Птицы божьи

Рождество...

Чудится в этом слове крепкий, морозный воздух, льдистая чистота и

снежность. Самое слово это видится мне голубоватым. Даже в церковной песне -

Христос рождается - славите!

Христос с небес - срящите! -

слышится хруст морозный.

Синеватый рассвет белеет. Снежное кружево деревьев легко, как воздух.

Плавает гул церковный, и в этом морозном гуле шаром всплывает солнце.

Пламенное оно, густое, больше обыкновенного: солнце на Рождество. Выплывает

огнем за садом. Сад - в глубоком снегу, светлеет, голубеет. Вот, побежало по

верхушкам; иней зарозовел; розово зачернелись галочки, проснулись; брызнуло

розоватой пылью, березы позлатились, и огненно-золотые пятна пали на белый

снег. Вот оно, утро Праздника, - Рождество.

В детстве таким явилось - и осталось.

Они являлись на Рождество. Может быть, приходили и на Пасху, но на

Пасху - неудивительно. А на Рождество, такие трескучие морозы... а они

являлись в каких-то матерчатых ботинках, в летних пальтишках без пуговиц и в

кофтах и не могли говорить от холода, а прыгали все у печки и дули в сизые

кулаки, - это осталось в памяти.

- А где они живут? - спрашиваю я няню.

- За окнами.

За окнами... За окнами - чернота и снег.

- А почему у кормилицы сын мошенник?

- Потому. Мороз вон в окошко смотрит.

Черные окна в елочках, там мороз. И все они там, за окнами.

- А завтра они придут?

- Придут. Всегда приходят об Рождестве. Спи.

А вот и завтра. Оно пришло, после ночной метели, в морозе, в солнце. У

меня защипало пальцы в пуховых варежках и заломило ноги в заячьих сапожках,

пока шел от обедни к дому, а они уже подбираются: скрып-скрып-скрып. Вот уж

кто-то шмыгнул в ворота, не Пискун ли?

Приходят " со всех концов". Проходят с черного хода, крадучись. Я

украдкой сбегаю в кухню. Широкая печь пылает. Какие запахи! Пахнет мясными

пирогами, жирными щами со свининой, гусем и поросенком с кашей... - после

поста так сладко. Это густые запахи Рождества, домашние. Священные - в

церкви были. В льдинках искристых окон плющится колко солнце. И все-то

праздничное, на кухне даже: на полу новые рогожи, добела выскоблены лавки,

блещет сосновый стол, выбелен потолок и стены, у двери вороха соломы - не

дуло чтобы. Жарко, светло и сытно.

А вот и Пискун, на лавке, у лохани. На нем плисовая кофта, ситцевые

розовые брюки, бархатные, дамские сапожки. Уши обвязаны платочком, и так

туго, что рыжая бородка торчит прямо, словно она сломалась. Уши у него

отмерзли, - " собаки их объели", - когда спал на снегу зачем-то. Он, должно

быть, и голос отморозил: пищит, как пищат мышата. Всем его очень жалко. Даже

кучер его жалеет:

- Пискун ты. Пискун... пропащая твоя головушка!

Он сидит тихо-тихо и ест пирожок над горстью, чтобы не пропали крошки.

- А Пискун кто? - спрашивал я у няни.

- Был человек, а теперь Пискун стал. Из рюмочек будешь допивать, вот и

будешь Пискун.

Рядом с ним сидит плотник Семен, безрукий. Когда-то качели ставил. Он

хорошо одет: в черном хорошем полушубке, с вышивкой на груди, как елочка, в

розовых с белым валенках. В целой руке у него кулечек с еловыми свежими

кирпичиками: мне подарок. Правый рукав у полушубка набит мочалой, - он

охотно дает пощупать, - стянут натуго ремешком, - " так, для тепла

пристроил! " - похож на большую колбасу. Руку у него " Антон съел".

- Какой Антон?

- А такой. Доктор смеялся так: зовется " Антон огонь".

Ему завидуют: хорошо живет, от хозяина красную в месяц получает, в

монастырь даже собирается на спокой.

Дальше - бледная женщина с узелком, в тальме с висюльками, худящая,

страшная, как смерть. На коленях у ней мальчишка, в пальтишке с якорьками, в

серенькой шапочке ушастой, в вязаных красных рукавичках. На его синих щечках

розовые полоски с грязью, в руке дымящийся пирожок, на который он только

смотрит, в другой - розовый слюнявый пряник. Должно быть, от пряника

полоски. Кухарка Марьюшка трогает его мокрый носик, жалостливо так смотрит и

дает куриную лапку; но взять не во что, и бледная женщина, которая почему-то

плачет, сует лапку ему в кармашек.

- Чего уж убиваться-то так, нехорошо... праздник такой!.. - жалеет ее

кухарка. - Господь милостив, не оставит.

Мужа у ней задавило на чугунке, кондуктора. Но Господь милостив, на

сиротскую долю посылает. Жалеет и Семен, безрукий:

- Господь и на каждую птицу посылает вон, - говорит он ласково и

смотрит на свой рукав, - а ты все-таки человеческая душа, и мальчишечка у

тебя, да... Вон, руки нет, а... сыт, обут, одет, дай Бог каждому. Тут

плакать не годится, как же так?.. Господь на землю пришел, не годится.

Его все слушают. Говорят, он из Писания знает, в монахи подается.

Все больше и больше их. Разные старички, старушки, - подходят и

подходят. Заглядывает порой Василь-Василич, справляется:

- Кровельщик-то не приходил, Глухой? Верно, значит, что помер, за

трешницей своей не пришел. Сколько вас тут... десять, пятнадцать...

осьмнадцать душ, так.

- Зачем - помер! - говорит Семен. - Его племянник в деревню выписал,

трактир открыл... для порядку выписал.

Входит похожий на монаха, в суконном колпаке, с посохом, сивая борода в

сосульках. Колпака не снимает, начинает закрещивать все углы и для чего-то

дует - " выдувает нечистого"? Глаза у него рыжие, огнистые. Он страшно кричит

на всех:

- Что-о, жрать пришли?! А крещение огнем примаете?.. Сказал Бог

нечестивым: " извергну нечистоту и попалю! " Вззы!.. - взмахивает он посохом и

страшно вонзает в пол, будто сам Иван Грозный, как в книжечке.

Все перед ним встают, ждут от него чего-то. Шепчет испуганно кухарка,

крестится:

- Ох, милостивец... чегой-то скажет!..

- Не скажу! - кричит на нее монах. - Где твои пироги?

- Сейчас скажет, гляди-ка, - говорит, толкая меня, Семен.

Марьюшка дает два больших пирога монаху, кланяется и крестится. Монах

швыряет пирогами, одним запускает в женщину с мальчиком, другим - за печку и

кричит неподобным голосом:

- Будут пироги - на всех будут сапоги! Аминь.

Опять закрещивает и начинает петь " Рождество Твое, Христе Боже наш".

Ему все кланяются, и он садится под образа. Кричит, будто по-петушиному:

- Кури-коко тата, я сирота, я сирота!..

Его начинают угощать. Кучер Антипушка ставит ему бутылочку, - " с

морозцу-то, Леня, промахни! " Монах и бутылку крестит. И все довольны. Слышу

- шепчут между собой:

- Ласковый нонче, угощение сразу принял... К благополучию, знать. У

кого не примет - то ли хозяину помереть, то ли еще чего.

- А поросятина где? - страшно кричит монах. - Я пощусь-пощусь, да и

отощусь! Думаете, чего... судаки ваши святей, что ли, поросятины? Одна

загадка. Апостол Петр и змею, и лягушку ел, с неба подавали. В церкви не

бываете - ничего и не понимаете. Бззы!..

И мне, и всем делается страшно. Монах видит меня и так закатывает

глаза, что только одни белки. Потом смеется и крестит мелкими крестиками.

Вбегает Василь-Василич:

- Опять Леня пожаловал? Я тебе раз сказал!.. - грозит он монаху

пальцем, - духу чтоб твоего не было на дворе!

- Я не на дворе, а на еловой коре! - крестит его монах, - а завтра буду

на горе!

- Опять в " Титах" будешь, как намедни... отсидел три месяца?..

- И сидел, да не поседел, а ты вон скоро белей савана будешь, сам царь

Давыд сказал в книгах! - ерзая, говорит монах. - Христос ныне рождается на

муки... и в темницу возьмут, и на Кресте разопнут, и в третий день

воскреснет!

- Что уж, Василь-Василич, человека утеснять... - говорит Семен, -

каждый отсидеть может. Ты вон сидел, как свайщика Игната придавило, за

неосторожность. Так и каждому.

- Наверх лучше не доступай! - говорит Василь-Василич, - все равно до

хозяина не допущу, терпеть не может шатунов.

- Это уж как Господь дозволит, а ты против Его воли... вззы! - говорит

монах. - Судьба каждого человека - тонкий волосок, петушиный голосок!

Василь-Василич сердито машет и уходит. И все довольны.

Вижу свою кормилицу. Она еще все красавица-румянка. Она в бархатной

пышной кофте, в ковровом платке с цветами. Сидит и плачет. Почему она все

плачет? Рассказывает - и плачет-причитает. Что у ней сын мошенник? И кто-то

" пачпорта не дает", а ей богатое место вышло. Ее жалеют, советуют:

- Ты, Настюша, прошение строгое напиши и к губернатору самому подай...

так не годится утеснять, хошь муж-размуж!

Монах приглядывается к Насте, стучит посохом и кричит:

- Репка, не люби крепка! Смой грехи, смой грехи!..

Всем делается страшно. Настя всплескивает руками, как будто на икону.

- Да что ты, батюшка... да какие же я грехи..?

- У всех грехи... У кого ку-рочки, а у тебя пе-ту-хи-и!..

Кормилица бледнеет. Кухарка вскрикивает - ах, батюшки! и падает головою

в фартук. Все шепчутся. Антипушка строго качает головой.

- Для Христова Праздника - всем прощенье! - благословляет монах всю

кухню.

И все довольны.

Скрипит промерзшая дверь, и входит человек, которого называют " Подбитый

Барин". Он высокого роста, одет в летнее пальтецо, такое узкое, что между

пуговиц распирает, и видно ситцевую под ним рубашку. Пальтецо до того

засалено, что блестит. На голове у барина фуражка с красным околышем, с

дорванным козырьком, который дрожит над носом. На ногах дамские ботинки, так

называемые - прюнелевые, для танцев, и до того тонки, что видно горбушки

пальцев, как они ерзают там с мороза. Барин глядит свысока на кухню,

потягивает, морщась, носом, ежится вдруг и начинает быстро крутить ладонями.

- Вввахх... хха-хаа... - всхрипывает он, я слышу, и начинает с удушьем

кашлять. - Ммарроз... вввахх-хха-хха!..

Прислоняется к печке, топчется и начинает насвистывать " Стрелочка". Я

хорошо вижу его синеватый нос, черные усы хвостами и водянистые выпуклые

глаза.

- Свистать-то, будто, и не годится, барин... чай, у нас образа висят! -

говорит укоризненно Марьюшка.

- Птица какая прилетела... - слышу голос Антипушки, а сам все смотрю на

барина.

Он все посвистывает, но уже не " Стрелочка", а любимую мою песенку,

которую играет наш органчик - " Ехали бояре из Нова-Города". И вдруг

выхватывает из пальто письмо.

- Доложите самому, что приехал с визитом... барин Эн-та-льцев! -

вскрикивает он важно, с хрипом. - И желает им прочитать собственноручный

стих Рождества! Собственноручно, стих... ввот! - хлопает он письмом.

Все на него смеются, и никто не идет докладывать.

- На-роды!.. - дернув плечом, уже ко мне говорит барин и посылает

воздушный поцелуй. - Скажи, дружок, таммы... что вот, барин Энтальцев,

приехал с поздравлением... и желает! А? Не стесняйся, милашка... скажи папа,

что вот... я приехал?..

- Через махонького хочет, так нельзя. Ты дождись своего сроку, когда

наверх позовут! - говорит ему строго кучер. - Ишь, птица какая важная!..

- Все мы птицы небесные, создания Творца! - вскрикивает, крестясь на

образ, - и Господь питает нас.

- Вот это верно, - говорят сразу несколько голосов, - все мы птицы

Божьи, чего уж тут считаться!..

Приглашают за стол и барина. Он садится под образа, к монаху. Ему

наливают из бутылки, он потирает руки, выпивает, крякает по-утиному и

начинает читать бумажку:

- Слушайте мое сочинение - стихи, на праздник Рождества Христова!

Вот настало Рождество,

Наступило торжество!

Извещают нас волхвы

От востока до Москвы!

Всем очень нравится про волхвов. И монах говорит стишки. И потом опять

барин, и кажется мне, что они хотят показать, кто лучше. Их все задорят:

- А ну-ка, как ты теперь?..

Наконец вызывают наверх, где будет раздача праздничных. Слышу, кричит

отец:

- Ну, парад начинается... подходи!

Василь-Василич начинает громко вызывать. Первым выходит барин. Доходит

наконец и до монаха:

- Иди уж, садова голова... для-ради такого Праздника! - говорит

примирительно Косой и толкает монаха в шею. - Охватывай полтинник.

- Ааа... то-то и есть. Господь-то на ум навел! - весело говорит монах.

Получив на праздник, они расходятся. До будущего года.

Ушло, прошло. А солнце, все то же солнце, смотрит из-за тумана шаром. И

те же леса воздушные, в розовом инее поутру. И галочки. И снега, снега...

ОБЕД " ДЛЯ РАЗНЫХ"

Второй день Рождества, и у нас делают обед - " для разных". Приказчик

Василь-Василич еще в Сочельник справляется, как прикажут насчет " разного

обеда":

- Летось они маленько пошумели, Подбитый Барин подрался с Полугарихой

про Иерусалим... да и Пискуна пришлось снегом оттирать. Вы рассерчали и не

велели больше их собирать. Только они все равно придут-с, от них не

отделаешься.

- Дурак приказчик виноват, первый надрызгался! - говорит отец. - Я на

второй день всегда у городского головы на обеде, ты с ними за хозяина. Нет

уж, как отцом положено. Помру, воля Божия... помни: для Праздника кормить.

Из них и знаменитые есть.

- Вам - да помирать-с! - восклицает Василь-Василич, стреляя косым

глазом под потолок. - Кому ж уж тогда и жить-с? Да после вас и знаменитых

никого не будет-с!..

- Славные помирают, а нам и Бог велел. Пушкин вон, какой знаменитый

был, памятник ему ставят, подряд вот взяли, места для публики...

- Один убыток-с.

- Для чести. Какой знаменитый был, а совсем, говорят, молодой помер. А

мы... Так вот, сам сообразишь, как-то. У меня дел по горло. Ледяной Дом в

Зоологическом не ладится, оттепель все была... на первый день открытие

объявили, публика скандал устроит...

- В новинку дело-то. Все уже балясины отлили, и кота Ондрюшка отлил,

самовар слепили и шары на крышу, Горшки цветочные только на уголки, и топку

в лежанке приладить, чтобы светилось, а не таяло. Подмораживает крепко, под

двадцать будет, к третьему дню поспеем. В " Листке" про вас пропечатают...

Все у нас говорят про какой-то " Ледяной Дом", куда повезут нас на

третий день. Скорняк Василь-Василич, по прозвищу Выхухоль, у которого много

книжек Морозова-Шарапова, принес отцу книжку и сказал:

- Вот, Сергей Иваныч, про замечательную историю, как человека

заморозили и Ледяной Дом построили. В Санпитербурге было, доподлинно.

С этого и пошло.

Отец отдает распоряжения, что к обеду и кого допускать. Василь-Василич

загибает пальцы. Пискун, Полугариха, солдат Махоров, Выхухоль, певчий-обжора

Ломшаков, который протодьякону не удаст и едва пролезает в дверь; знаменитый

Солодовкин, который ставит нам скворцов и соловьев, - таких насвистывает!

звонарь от Казанской, Пашенька-блаженненькая, знаменитый гармонист Петька,

моя кормилка Настя, у которой сын мошенник, хромой старичок-цирюльник Костя,

вылечивший когда-то дедушку от водянки, - тараканьими порошками поднял, а

доктора не могли! - Трифоныч-Юрцов, сорок лет у нас лавку держит, - разные,

" потерявшие себя" люди, а были когда-то настоящие.

- Этот опять добиваться будет, " барин" -то... особого почета требует.

Прикажете допустить? - спрашивает Василь-Василич.

- Господин Энтальцев? Допусти. Сам когда-то обеды задавал, стихи

сочиняет. Для Горкина икемчику, и " барину" поднесешь, вот и почет ему.

- Да он этого все требует, горлышко-то с перехватцем, горькой!

Прикажете купить?

- Знаю, кому с перехватцем. Довольно с вас и икемчику. Всем по

трешнику, как всегда. Ну, барину дашь пятерку. Солодовкину ни-ни, обидится.

За скворца не взял да еще в конверте вернул. Гордый.

Накрывают в холодной комнате, где в парадные дни устраиваются

официанты. Постилают голубую, рождественскую, скатерть, и посуду ставят тоже

парадную, с голубыми каемочками. На лежанке устраивают закуску. Ни икры, ни

сардинок, ни семги, ни золотого сига копченого, а просто: толстая колбаса с

языком, толстая копченая, селедки с луком, солевые снеточки, кильки и пироги

длинные, с капустой и яйцами. Пузатые графины рябиновки и водки и бутылка

шато-д-икема, для знаменитого нашего плотника - " филенщика" - Михаил

Панкратыча Горкина, который только в праздники " принимает", как и отец, и

для женского пола.

Кой-кто из " разных" приходит на первый день Рождества и заночевывает:

солдат Махоров, из дальней богадельни, на деревянной ноге,

Пашенька-преблаженная и Полугариха. Махорова угощают водкой у себя плотники,

и он рассказывает им про войну. Полугариху вызывают к гостям наверх, и она

допоздна расписывает про старый Ерусалим, и каких она страхов навидалась.

Идут через черный ход; только скорняк Трифоныч и Солодовкин - через

парадное. Барин требует, чтобы и его пустили через парадное. Я вожу снег на

саночках и слышу, как он спорит с Василь-Василичем:

- Я Валерьян Дмитриевич Эн-та-льцев! Вот карточка...

И все попрыгивает на снежку. Страшный мороз, а он в курточке со

шнурками и в прюнелевых полсапожках, дамских. На нем красная фуражка, под

мышкой трость. Лицо сине-багровое, под глазами серые пузыри. Он

передергивает плечами и говорит на крышу:

- О-чень странно! Меня сам Островский, Александр Николаич, в кабинете

встречает, с сигарами!.. Ччерт знает... в таком случае я не...

Василь-Василич одет тепло, в куртке на барашке, в валенках; лицо у него

красное, веселое. Подмигивает-смеется:

- Знаменитый Махоров, со всякими крестами, и то через кухню ходит. А

чего вы стесняетесь? Кто в хорошей шубе - так через парадное. А вы идите

тихо-благородно, усажу, где желаете... только не скандальте для праздника.

- На-ро-ды!.. - говорит барин подрагивающими губами. - Впрочем, не

место красит человека... много званых, да мало избранных! Пройдем и через

кухню... Передай карточку, скажи - Эн-та-льцев!

- Да вас и без карточки все знают, при себе держите, - говорит

дружелюбно Василь-Василич и что-то шепчет барину на ушко.

Тот шлепает его по спине и, попрыгивая, проходит кухней.

По стене длинной комнаты, очень светлой от солнца и снега на дворе,

сидят чинно на сундуках " разные" и дожидаются угощения. Вот Пискун. У него

такой тонкий голос, что мне все кажется, - вот-вот перервется он. На Пискуне

бархатная кофта, с разными рукавами, и плисовые сапожки с мехом. Уши

повязаны платочком: они отморожены, и вместо них - " только дырки". Должно

быть, он и голос отморозил. Рыжая бородка суется из платочка, словно она

сломалась. Когда-то он пел в Большом театре, где мы недавно смотрели " Роберт

и Бертрам, или два вора", но сорвал голос, и теперь только по трактирам - " уж

как веет ветерок, из трактира в погребок". Все его жалеют и говорят: " Пискун

ты, Пискун, пропащая твоя головушка". Глаза у Пискуна всегда плачут, руки

ходят, будто нащупывают, и за обедом ему наводят вилку на кусочек.

Под образом с голубенькой лампадкой сидит знаменитый человек Махоров,

выставив ногу-деревяшку, похожую на толстую бутылку или кеглю. На нем

зеленоватый мундир с золотыми галунами, по всей груди золотые и серебряные

крестики и медали. Высоким седым хохлом он мне напоминает нашего

Царя-Освободителя. Он недавно был на войне добровольцем и принес нам саблю,

фески и туфельки, которые пахнут туркой. Сидит он строгий и все покручивает

усы. На щеке у него беловатый шрам - " поцеловала пулька под Севастополем".

Все его очень уважают, и я тоже, словно икона он. Отец говорит, что у него

на груди " иконостас, только бы свечки ставить". С ним Полугариха, банщица,

знаменитая: ходила пешком в старый Ерусалим. Она очень уж некрасивая, в

бородавках, и пахнет от нее пробками; и еще кривая: " выхлестнули за веру

турки". - " Вот когда страху-то навидалась! - рассказывает она. - Мы-то

плачем, у Гроба Господня, а они с мечами.. да с бечами... - хлесть-хлесть! И

выстегнули. И батюшка-патриарх с нами, в голос кричит, а они -

хлесть-хлесть! Ждут демоны, - не сойдет огонь с неба, - всем нам голову

долой! Как пал огонь с небес, так все лампадки-свечечки и загорелись. Как мы

вскричим - " правильная наша вера! " - а они так зубами и заскрипели. А ничего

не могут, такой закон".

Рядом с ней простоволосая Пашенька-преблаженная, вся в черном,

худенькая и юркая. Была богатая, да сгорели у ней малютки-детки, и стала она

блаженненькой. Сидит и шепчет. А то и вскрикнет: " соли посолоней, в гробу

будешь веселей!! " Так все и испугаются. У нас боятся, как бы она чего не

насказала. Сказала на именинах у Кашиных, на Александра Невского, 23 ноября:

- " долги ночи - коротки дни", а Вася ихний и помер через неделю в Крыму,

чахоткой! Очень высокого роста был - " долгий". Вот и вышли " коротки дни".

Еще - курчавый и желтозубый, Цыган, в поддевке и с длинной серебряной

цепочкой с полтинничками и с бу-бенцами. Пашенька дует на него и все говорит

- цыц! Он показывает ей серебряный крест на шее и все кланяется, - боится и

он, должно быть. Трифоныч, скорняк Василь-Василич, который говорит так,

словно читает книжку. Потом, во весь сундук, певчий Ломшаков. Он тяжело

сопит и дремлет, лицо у него огромное и желтое - от водянки. Еще, разные. Но

после солдата интересней всего - Подбитый Барин. Он стоит у окна, глядит на

сугробы и все насвистывает. Кажется, будто он один в комнате. А то поглядит

на нас и сделает так губами, словно у него болит зуб. Горкин сегодня - как

будто гость: на нем серенький пиджачок отца, брюки навыпуск, а на шее

голубенький платочек. А то всегда в поддевке.

Входит отец, нарядный, пахнет от него духами. На пальце бриллиантовое

кольцо. Совсем молодой, веселый. Все поднимаются.

- С праздником Рождества Христова, милые гости, - говорит он

приветливо, - прошу откушать, будьте, как дома.

Все гудят: " с Праздничком! дай вам Господь здоровьица! "

Отец подходит к лежанке, на которой стоят закуски, и наливает рюмку

икемчика. Василь-Василич наливает из графинов. Барин быстро трет руки,

словно трещит лучиной, вертит меня за плечи и спрашивает, сколько мне лет.

- Ну, а семью семь? Врешь, не тридцать семь, а... сорок семь! Гм...

Отец чокается со всеми, отпивает и извиняется, что едет на обед к

городскому голове, а за себя оставляет Горкина и Василь-Василича. Барин

выхватывает откуда-то из-под воротничка конвертик и просит принять

" торжественный стих на Рождество":

С Рождеством вас поздравляю

И счастливым быть желаю,

Не придумаю, не знаю, -

Чем вас подарить?..

Нет подарка дорогого,

Нет алмаза золотого,

Подарю я вам.. два слова!

Ни-когда!

На-всегда!

- Тут шарада и каламбур! - вскрикивает он радостно: - печаль -

ни-когда, а радость - на-всегда!

Всем очень нравится, - как он ловко! Отец благодарит, жмет руку барину

и уходит. Василь-Василич сдерживает:

- Господин Энтальцев, не спеши... еще велик день!

Энтальцев, с селедкой в усах, подкидывает меня под потолок и шепчет

мокрыми усами в ухо: " мальчик милый, будь счастливый... за твое здоровье, а

там хоть... в стойло коровье! " Дает мне попробовать из рюмки, и все смеются,

как я начинаю кашлять и морщиться.

Его сажают рядом с солдатом и Полугарихой, на почетном месте. Горкин

садится возле Пискуна и водит его рукой. Едят горячую солонину с огурцами,

свинину со сметанным хреном, лапшу с гусиными потрохами и рассольник,

жареного гуся с мочеными яблоками, поросенка с кашей, драчену на черных

сковородах и блинчики с клюквенным вареньем. Все наелись, только певчий

грызет поросячью голову и просит, нет ли еще пирогов с капустой. Ему дают, и

Василь-Василич просит - " Сеня, прогреми 'дому сему', утешь! ". Певчий

проглатывает пирог, сопит тяжело и велит открыть форточку, - " а то не

вместит". И так гремит и рычит, что делается страшно. Потом валится на

сундук, и ему мочат голову. Все согласны, что если бы не болезнь, перешиб бы

и самого Примагентова! Барин целует его в " сахарные уста" и обнимает. Двое

молодцов вносят громадный самовар и ставят на лежанку. Пискун неожиданно

выходит на середину комнаты и раскланивается, прижимая руку к груди.

Закидывает безухую голову свою и поет в потолок так тонко-нежно - " Близко

города Славянска... наверху крутой горы"... Все в восторге и удивляются:

" откуда и голос взялся! водочка-то что делает! "... Потом они с барином поют

удивительную песню -

Вот барка с хлебом пребольшая,

Кули и голуби на ней,

И рыба-ков... бо... льшая... ста-ая...

Уныло удит пескарей.

Горкин поднимает руки и кричит - " самое наше, волжское! ". И Цыган

пустился: стал гейкать и так высвистывать, что Пашенька убежала, крестя нас

всех. Тут уж и гармонист проснулся. Это красивый паренек в малиновой рубахе,

с позументом. Горкин мне шепчет: " помрет скоро, последний градус в

чахотке... слушай, как играет! " Все затихают. И уж играл Петька-гармонист!

Играл " Лучинушку"... Я вижу, как и сам он плачет, и Горкин плачет, теребя

меня, и все уговаривая - " ты слушай, слушай... ростовское наше!..." И барин

плачет, и Пискун, и солдат. Скорняк, когда кончилось, говорит, что нет ни у

кого такой песни, у нас только. Он берет меня на колени, гладит по голове и

старается выучить, как петь: " лу-учи-и-и-нушка...", - и я вижу, как из его

голубоватых старческих уже глаз выкатываются круглые, светлые слезинкн. И

солдат меня гладит, притягивает к себе, и его кресты натирают мне щеку. Мне

так хорошо с ними, необыкновенно. Но почему они плачут, о чем плачут?

Хочется и мне плакать. Праздник, а они плачут! Потом барин начинает махать

рукой и затягивает " Вниз по матушке по Волге". Поют хором, все, и

Василь-Василич, и Горкин. А окна уже синеют, и виден месяц. Кормилка Настя

приходит после обеда, измерзшая, и Горкин дает ей всего на одной тарелке.

Она целует меня, прижимает к холодной груди и тоже почему-то плачет. Оттого,

что у ней сын мошенник? Она сует мне мерзлый апельсинчик, шоколадку в

бумажке - высокая на ней башенка с орлом. И все вздыхает:

- Выкормышек мой, растешь...

От ее слов у меня перехватывает дыханье, и по привычке, я прячу голову

в ее колени, в холодную ее кофту, в стеклярусе.

Глубокий вечер. Я сижу в мастерской, пустой и гулкой. Железная печка

полыхает, пыхает по стенам. Поблескивают на них пилы. Топят щепой и

стружкой. Мы - скорняк, Горкин, Василь-Василич и я - сидим на чурбачках,

кружочком, перед печкой. Солдат храпит в уголке на стружках. С ним и Пискун

улегся: не пустили его, а то замерзнет. Барин не захотел остаться, увязался

с Цыганом - куда-то покатили. А мороз за двадцать градусов: долго ли ему

замерзнуть!

Скорняк рассказывает про Глафиру, про воротник. Я знаю. Он рассказывал

еще летом, когда мы бегали смотреть пожар на Житной. Там он жил когда-то,

совсем молодым еще. Он любит рассказывать про это, как три года воровал

хозяйские обрезки и сшивал лисий воротник, украдкой, на чердаке, чтобы

подарить Глафире, а она вышла замуж за другого. Вот, теперь он старый, похож

на вылезшую половую щетку, а все помнит. Так Горкин и говорит ему:

- Волосы повылазили, а ты все про свой воротник! Ну-ну, рассказывай.

Хорошо умеешь рассказывать.

Просит и Василь-Василич, посовелый. Покачивается и все икает.

-...и вот, вошла она, Глафира... розовая, как купидом. И я к ней пал!

К ногам красавицы. И подал ей лисий воротник! Так вся и покраснела, а потом

стала белая, как мел. И говорит: " ах, зачем вы... так израсходовались! "

И пал я к ее ногам, как к божеству. И вот, она облила меня слезьми... и

говорит как из-за могилы: " ах, возьмите немедленно вашу прекрасную лисичку,

ибо я, к великому моему сожалению, обретаюсь с другим человеком, увы! " А

жила она с буфетчиком. - " Но неужто, говорит, вы и самделе могли вообразить,

будто я из вашего драгоценного подарка могу преступить?! Как, говорит, вам

не совестно! Как, говорит, вам не стыдно при благородной душе вашей!.."

И скорняк сильно покачивается. Василь-Василич говорит:

- Значит, опоздал. Судьба. Ну, прожил уж со своей старухой, чего теперь

жалеть! Так и не взяла воротника-то?

- Взяла. И приходит тут буфетчик, и они стали меня поить сельтерской, а

то я очень страдал.

- Сельтерской... на что лучше! - говорит Василь-Василич.

-...и вот выхожу я из покоев на снег... а костры в саду горели, потому

что был большой съезд у господ Кошкиных, по случаю именин дочери их,

красавицы Варвары. И вот, молодой лакей подходит ко мне и кладет мне на

плечо руку. - " Вы страдаете от любви к прекрасной, но гордой красавице

Глафире? Это мне доподлинно известно. Я, говорит, сам не сплю все ночи и уж

иссох". А он, правда, в злой чахотке был. - " Оставьте душе покой, а мне

скоро лежать на Ваганькове. Идите домой и не возвращайтесь к красавице,

которая... невольно губит своей красотой всякого приближающегося даже при

благородном своем карактере!.."

Он долго рассказывает. Горкин предлагает: пошвырять, что ли, на царя

Соломона, чего из притчи премудрости скажется?.. Но никто не отзывается. От

печки пышет, глаза слипаются.

- Снесу-ка я тебя, пора, намаялся... - говорит Горкин, кутает меня в

тулупчик и несет сенями.

Через дверь сеней я вижу мигающие звезды, колет морозом ноздри.

Я в постельке. Все лица, лица... тянутся ко мне, одни, другие...

смеются, плачут. И засыпаю с ними. Со мной, как будто, - слышу я шелест

сарафана, стук бусинок! - моя кормилка Настя, шепчет: - " выкормышек мой,

растешь..." Почему же она все плачет?..

Где они все? Нет уж никого на свете.

А тогда, - о, как давно-давно! - в той комнатке с лежанкой, думал ли я,

что все они ко мне вернутся, через много лет, из далей... совсем живые, до

голосов, до вздохов, да слезинок, - и я приникну к ним и погрущу!..