Филиповки

Зима, как с Михайлова Дня взялась, так на грязи и улеглась: никогда на

сухое не ложится, такая уж примета. Снегу больше аршина навалило, и мороз

день ото дня крепчей. Говорят, - даст себя знать зима. Василь-Василич опять

побывал в деревне и бражки попил, бока поотлежал, к зиме-то. Ему и зимой

жара: в Зоологическом с гор катать, за молодцами приглядывать, пьяных не

допускать, шею бы не сломали, катки на Москва-реке и на прудах наладить, к

Николину Дню поспеть, Ердань на Крещенье ставить, в рощах вывозку дров

наладить к половодью, да еще о каком-то " ледяном доме" все толкуют, - делов

не оберешься, только повертывайся. Что за " ледяной дом"? Горкин

отмахивается: " чудит папашенька, чего-то еще надумал". Василь-Василич,

пожалуй, знает, да не сказывает, подмаргивает только:

- Так удивим Москву, что ахнут!..

Отец радуется зиме, посвистывает-поет:

Пришла зима, трещат морозы,

На солнце искрится снежок;

Пошли с товарами обозы

По Руси вдоль и поперек.

Реки стали, ровная везде дорога. Горкин загадку мне загаднул: " без

гвоздика, без топорика, а мост строит"? Не могу я разгадать, а

простым-просто: зима. Он тоже зиме рад. Когда-а еще говорил, - ранняя зима

будет, - так по его и вышло: старинному человеку все известно. Отец

побаивается, ну-ка возьмется оттепель. Горкин говорит - можно и горы

накатывать, не сдаст. Да дело не в горах: а вот " ледяной дом" можно ли,

ну-ка развалится? Про " ледяной дом" и в " Ведомостях" уж печатали, вот и

насмешим публику. Про " ледяной дом" Горкин сказать ничего не может, дело

незнамое, а оттепели не будет - это уж и теперь видать: лед на Москва-реке

больше четверти, и дым все столбом стоит, и галки у труб жмутся, а вот-вот и

Никольские морозы... - не сдаст нипочем зима. Я спрашиваю:

- Это тебе Бог сказал?

- Чего говоришь-то, глупый, Бог с людьми не говорит.

- А в " Священной Истории" -то написано - " сказал Бог Аврааму-Исааку..."?

- То - святые. Вороны мне сказали. Как так, не говорят?.. повадкой

говорят. Коль ворон сила налетела еще до заговен, уж не сумлевайся, ворона

больше нас с тобой знает-чует.

- Ее Господь умудряет?

- Господь всякую тварь умудряет. Василь-Василич в деревню ездил, тоже

сказывает: ранняя ноне зима будет, ласточки тут же опосле Успенья отлетели,

зимы боятся. И со-рок, говорит, несметная сила навалилась, в закутки

тискаются, в соломку... - лютая зима будет, такая уж верная примета.

Погляди-ка, вороны на помойке с зари толкутся, сила ворон, николи столько не

было.

И верно: никогда столько не было. Даже на конуре Бушуя, корочку бы

урвать какую. А вчера понес Трифоныч щец Бушую остаточки, дух-то как

услыхали сытный, так все и заплясали на сараях. И хитрущие же какие! Бушуй к

шайке близко не подпускает, так они что же делают!.. Станет он головой над

шайкой, рычит на них, а они кругом уставятся и глядят, - никак к шайке не

подскочить, жизни-то жалко. Вот одна изловчится, какая посмелей, заскочит

сзаду - дерг Бушуя за хвост! Он на нее - гав-гав!.. - от шайки отвернется, а

тут - цоп, из шайки, какая пошустрей, - и на сарай, расклевывать. Так и

добывают на пропитание, Господь умудряет. Они мне нравятся, и Горкин их тоже

любит, - важнецкие, говорит. В новые шубки к зиме оделись, в серенькие

пуховые платочки, похаживают вразвалочку, как тетеньки какие.

В Зоологическом саду, где всякие зверушки, на высоких деревянных горах

веселая работа: помосты накатывают политым снегом, поливают водой из кадок,

- к Николину Дню " скипится". Понесли со двора елки и флаги, для убранки,

корзины с разноцветными шарами-лампионами, кубастиками и шкаликами, для

иллюминации. Отправили на долгих санях железные " сани-дилижаны", - публику с

гор катать. Это особенные сани, из железа, на четверых седоков, с ковровыми

скамейками для сиденья, с поручнями сзади для молодцов-катальщиков, которые,

стоя сзади, на коньках, рухаться будут с высоких гор. А горы высо-кие, чуть

ли не выше колокольни. Повезли вороха беговых коньков, стальных и

деревянных, и легкие саночки-самолетки с бархатными пузиками-подушками, для

отчаянных, которым кричат вдогон - " шею-то не сломи-и!.." И стульчики на

полозьях - прогуливать по ледяному катку барынек с детьми, вороха метел и

лопат, ящики с бенгальскиими огнями, ракетами и " солнцами", и зажигательную

нитку в железном коробе, - упаси Бог, взорвется! Отец не берет меня:

- Не до тебя тут, все как бешеные, измокши на заливке.

И Горкин словечка не замолвит, еще и поддакивает:

- Свернется еще с горы, скользина теперь там.

Василь-Василич отбирает отчаянных - вести " дилижаны" с гор. Молодцы -

рослые крепыши, один к одному, все дерзкие; публику рухать с гор - строгое

дело, берегись. Всем делает проверку, сам придумал; каждому, раз за разом,

по два стакана водки, становись тут же на коньки, руки под мышки, и - жарь

стояком с горы. Не свернулся на скате - гож. Всегда начинает сам, в бараньей

окоротке, чтобы ногам способней. Не свернется и с трех стаканов. В прошедшем

году Глухой свернулся, а все напрашивается: " мне головы не жалко! " И всем

охота: и работка веселая, и хорошо на чаи дают. Самые лихие из молодцов

просят по третьему стакану, готовы и задом ахнуть. Василь-Василич, говорят,

может и с четырех без зазоринки, может и на одной ноге, другая на отлете.

Принесли разноцветные тетрадки с билетами, - " билет для катанья с гор".

В утешение мне дают " нашлепать". Такая машинка на пружинке. В машинке

вырезано на медной платке - имя-отчество и фамилия отца, - наша. Я всовываю

в закраинку машинки бочки билетов, шлепаю ладошкой по деревянному круглячку

машинки, и на билете выдавится, красиво так.

Завтра заговины перед Филиповками. Так Рождественский Пост зовется, от

апостола Филиппа: в заговины, 14 числа ноября месяца, как раз почитание его.

А там и Введение, а там и Николин День, а там... Нет, долго еще до

Рождества.

- Ничего не долго. И не оглянешься, как подкатит. Самая тут радость и

начинается - Филиповки! - утешает Горкин. - Какая-какая... самое священное

пойдет, праздник на празднике, душе свет. Крестного на Лександру Невского

поздравлять пойдем, пешком по Москва-реке, 23 числа ноября месяца.

Заговеемся с тобой завтра, пощенье у нас пойдет, на огурчиках - на капустке

кисленькой-духовитой посидим, грешное нутро прочистим, - Младенца-Христа

стречать. Введенье вступать станет - сразу нам и засветится.

- Чего засветится?

- А будто звезда засветится, в разумении. Как-так, не разумею? За

всеношной воспоют, как бы в преддверие, - " Христос рождается - славите...

Христос с небес - срящите..." - душа и воссияет: скоро, мол, Рождество!..

Так все налажено - только разумей и радуйся, ничего и не будет скушно.

На кухне Марьюшка разбирает большой кулек, из Охотного Ряда привезли.

Раскапывает засыпанных снежком судаков пылкого мороза, белопузых, укладывает

в снег, в ящик Судаки крепкие, как камень, - постукивают даже, хвосты у них

ломкие, как лучинки, искрится на огне, - морозные судаки, седые. Рано судак

пошел, ранняя-то зима. А под судаками, вся снежная, навага! - сизые спинки,

в инее. Все радостно смотрят на навагу. Я царапаю ноготком по спинке, -

такой холодок приятный, сладко немеют пальцы. Вспоминаю, какая она на вкус,

дольками отделяется; и " зернышки" вспоминаю: по две штучки у ней в головке,

за глазками, из перламутра словно, как огуречные семечки, в мелких-мелких

иззубринках. Сестры их набирают себе на ожерелья, - будто как белые кораллы.

Горкин наважку уважает, - кру-уп-ная-то какая нонче! - слаще и рыбки нет.

Теперь уж не сдаст зима. Уж коли к Филиповкам навага, - пришла настоящая

зима. Навагу везут в Москву с далекого Беломорья, от Соловецких Угодников,

рыбка самая нежная, - Горкин говорит - " снежная": оттепелью чуть тронет - не

та наважка; и потемнеет, и вкуса такого нет, как с пылкого мороза. С

Беломорья пошла навага, - значит, и зима двинулась: там ведь она живет.

Заговины - как праздник: душу перед постом порадовать. Так говорят,

которые не разумеют по духовному. А мы с Горкиным разумеем. Не душу

порадовать, - душа радуется посту! - а мамону, по слабости, потешить.

- А какая она, ма-мона... грешная? Это чего, ма-мона?

- Это вот самая она, мамона, - смеется Горкин и тычет меня в живот. -

Утро-ба грешная. А душа о посте радуется Ну, Рождество придет, душа и

воссияет во всей чистоте, тогда и мамоне поблажка: радуйся и ты, мамона!

Рабочему народу дают заговеться вдоволь, - тяжелая зимняя работа: щи

жирные с солониной, рубец с кашей, лапша молочная. Горкин заговляется

судачком, - и рыбки постом вкушать не будет, - судачьей икоркой жареной, а

на заедку драчену сладкую и лапшу молочную: без молочной лапши говорит, не

заговины.

Заговины у нас парадные. Приглашают батюшку от Казанской с

протодьяконом - благословит на Филиповки. Канона такого нет, а для души

приятно, легкосгь душе дает - с духовными ликами вкушать. Стол богатый, с

бутылками " ланинской", и " легкое", от Депре-Леве. Протодьякон " депры" не

любит, голос с нее садится, с этих-там " икемчиков-мадерцы", и ему ставят

" отечественной, вдовы Попова". Закусывают, в преддверие широкого заговенья,

сижком, икоркой, горячими пирожками с семгой и яйцами. Потом уж полные

заговины - обед. Суп с гусиными потрохами и пирог с ливером. Батюшке кладут

гусиную лапку, тоже и протодьякону. Мне никогда не достается, только две

лапки у гуся, а сегодня как раз мой черед на лапку: недавно досталось Коле,

прошедшее воскресенье Маничке, - до Рождества теперь ждать придется, Маша

ставит мне суп, а в нем - гусиное горло в шерявавой коже, противное самое,

пупырки эти. Батюшка очень доволен, что ему положили лапку, мягко так

говорит: " верно говорится - " сладки гусины лапки". Протодьякон - цельную

лапку в рот, вытащил кость, причмокнул, будто пополоскал во рту, и сказал:

" по какой грязи шлепала, а сладко! " Подают заливную осетрину, потом жареного

гуся с капустой и мочеными яблоками, " китайскими", и всякое соленье, моченую

бруснику, вишни, смородину в веничках, перченые огурчики-малютки, от которых

мороз в затылке. Потом - слоеный пирог яблочный, пломбир на сливках и

шоколад с бисквитами. Протодьякон просит еще гуська, - " а припломбиры эти",

говорит, " воздушная пустота одна". Батюшка говорит, воздыхая, что и

попоститься-то, как для души потреба, никогда не доводится, - крестины,

именины, самая-то именинная пора Филиповки, имена-то какие все: Александра

Невского, великомученицы Екатерины, - " сколько Катерин в приходе у нас,

подумайте! " - великомученицы Варвары, Святителя Николая-Угодника!.. - да и

поминок много... завтра вот старика Лощенова хоронят... - люди хлебосольные,

солидные, поминовенный обед с кондитером, как водится, готовят...".

Протодьякон гремит-воздыхает: " гре-хи... служение наше чревато соблазном

чревоугодия..." От пломбира зубы у него что-то понывают, и ему, для

успокоения накладывают сладкого пирога. Навязывают после обеда щепной

коробок детенкам его, " девятый становится на ножки! " - он доволен,

прикладывает лапищу к животу-горе и воздыхает: " и оставиша останки младенцам

своим". Батюшка хвалит пломбирчик и просит рецептик - преосвященного

угостить когда.

Вдруг, к самому концу, - звонок! Маша шепчет в дверях испуганно:

- Палагея Ивановна... су-рьезная!.. Все озираются тревожно, матушка

спешит встретить, отец, с салфеткой, быстро идет в переднюю. Это родная его

тетка, " немножко тово", и ее все боятся: всякого-то насквозь видит и говорит

всегда что-то непонятное и страшное. Горкин ее очень почитает: она - " вроде

юродная", и ей будто открыта вся тайная премудрость. И я ее очень уважаю и

боюсь попасться ей на глаза. Про нее у нас говорят, что " не все у ней дома",

и что она " чуть с приглинкой". Столько она всяких словечек знает, приговорок

всяких и загадок! И все говорят - " хоть и с приглинкой будто, а у-умная...

ну, все-то она к месту, только уж много после все отрывается, и все по ее

слову". И, правда, ведь: блаженные-то - все ведь святые были! Приходит она к

нам раза два в год, " как на нее накатит", и всегда заявляется, когда вовсе

ее не ждут. Так вот, ни с того ни с сего и явится. А если явится -

неспроста. Она грузная, ходит тяжелой перевалочкой, в широченном платье, в

турецкой шали с желудями и павлиньими " глазками", а на голове черная

шелковая " головка", по старинке. Лицо у ней пухлое, большое; глаза большие,

серые, строгие, и в них - " тайная премудрость". Говорит всегда грубовато,

срыву, но очень складно, без единой запиночки, " так цветным бисером и

сыплет", целый вечер может проговорить, и все загадками-прибаутками, а порой

и такими, что со стыда сгоришь, - сразу и не понять, надо долго разгадывать

премудрость. Потому и боятся ее, что она судьбу видит, Горкин так говорит.

Мне кажется, что кто-то ей шепчет, - Ангелы? - она часто склоняет голову

набок и будто прислушивается к неслышному никому шепоту - судьбы?..

Сегодня она в лиловом платье и в белой шали, муаровой, очень парадная.

Отец целует у ней руку, целует в пухлую щеку, а она ему строго так:

- Приехала тетка с чужого околотка... и не звана, а вот и она!

Всех сразу и смутила. Мне велят приложиться к ручке, а я упираюсь,

боюсь: ну-ка она мне скажет что-нибудь непонятное и страшное. Она будто

знает, что я думаю про нее, хватает меня за стриженый вихорчик и говорит

нараспев, как о. Виктор:

- Рости, хохолок, под самый потолок!

Все ахают, как хорошо да складно, и Маша, глупая, еще тут:

- Как тебе хорошо-то насказала... богатый будешь!

А она ей:

- Что, малинка... готова перинка?

Так все и охнули, а Маша прямо со стыда сгорела, совсем спелая малинка

стала: прознала Палагея Ивановна, что Машина свадьба скоро, я даже понял.

Отец спрашивает, как здоровье, приглашает заговеться, а она ему:

- Кому пост, а кому погост!

И глаза возвела на потолок, будто там все прописано.

Так все и отступили, - такие страсти!

Из гостиной она строго проходит в залу, где стол уже в беспорядке,

крестится на образ, оглядывает неприглядный стол и тычет пальцем:

- Дорогие гости обсосали жирок с кости, а нашей Палашке - вылизывай

чашки!

И не садится. Ее упрашивают, умасливают, и батюшка даже поднялся, из

уважения, а Палагея Ивановна села прямиком-гордо, брови насупила и вилкой не

шевельнет. Ей и сижка-то, и пирожка-то, и суп подают, без потрохов уж

только, а она кутается шалью натуго, будто ей холодно, и прорекает:

- Невелика синица, напьется и водицы...

И протодьякон стал ласково говорить, расположительно:

- Расскажите, Палагея Ивановна, где бывали, чего видали... слушать вас

поучительно...

А она ему:

- Видала во сне - сидит баба на сосне.

Так все и покатились. Протодьякон живот прихватил, присел, да как

крякнет!.. - все так и звякнуло. А Палагея Ивановна строго на него:

- А ты бы, дьякон, потише вякал!

Все очень застыдились, а батюшка отошел от греха в сторонку.

Недолго посидела, заторопилась - домой пора. Стали провожать. Отец

просит:

- Сам вас на лошадке отвезу.

А она и вымолвила... после только премудрость-то прознали:

- Пора и на паре, с песнями!..

Отец ей:

- И на паре отвезу, тетушка...

А она погладила его по лицу и вымолвила:

- На паре-то на масленой катают.

На масленице как раз и отвезли Палагею Ивановну, с пением " Святый Боже"

на Ваганьковское. Не все тогда уразумели в темных словах ее. Вспомнили

потом, как она в заговины сказала отцу словечко. Он ей про дела рассказывал,

про подряды и про " ледяной дом", а она ему так, жалеючи:

- Надо, надо ледку... горячая голова... остынет.

Голову ему потрогала и поцеловала в лоб. Тогда не вникли в темноту слов

ее...

После ужина матушка велит Маше взять из буфета на кухню людям все

скоромное, что осталось, и обмести по полкам гусиным крылышком. Прабабушка

Устинья курила в комнатах уксусом и мяткой - запахи мясоедные затомить, а

теперь уже повывелось. Только Горкин блюдет завет. Я иду в мастерскую, где у

него каморка, и мы с ним ходим и курим ладанцем. Он говорит нараспев

молитовку - " воскурю-у имианы-ладаны... воскурю-у... исчезает дым и

исчезнут... тает воск от лица-огня..." - должно быть, про дух скоромный. И

слышу - наверху, в комнатах, - стук и звон! Это миндаль толкут, к Филиповкам

молочко готовят. Горкин знает, как мне не терпится, и говорит:

- Ну, воскурили с тобой... ступай-порадуйся напоследок, уж Филиповки на

дворе.

Я бегу темными сенями, меня схватывает Василь-Василич, несет в

мастерскую, а я брыкаюсь. Становит перед печуркой на стружки, садится передо

мной на корточки и сипит:

- Ах, молодой хозяин... кр-расота Господня!.. Заговелся малость... а

завтра " ледяной дом" лить будем... а-хнут!.. Скажи папашеньке... спит, мол,

Косой, как стеклышко... ик-ик... - и водочным духом на меня.

Я вырываюсь от него, но он прижимает меня к груди и показывает

серебряные часы: " папашенька подарил... за... поведение!.." Нашаривает

гармонью, хочет мне " Матушку-голубошку" сыграть-утешить. Но Горкин ласково

говорит:

- Утихомирься, Вася, Филиповки на дворе, гре-эх!..

Василь-Василич так, на него, ладошками, как святых на молитве пишут:

- Ан-дел во плоти!.. Панкра-тыч!.. Пропали без тебя... Отмолит нас

Панкратыч... мы все за ним, как... за каменной горой... Скажи папашеньке...

от-мо... лит! всех отмолит!

А там молоко толкут! Я бегу темными сенями. В кухне

Марьюшка прибралась, молится Богу перед постной лампадочкой. Вот и

Филиповки... скучно как...

В комнатах все лампы пригашены, только в столовой свет,

тусклый-тусклый. Маша сидит на полу, держит на коврике, в коленях, ступку,

закрытую салфеткой, и толчет пестиком. Медью отзванивает ступка,

весело-звонко, выплясывает словно. Матушка ошпаривает миндаль, - будут еще

толочь!

Я сажусь на корточках перед Машей, и так приятно, миндальным запахом от

нее. Жду, не выпрыгнет ли " счастливчик". Маша миндалем дышит на меня, делает

строгие глаза и шепчет: " где тебя, глазастого, носило... все потолкла! " И

дает мне на пальце миндальной кашицы в рот. До чего же вкусно и душисто! я

облизываю и Маши палец. Прошу у матушки почистить миндалики. Она велит

выбирать из миски, с донышка. Я принимаюсь чистить, выдавливаю с кончика, и

молочный, весь новенький миндалик упрыгивает под стол. Подумают, пожалуй,

что я нарочно. Я стараюсь, но миндалики юркают, боятся ступки. Я лезу под

стол, собираю " счастливчиков", а блюдечко с миндаликами уже отставлено.

- Будет с тебя, начистил.

Я божусь, что это они сами уюркивают... может быть, боятся ступки... -

и вот они все, " счастливчики", - я показываю на ладошке.

- Промой и положи.

Маша сует мне в кармашек целую горсть, чистеньких-голеньких, - и

ласково щекочет мою ногу. Я смотрю, как смеются ее глаза - ясные миндали,

играют на них синие зрачки-колечки... и губы у ней играют, и за ними белые

зубы, как сочные миндали, хрупают. И вся она будто миндальная. Она смеется,

целует меня украдкой в шейку и шепчет, такая радостная:

- Ду-сик... Рождество скоро, а там и мясоед... счастье мое

миндальное!..

Я знаю: она рада, что скоро ее свадьба. И повторяю в уме: " счастье мое

миндальное..."

Матушка велит мне ложиться спать. А выжимки-то?

- Завтра. И так, небось, скоро затошнит.

Я иду попрощаться с отцом.

В кабинете лампа с зеленым колпаком привернута, чуть видно. Отец спит

на диване. Я подхожу на цыпочках. Он в крахмальной рубашке, золотится

грудная запонка. Боюсь разбудить его. На дедушкином столе с

решеточкой-заборчиком лежит затрепанная книжка. Я прочитываю заглавие -

" Ледяной Дом". Потому и строим " ледяной дом"?

В окнах, за разноцветными ширмочками, искрится от мороза... -

звездочки? Взбираюсь на стол, грызу миндалик, разглядываю гусиное перо,

дедушкино еще... гусиную лапку вижу, Палагею Ивановну...

Лампа плывет куда-то, светит внизу зеленовато... потолок валится на

меня с круглой зеленой клеткой, где живет невиданный никогда жавороночек...

- и вижу лицо отца. Я на руках у него... он меня тискает, я обнимаю его

шею.. - какая она горячая!..

- Заснул? на самом " Ледяном Доме"? не замерз, а? И что ты такой

душистый... совсем миндальный!..

Я разжимаю ладошку и показываю миндалики. Он вбирает губами с моей

ладошки, весело так похрупывает. Теперь и он миндальный. И отдается

радостное, оставшееся во мне, " счастье мое миндальное!.."

Давно пора спать, но не хочется уходить. Отец несет меня в детскую, я

прижимаюсь к его лицу, слышу миндальный запах...

" Счастье мое миндальное!.."