожидал этого и сам

Василь-Василич. Он нагибается, конфузливо подбирает и принимается сгребать

снег. Я смотрю на отца. Лицо его как-то осветилось, глаза блеснули. Он

быстро идет к Василь-Василичу, берет его за плечи и трясет сильно, очень

сильно. А Василь-Василич, выпустив лопату, стоит спиной и молчит. Так и

кончилось. Не сказали они ни слова. Отец быстро уходит. А Василь-Василич,

помаргивая, кричит, как всегда, лихо:

- Нечего проклажаться! Эй, робята... забирай лопаты, снег убирать...

лед подвалят - некуда складывать!

Выходят отдохнувшие после обеда плотники. Вышел Горкин, вышли и Антон с

Глухим, потерлись снежком. И пошла ловкая работа. А Василь-Василич смотрел и

медленно, очень довольный чем-то, дожевывал огурец и хлеб.

- Постишься, Вася? - посмеиваясь, говорит Горкин. - Ну-ка покажи себя,

лопаточкой-то... блинки-то повытрясем.

Я смотрю, как взлетает снег, как отвозят его в корзинах к саду. Хрустят

лопаты, слышится рыканье, пахнет острою редькой и капустой.

Начинают печально благовестить - помни... по-мни... - к ефимонам.

- Пойдем-ка в церкву, Васильевские у нас сегодня поют, - говорит мне

Горкин.

Уходит приодеться. Иду и я. И слышу, как из окна сеней отец весело

кличет:

- Василь-Василич... зайди-ка на минутку, братец.

Когда мы уходим со двора под призывающий благовест, Горкин мне говорит

взволнованно, - дрожит у него голос:

- Так и поступай, с папашеньки пример бери... не обижай никогда людей.

А особливо, когда о душе надо... пещи. Василь-Василичу четвертной билет

выдал для говенья... мне тоже четвертной, ни за что... десятникам по

пятишне, а робятам по полтиннику, за снег. Так вот и обходись с людьми. Наши

робята хо-рошие, они це-нют...

Сумеречное небо, тающий липкий снег, призывающий благовест... Как это

давно было! Теплый, словно весенний, ветерок... - я и теперь его слышу в

сердце.