Троицын день

На Вознесенье пекли у нас лесенки из теста - " Христовы лесенки" - и ели

их осторожно, перекрестясь. Кто лесенку сломает - в рай и не вознесется,

грехи тяжелые. Бывало, несешь лесенку со страхом, ссунешь на край стола и

кусаешь ступеньку за ступенькой. Горкин всегда уж спросит, не сломал ли я

лесенку, а то поговей Петровками. Так повелось с прабабушки Устиньи, из

старых книг. Горкин ей подпсалтырник сделал, с шишечками, точеный, и

послушал ее наставки; потому-то и знал порядки, даром, что сроду плотник. А

по субботам, с Пасхи до Покрова, пекли ватрушки. И дни забудешь, а как

услышишь запах печеного творогу, так и знаешь: суббота нынче.

Пахнет горячими ватрушками, по ветерку доносит. Я сижу на досках у

сада. День настояще летний. Я сижу высоко, ветки берез вьются у моего лица.

Листочки до того сочные, что белая моя курточка обзеленилась, а на руках -

как краска. Пахнет зеленой рощей. Я умываюсь листочками, тру лицо, и через

свежую зелень их вижу я новый двор, новое лето вижу. Сад уже затенился,

яблони - белые от цвета, в сочной, густой траве крупно желтеет одуванчик. Я

иду по доскам к сирени. Ее клонит от тяжести кистями. Я беру их в охапку,

окунаюсь в душистую прохладу и чувствую капельки росы. Завтра все обломают,

на образа. Троицын день завтра.

Горкин совсем по-летнему, в рубашке, без картуза. Так он очень худой,

косточки даже слышно, когда обнимемся. Я зову его к себе в рощу, но он не

слушает. Метут в четыре метлы, выметают конюшни и коровник. Гаврила моет

пролетку к празднику, вертятся и блестят колеса. Старый Антипушка, на

лесенке у конюшни, трет кирпичом медный зеленый крест, на амбаре сидит

Андрюшка, гремит по крыше. Горкин велел ему вычистить желоба от мусора, а то

перехлещет в ливень. Большая лужа горит на солнце, а в ней Андрюшка, головой

вниз. Летит в лужу старая опорка, брызги взлетают радугой, как фонтан.

Горкин прыгает и кричит:

- Я те, озорник, пошвыряю... Нипочем не возьму на Воробьевку! - и идет

в холодок, под доски.- Вотрушки, никак, пекут?.. Ну-ко, сходи, попотчуй.

Я бегу к Марьюшке, и она дает мне в окошечко горячую, с противня,

ватрушку. Выпрашиваю и Горкину. Бегу, подкидывая на ладошках, - такие они

горячие.

- Бо-гатые вотрушки... - говорит Горкин, перекрестясь, и обирает с

седой бородки крошечки творогу.- На Троицу завтра кра-сный денек будет. А на

Духов День, попомни вот, замутится. А то и громком, может, погрозит. Всегда

уж так. Потому и жолоба готовлю.

- А почему - " и страх, в радость..." - вчера сказал-то?

- Троица-то? А, небось, учил в книжке, как Авраам Троицу в гости

принимал... Как же ты так не знаешь? У Казанской икона вон... три лика, с

посошками, под древом, и яблочки на древе. А на столике хлебца стопочка и

кувшинчик с питием. А царь-Авраам приклонился, ручки сложил и головку от

страху отворотил. Стра-шно, потому. Ангели лики укрывают, а не то что...

Пойдет завтра Господь, во Святой Троице, по всей земле. И к нам зайдет.

Радость-то кака, а?.. У тебя наверху, в кивоте, тоже Троица.

Я знаю. Это самый веселый образ. Сидят три Святые с посошками под

деревцом, а перед ними яблочки на столе. Когда я гляжу на образ, мне

вспоминаются почему-то гости, именины.

- Верно. Завтра вся земля именинница. Потому - Господь ее посетит. У

тебя Иван-Богослов ангел, а мой - Михаил-Архангел. У каждого свой. А

земли-матушки сам Господь Бог, во Святой Троице... Троицын день. " Пойду, -

скажет Господь, - погляжу во Святой Троице, навещу". Адам согрешил.

Господь-то чего сказал? " Через тебя вся земля безвинная прокляна, вот ты

чего исделал! " И пойдет. Завтра на коленках молиться будем, в землю, о

грехах. Земля Ему всякие цветочки взростила, березки, травки всякие... Вот и

понесем Ему, как Авраам-царь. И молиться будем: " пошли, Господи, лето

благоприятное! " Хо-рошее, значит, лето пошли. Вот и поют так завтра: " Кто-о

Бог ве-лий, яко Бо-ог наш? Ты еси Бо-ог, тво-ряй чу-де-са-а! "

Голосок у Горкина старенький, дребезжит, такой приятный. Я прошу его

спеть ещЈ, еще, и еще разок. И поем вместе с ним. Он говорит, что эта

молитва " страшно победная", в году два раза поют только; завтра, на Троицу,

да на Пасхе, на первый день, в какую-то знатную вечерню. Сперва " Свете

тихий" пропоют, а потом ее.

- Прабабушка Устинья одну молитовку мне доверила, а отец Виктор

серчает... нет, говорит, такой! Есть, по старой книге. Как с цветочками

встанем на коленки, ты и пошепчи в травку: " и тебе мати-сыра земля,

согрешил, мол, душою и телом". Она те и услышит, и спокаешься во грехах. Все

ей грешим. Выростешь - узнаешь, как грешим. А то бы рай на земле был. Вот

Господь завтра и посетит ее, благословит, А на Духов День, может, и дожжок

пошлет... божью благодать.

Я смотрю на серую землю, и она кажется мне другой, будто она живая, -

молчит только. И радостно мне, и отчего-то грустно.

Сходится народ к обеду. Въезжает на дрожках Василь-Василич, валится с

них, - и прямо под колодец. Горкин ему качает и говорит: " нехорошо, Вася...

не годится". Он только хрипит: " взопрел! " Встряхивается, ерошит рыжие

волосы, глядит вспухшими мутными глазами, утирается красным платком и

валится на дрожки. Говорит, мотаясь: " в ты-щи местов надоть... й-еду-у! "

Кричат от ворот - " хозяин! ". Василь-Василич вскакивает, швыряет картуз об

дрожки и тянет из пиджака книжечку. Кричит: " тверрдо стою, мо...гу! " Ему

подают картуз. Въезжает верхом отец, Кавказка в мыле.

- Косой здесь? - спрашивает отец и видит Василь-Василича. - Да где тебя

носило - поймать не мог?

- Все в порядке, будь-п-койны-с... тыщи местов изъездил! - кричит

Василь-Василич и ерзает большим пальцем по книжечке, но грязные листочки

слиплись. Там какие-то палочки, кружочки и крестики, и никто их не понимает,

только Василь-Василич.

- Хо-рош! - говорит отец. - Пример показываешь.

- Будь-п-койны-с, крепко стою... голову запекло, взопрел-с! В тыще

местов был; все... как есть, в п-рядке!

Отец смотрит на него, он смотрит на отца - не колыхнется. Отец

забрасывает вопросами: поданы ли под Воробьевку лодки, в Марьиной роще как,

сколько свай вбито у Спасского, что купальни у Каменного, портомойни на

Яузе, плоты под Симоновом, дачи в Сокольниках, лодки на перевозе под

Девичьим... Василь-Василич ерзает пальцем в книжечке, с носа его повисла

капелька, нос багровый и маслится. Все в порядке: купальни, стройка в

Сокольниках, лодки под Воробьевку поданы для гулянья, и душегубки для

англичан, и фиверки в Зоологическом на пруду наводят, и травы пять возов к

вечеру подвезут, душистой-ароматной, для Святой Троицы, и сваи, и

портомойни, и камня выгружено, и кокоры с барок на стройку посланы, и... Все

в порядке!

- Под Воробьевку робят нарядил надежных, никого не потопим, догляжу-с.

- Видно, Горкину за тебя глядеть! - говорит отец. - Летось пятерых чуть

не утопил... спасибо, выплыли. А тебя в Марьину, где посуше.

- Воля ваша. Только Панкратычу трудно будет... старый человек,

священный! С народом не собразишься... тыщи народу завтра, самый у нас

мокрый праздник. Троица! все на воду рвутся, веночки эти запущают, по старой

моде, с березками катаются, не дай Бог! С ими надо какое ожесточе-ние!..

Кого по шее, кого веслом... кому доброе слово... разные пьяные бывают. А у

нас под шестьдесят лодок прогулочных, три дощака да две косых, на

перевозе... тыщи с-под Девичьего навалится, всех принять надо без

скандалу-с... Я уж урядника запросил и станового попридержу закусочкой, для

строгости...

- Пьяницу-то Горшкова?

- Завтра он устрашится, вот как!.. Страх его заберет-с, по случаю, как

самого князя Долгорукова ждут на Воробьевку... будет при опасном посту! А

при Горшке-то мы, как у Христа за пазухой-с. Ногой топнет - весь берег

задрожит... пьяные самые к лодкам и не подойдут-с. На их глотку-то каку

надо! А Михал Панкратыч, старый человек, священный... а, сами знаете, с

вашим народом как?

- Помни. За порядок - красную, за чуть что... искупаю! Обедать.

- О-рел! - взмахивает руками Василь-Василич, совсем веселый. - Прямо

свет-приставление завтра на Воробьевке будет! - и опять лезет под колодец.

Рад и Горкин: от греха подальше.

Едем на Воробьевку, за березками. Я с Горкиным на Кривой в тележке,

Андрюшка-плотник - на ломовой. Едем мимо садов, по заборам цветет сирень.

Воздух благоуханный, майский. С Нескучного ландышками тянет. Едут воза с

травой, везут мужики березки, бабы несут цветочки - на Троицу. Дорога в

горку. Кривая едва тащит. Горкин радуется на травку, на деревца, указывает

мне - что где: Мамонова дача вон, богадельня Андреевская, Воробьевка скоро.

" А потом к Крынкину самому заедем, чайку попьем, трактир у него на самом на

торчке, там тебе вся Москва, как на ладошке! " Справа деревья тянутся, в

светлой и нежной зелени.

- Гляди, матушка-Москва-то наша!.. - толкает меня Горкин и крестится.

Дорога выбралась на бугорок, деревья провалились, - я вижу небо, будто

оно внизу. Да где ж земля-то? И где - Москва?..

- Вниз-то, в провал гляди... эн она где, Москва-то!..

Я вижу... Небо внизу кончается, и там, глубоко под ним, под самым его

краем, рассыпано пестро, смутно. Москва... Какая же она большая!.. Смутная

вдалеке, в туманце. Но вот, яснее-.. - я вижу колоколенки, золотой куполок

Храма Христа Спасителя, игрушечного совсем, белые ящички-домики, бурые и

зеленые дощечки-крыши, зеленые пятнышки-сады, темные трубы-палочки, пылающие

искры-стекла, зеленые огороды-коврики, белую церковку под ними... Я вижу всю

игрушечную Москву, а над ней золотые крестики.

- Вон Казанская наша, башенка-то зеленая! - указывает Горкин. - А вон,

возля-то ее, белая-то... Спас-Наливки. Розовенькая, Успенья Казачья...

Григорий Кесарейский, Троица-Шабловка... Риз Положение... а за ней, в пять

кумполочков, розовый-то... Донской монастырь наш, а то - Данилов, в роще-то.

А позадь-то, колокольня-то высоченная, как свеча... то Симонов монастырь,

старинный!.. А Иван-то Великой, а Кремь-то наш, а? А вон те Сухарева

Башня... А орлы те, орлы на башенках... А Москва-река-то наша, а?.. А под

нами-то, за лужком... белый-красный... кака колокольня-то с узорами, с

кудерьками, а?! Девичий монастырь это. Кака Москва-то наша..!

В глазах у меня туманится. Стелется подо мной, в небо восходит далью.

Едем березовою рощей, старой. Кирпичные заводы, серые низкие навесы,

ямы. Дальше - березовая поросль, чаща. С глинистого бугра мне видно: все

заросло березкой, ходит по ветерку волною, блестит и маслится.

- Дух-то, дух-то леккой какой... березовый, а? - вздыхает Горкин. -

Приехали. Ондрейка-озорннк, дай-ко молодчику топорик, его почин. Перва его

березка.

Мне боязно. Горкин поталкивает - берись. Выбирает мне деревцо.

Беленькая красавица-березка. Она стояла на бугорке, одна. Шептались ее

листочки. Мне стало жалко.

- Крепше держи топорик. В церкву пойдет, молиться, у Троицы поставлю,

помечу твою березку... - и он завязывает на ней свой поясок с молитвой. - Да

ну, осмелей... ну?..

Он берет мои руки с топориком, повертывает, как надо, ударяет. Березка

дрожит, сухо звенит листочками и падает тихо-тихо, будто она задумалась. Я

долго стою над ней. А кругом падают другие, слышится дрожь и шелест.

- Давай его на седло, в Черемушки его прокачу! - слышу я крик отца.

И радостно, и страшно. И будто во сне все это.

Ноги мои распялены, прыгаю на тугой подушке, хватаюсь за поводья.

Прыгает голова Кавказки, грива жестко хлещет меня в лицо. " Лихо? " -

спрашивает отец в макушку, сжимая меня под мышками. Пахнет знакомыми

духами-флердоранжем, лесом, сырой землей. Не видно неба, - светлый, густой

орешник. " Кукушка... слышишь? - колет отец усами, - ку-ку... ку-ку? " Слышу,

совсем далеко. Деревня, стекла на парниках, сады. У голубого домика стоит

высокий старик, в накинутом на рубаху полушубке; с ним девочка, в розовом

платьице. Здороваются, и отец спрашивает, готов ли его заказ. Мы идем в сад,

и старик срезает для нас крупные, темные пионы. Отец торопится, надо

взглянуть на лодки. Старик говорит девочке: " жениху-то цветочков дай".

Девочка смотрит исподлобья, сосет пальчик. Когда мы садимся ехать, подходят

бабы. В ведрах у них сирень, ландыши, незабудки и желтые бубенцы. Старик

говорит, что это все к нашему заказу, завтра пришлет поутру. Девочка - у ней

синие глазки и светлые, как у куклы, волосы - протягивает мне пучочек

ландышков, и все смеются. " Хороший садовод, - говорит мне потом отец, -

богатый, а когда-то у дедушки работал". Скачем лесною глушью, опять

кукушка... - будто во сне все это.

На дороге наши воза с березками. Отец ссаживает меня и скачет. Мы

сворачиваем в село, к Крынкину. Он толстый и высокий, как Василь-Василич, в

белой рубахе и жилетке. Говорит важно, хлопает Горкина по руке и ведет нас

на чистую половину, в галдарейку. Они долго пьют чай из чайников, говорят о

делах, о деньгах, о садах, о вишнях и малине, а я все хожу у стекол и смотрю

на Москву внизу. Внизу, под окном, деревья, потом река, далеко-далеко внизу,

за рекой - Москва. Нижние стекла разные - синие, золотые, красные. И Москва

разная через них. Золотая Москва всех лучше.

- Никак над Москвой-то дождик? - говорит Горкин и открывает окно на

галерейке.

Теперь настоящая Москва. Над нею туча, и видно, как сеет дождь, серой

косой полоской. Светло за ней, и вот - видно на туче радугу. Стоит над

Москвой дуга.

- Так, проходящая... пыль поприбьет маленько. Пора, поедем.

Крынкин говорит: " постой, гостинчика ему надо". И несет мне тонкую

веточку, а на ней две весенние клубнички. Говорит: " крынкинская, парниковая,

с Воробьевки, - и поклончик папашеньке".

Мы едем на березках. Вот и опять Москва, самая настоящая Москва. Я

смотрю на веселые клубнички, на березовый хвост за нами, который дрожит

листочками... - будто во сне все это.

Солнце слепит глаза, кто-то отдернул занавеску. Я жмурюсь радостно:

Троицын День сегодня! Над моей головой зеленая березка, дрожит листочками. У

кивота, где Троица, тоже засунута березка, светится в ней лампадочка.

Комната кажется мне другой, что-то живое в ней.

На мокром столе в передней навалены всякие цветы и темные листья

ландышей. Все спешат набирать букетцы, говорят мне - тебе останется. Я

подбираю с пола, но там только рвань и веточки. Все нарядны, в легких и

светлых платьях. На мне тоже белое все, пикейное, и все мне кричат: не

обзеленись! Я гуляю по комнатам. Везде у икон березки. И по углам березки, в

передней даже, словно не дом, а в роще. И пахнет зеленой рощей.

На дворе стоит воз с травой. Антипушка с Гаврилой хватают ее охапками и

трусят по всему двору. Говорят, еще подвезут возок. Я хожу по траве и

радуюсь, что не слышно земли, так мягко. Хочется потрусить и мне, хочется

полежать на травке, только нельзя: костюмчик. Пахнет, как на лужку, где

косят. И на воротах наставлены березки, и на конюшне, где медный крест, и

даже на колодце. Двор наш совсем другой, кажется мне священным. Неужели

зайдет Господь во Святой Троице? Антипушка говорит: " молчи, этого никто не

может знать! " Горкин еще до света ушел к Казанской, и с ним отец.

Мы идем все с цветами. У меня ландышки, и в середке большой пион.

Ограда у Казанской зеленая, в березках. Ступеньки завалены травой так густо,

что путаются ноги. Пахнет зеленым лугом, размятой сырой травой. В дверях

ничего не видно от березок, все задевают головами, раздвигают. Входим как

будто в рощу. В церкви зеленоватый сумрак и тишина, шагов не слышно,

засыпано все травой. И запах совсем особенный, какой-то густой, зеленый,

даже немножко душно. Иконостас чуть виден, кой-где мерцает позолотца,

серебрецо, - в березках. Теплятся в зелени лампадки. Лики икон, в березках,

кажутся мне живыми - глядят из рощи. Березки заглядывают в окна, словно

хотят молиться. Везде березки: они и на хоругвях, и у Распятия, и над

свечным ящиком-закутком, где я стою, словно у нас беседка. Не видно певчих и

крылосов, - где-то поют в березках. Березки и в алтаре - свешивают листочки

над Престолом. Кажется мне от ящика, что растет в алтаре трава. На амвоне

насыпано так густо, что диакон путается в траве, проходит в алтарь царскими

вратами, задевает плечами за березки, и они шелестят над ним. Это что-то...

совсем не в церкви! Другое совсем, веселое. Я слышу - поют знакомое:

" Свете тихий", а потом, вдруг, то самое, которое пел мне Горкин вчера,

редкостное такое, страшно победное:

" Кто Бог велий, яко Бо-ог наш? Ты еси Бо-ог, творя-ай чу-де-са-а-а!.."

Я смотрю на Горкина - слышит он? Его голова закинута, он поет. И я

пробую петь, шепчу.

Это не наша церковь: это совсем другое, какой-то священный сад. И

пришли не молиться, а на праздник, несем цветы, и будет теперь другое,

совсем другое, и навсегда. И там, в алтаре, тоже - совсем другое. Там, в

березках, невидимо, смотрит на нас Господь, во Святой Троице, таинственные

Три Лика, с посошками. И ничего не страшно. С нами пришли березки, цветы и

травки, и все мы, грешные, и сама земля, которая теперь живая, и все мы

кланяемся Ему, а Он отдыхает под березкой. Он теперь с нами, близко, совсем

другой, какой-то совсем уж свой. И теперь мы не грешные. Я не могу молиться.

Я думаю о Воробьевке, о рощице, где срубил березку, о Кавказке, как мы

скакали, о зеленой чаще... слышу в глуши кукушку, вижу внизу, под небом,

маленькую Москву, дождик над ней и радугу. Все это здесь, со мною, пришло с

березками: и березовый, легкий воздух, и небо, которое упало, пришло на

землю, и наша земля, которая теперь живая, которая - именинница сегодня.

Я стою на коленках и не могу понять, что же читает батюшка. Он стоит

тоже на коленках, на амвоне, читает грустно, и золотые врата закрыты. Но его

книжечка - на цветах, на скамейке, засыпанной цветами. Молится о грехах? Но

какие теперь грехи! Я разбираю травки. Вот это - подорожник, лапкой, это -

крапивка, со сладкими белыми цветочками, а эта, как веерок, - манжетка. А вот

одуванчик, горький, можно пищалку сделать. Горкин лежит головой в траве. В

коричневом кулаке его цветочки, самые полевые, которые он набрал на

Воробьевке. Почему он лицом в траве? Должно быть, о грехах молится. А мне

ничего не страшно, нет уже никаких грехов. Я насыпаю ему на голову травку.

Он смотрит одним глазом и шепчет строго: " молись, не балуй, глупый...

слушай, чего читают". Я смотрю на отца, рядом. На белом пиджаке у него

прицеплен букетик ландышей, в руке пионы. Лицо у него веселое. Он помахивает

платочком, и я слышу, как пахнет флердоранжем, даже сквозь ландыши. Я тяну к

нему свой букетик, чтобы он понюхал. Он хитро моргает мне. В березке над

нами солнышко.

Народ выходит. Горкин с отцом подсчитывают свечки и медяки, записывают

в книгу. Я гуляю по церкви, в густой, перепутанной траве. Она почернела и

сбилась в кучки. От ее запаха тяжело дышать, такой он густой и жаркий. У

иконы Троицы я вижу мою березку, с пояском Горкина. Это такая радость, что я

кричу: " Горкин, моя березка!.. и поясок на ней твой... Горкин! " Они грозятся

от ящика - не кричи. Я смотрю на Святую Троицу, а Она, Три Лика, с

посошками, смотрит весело на меня.

Я хожу по зеленому, праздничному двору. Большая наша лужа теперь, как

прудик, бережки у нее зеленые. Андрейка вкопал березку и разлегся. Ложусь и

я, будто на бережку. Приходит Горкин и говорит Андрейке, что землю нынче

грешно копать, земля именинница сегодня, тревожигь не годится, за это,

бывало, вихры нарвут. Хочет отнять березку, но я прошу. " Ну, Господь с вами,

- говорит он задумчиво, - а только не порядок это".

После обеда народу никого не остается, везут и меня в Сокольники. Так и

стоит наш двор, зеленый, тихий, до самой ночи. Может быть, и входил Господь?

Этого никто не знает, не может знать.

Ночью я просыпаюсь... - гром? В занавесках мигает молния, слышен гром.

Я шепчу - " Свят-свят, Господь Саваоф" - крещусь. Шумит дождик, и все

сильней, - уже настоящий ливень. Вспоминаю, как говорил мне Горкин, что и

" громком, может, погрозится". И вот, как верно! Троицын День прошел;

начинается Духов День. Потому-то и желоба готовил. Прошел по земле Господь и

благословил, и будет лето благоприятное.

Березка у кивота едва видна, ветки ее поникли. И надо мной березка,

шуршит листочками. Святые они, божьи. Прошел по земле Господь и благословил

их и все. Всю землю благословил, и вот - благодать Господня шумит за окнами.