Критика советских гендерных отношений: либеральный дискурс

Кризис маскулинности в познесоветском дискурсе

“Что было – то прошло. Русский мужик встает с карачек. Пора ему превращаться в мужчину”.

В.Ерофеев

Введение

Российскую трансформацию конца ХХ-го века можно представить как процесс (запаздывающей) модернизации общества, происходящий в контексте глобализации[1]. Процесс трансформации предполагает также изменения гендерного порядка.

Здесь под гендерным порядком мы будем понимать иерархически организованную систему отношений между полами, охватывающую все стороны социальной жизни – приватной и публичной. Изменения гендерного порядка в России определяются не только происходящими структурными изменениями, но и исходным контекстом гендерных отношений. Иными словами, новые гендерные отношения определяются в том числе гендерным порядком позднесоветского общества, дискурсивное осмысление которого является темой данной статьи. Перед нами стоит задача понять какие модели гендерного порядка были восприняты и усвоены тем поколением, которое сейчас активно действует в процессе переустройства России и формирует образцы отношений между полами в современном российском обществе.

В данной статье предметом анализа является интерпретация положения мужчин в позднесоветском критическом либеральном дискурсе. Статья построена следующим образом. Сначала мы рассмотрим критику российского гендерного порядка как составную часть позднесоветского либерального дискурса. Затем мы проанализируем дискурс о положении мужчин, который мы называем дискурсом кризиса маскулинности. В завершении статьи, основываясь на нашем анализе дискурса о кризисе маскулинности, мы сделаем выводы о возможных изменениях гендерного порядка в постсоветском обществе.

Критика советских гендерных отношений: либеральный дискурс

В позднесоветском общество существовали некоторые дискурсивные возможности для критики существующих социальных отношений (Ионин 1997). В либеральном критическом дискурсе фрагментарно обсуждались недостатки советского общества и предлагались возможные альтернативы социальных изменений.

Сформировавшись во время оттепели и просуществовав с разной степенью интенсивности вплоть до перестройки, когда реформы гласности радикализировали его, либеральный дискурс создавал квазипубличную сферу (Воронков, Чикадзе, 1997). Этот дискурс находил место как в социологических и демографических изданиях, так и в общественной публицистике того времени. Трибуной либерального дискурса являлись “ Литературная газета ”, “толстые” художественные журналы: “ Иностранная литература ”, “ Новый мир ”. Мы относим к этому дискурсу и лучшие образцы советской социологии, которая по определению имела критическую функцию (Здравомыслов, 1969).

Либеральный критический дискурс подчинялся определенным правилам артикуляции, согласно которым только некоторые темы могли обсуждаться обществом. Правила дискурса предполагали внешнее и внутреннее цензурирование тем и способов их обсуждения. Базовым правилом позднесоветского критического дискурса было правило эзопова языка или правило метафоры. Суть его заключалась в том, что разрешенная критика всегда имела скрытый смысл, она ставила под сомнения основания режима.

Положения, диагностирующие отдельные недостатки советского режима, свидетельствовали о глубинной эрозии этого режима и маскировали его неприятие. Частичная критика режима проблематизировала те аспекты советской реальности, которые казались второстепенными и несущественными - отношение к труду, положение семьи, некоторые аспекты образа жизни (например, потребительство). В этом дискурсе обсуждались и отношения между полами, роли мужчин и женщин.

Гендерные категории были несущими конструкциями либерального дискурса. Мужчина и женщина рассматривались как категории, т.е. как некоторые общности или классы индивидов, наделенные специфическими биологическими и психологическими характеристиками, занимающие определенное социальное положение. Российские мужчины (и женщины) интерпретировались как социальная группа, все представители которой имели общий опыт и проживали свою жизнь в сходных структурных условиях, независимо от своего социального положения, классовой, этнической, религиозной принадлежности. Признание общности социального опыта позволило впоследствии Юрию Леваде и его коллегам реконструировать социально-антропологический тип советского человека, в котором мы опознаем советского мужчину. (Советский простой…1993)

Гендерные отношения, половые роли, навязанные государством, были сферой, относительно открытой для критики.

Маскулинизация женщин и феминизации мужчин обсуждались как социальные проблемы. Кризис маскулинности и фемининности служили выражением кризиса советского социально-антропологического типа. Рассмотрим подробнее, по каким правилам в критическом дискурсе обсуждался кризис маскулинности (кризис мужского статуса или кризисное положение мужчины).

Метод анализа дискурса. Дискурс представляет собой систему смыслов и значений, которые иначе можно назвать фреймами (идеологическими рамками), посредством которых происходит лигитимизации или делегимизация общественного порядка. Для реконструкции дискурса нами была разработана схема анализа идеологических фреймов. Фреймы рассматриваются как аналитически выделенные структуры дискурса. Эти структуры построены как структуры сравнения и противопоставления. Мы расматриваем как идентичность позднесоветского мужчины создается в дискурсе через отличие от другого и противопоставление категорий “мы” и “они” (Taylor & Whittier 1992). Как во всякой мягкой идеологии (Smelser 1963), в дискурсе можно выделить несколько концептуальных рамок – фреймов: диагностический фрейм, фрейм приписывания ответственности, прогностический фрейм (Snow et al. 1986, Turner & Killian 1972). В данном случае нас интересует в первую очередь диагноз, прогноз и способы преодоления ситуации, которую мы концептуализируем в терминах “кризиса маскулинности”; нас также интересуют и структуры сравнения-противопоставления по отношению к более успешным другим, использованные в дискурсе “кризиса маскулинности”.

Диагноз: “Кризис маскулинности”

Социальное положение советского мужчины, принадлежащего к поколению оттепели – шестидесятников, в либеральном дискурсе определяется, говоря современным языком, как кризис маскулинности. В 1970е-1980е годы обсуждение кризиса маскулинности характерно как для российского либерального дискурса, так и для западного. Однако есть существенные различия в аргументации.

В западном контексте кризис маскулинности связывают со структурным давлением публичной сферы, предписывающей мужчинам жесткое исполнение некоторого набора ролей. Тезис о кризисе маскулинности предполагает, существование некоторой нормативной модели истинной мужественности, возможность реализации модели настоящего мужчины. “Мы постоянно слышим о настоящих мужчинах, природных мужчинах, глубинной мужественности” (Connell 1995: 45)

“Кризис маскулинности” - в позднесоветском дискурсе - это метафора, за которой скрывается признание социальной болезни общества. Невозможность исполнения традиционных мужских ролей, связанное с ограничениями либеральных прав (собственности, политических свобод, свободы совести) имплицитно считаются причиной разрушения истинной мужественности, хотя открыто этот тезис не заявляется вплоть до конца 1980х годов.

Наше исследование показало, что кризис маскулинности является дискурсивным фактом, т.е. общепризнанным положением позднесоветского критического дискурса. Этим термином мы обозначаем целостное состояние относительной депривации, типичное для дискурса о мужчинах позднесовесткого времени, которое было сформулировано в лозунге “Берегите мужчин”. Общество рассматривало мужчин этой когорты как неудачников по сравнению с нормативными моделями других. Мы рассмотрим, кто были эти другие и каковы были доводы, приводимые в качестве доказательств тезиса о кризисе маскулинности.

Дискуссия о кризисе маскулинности началась в 1970 году статьей советского демографа Б. Ц. Урланиса в “Литературной газете” в 1968 году. В 70-е и 80-е годы дискуссия продолжалась, были сформулированы показатели кризиса маскулинности: низкая продолжительность жизни мужчин по сравнению с женщинами, самодеструктивные практики, выражающиеся в так называемых вредных привычках (пьянство и алкоголизм, курение, “неумеренность в еде”), несчастные случаи как “печальная “привилегия” именно мужчин” (Урланис 1978), рост заболеваемости среди мужчин и пр.

Совокупность аргументов, с помощью которых доказывался тезис о кризисе маскулинности, выстраивалась в своеобразную теорию виктимизации мужчин, согласно которой мужчины рассматривались как пассивные жертвы собственной биологической природы или структурно-культурных обстоятельств. Мужчины в этом дискурсе – жертвы, которых трудно назвать активно действующими, творящими свою судьбу социальными агентами.

Рассмотрим эти аргументы поочередно.

(1) Демографический аргумент: мужчины составляют количественное меньшинство населения. “Принято считать женщин слабым полом. В прямом, физическом смысле – это правильно. Однако демография утверждает обратное: слабый пол – мужчины” (Урланис 1969). Данный аргумент иллюстрируется количественным половым дисбалансом, типичным для России, особенно в советский период. Демографический дисбаланс вызван войнами, репрессиями, в целом низкой продолжительной жизнью и высокой смертностью мужчин по сравнению с женщинами. “По данным переписи СССР 1959 г., женщин в возрасте 20-24 лет было уже на 230 тыс. больше, чем мужчин, а в возрасте 25-29 лет – на 350 тыс. В последующих возрастах эта разница быстро и неуклонно увеличивается” (Урланис 1969). Демографический дефицит мужчин в советском обществе привел к повышению их символической стоимости и к проблематизации маскулинности.

(2). Биологический аргумент: мужчины как биологический вид менее жизнеспособны, чем женщины. “Мужчины в среднем живут на 10 лет меньше, чем женщины” (Урланис 1978). Именно их, а не женщин по праву можно называть слабым полом. Их слабость становится очевидной с самого рождения (там же). Причины повышенной смертности младенцев мальчиков следует искать “в большей биологической жизнестойкости женского организма” (Урланис 1969).

(3). Модернизационные аргументы: модернизация и развитие технологии несут угрозу для мужчин. Это вызвано большей по сравнению с женщинами вовлеченностью мужчин в публичную сферу. Кризис маскулинности – это плата за гендерный разрыв в публичной сфере в пользу мужчин. Во всех индустриальных странах продолжительность жизни мужчин меньше, чем женщин. Есть лишь несколько исключений. В 1970-х годах среди исключений назывались страны третьего мира – Шри Ланка, Индия, Пакистан, Кампучия, Верхняя Вольта, в которых индустриализация еще не принесла разрушительных для жизни мужчин результатов (Урланис 1969).

Критики обсуждали экономические и социальные последствия кризиса маскулинности. В качестве экономических последствий называлось в частности, неэффективное использование мужской рабочей силы. К числу социальных последствий были отнесены кризис семейных отношений, показателем которого был рост числа разводов; психологические и социальные перегрузки, характерные для женщин, воспитывающих детей без отцов. Один из основателей советской социологии семьи А. Харчев писал в 1979 году: “Пьянство мужей вышло на первое место среди мотивов разводов, возбуждаемых по инициативе женщины… алкоголизм стимулирует, с одной стороны, адюльтер, с другой - импотенцию” (Харчев 1979: 230). Массовая безотцовщина, по мнению исследователей, привела к формированию специфических образцов мужественности. Брутальная маскулинность, склонность к насилию, считали советские исследователи, соглашаясь в этом с западными, есть результат воспитания мальчиков в подростковых гомосоциальных средах, где нет воздействия старших мужчин и идет компенсаторное развитие мужской личности. В 1980 г. советские педагоги В. Каган и Д. Исаев писали:

“Воспитывающиеся без отца мальчики либо усваивают “женский” тип поведения, либо создают искаженное представление о мужском поведении как антагонистически противоположном женскому и не воспринимают всего того, что пытается привить им мать. В обоих случаях складывается вульгаризированное представление о мужском поведении как агрессивном, грубом, резком и жестоком, а мужественности в сугубо

кулачном смысле” (Исаев и Каган 1979: 29).

Развитие критического дискурса предполагало разработку реформ по решению “мужского вопроса”, т.е. выработку стратегий по преодолению кризиса маскулинности. Предлагаемые стратегии – инструкции по мужскому выживанию - исходили из признания того, что кризис маскулинности это “уже не биология, а социальная болезнь. Здесь действуют причины, над которыми общество властно и на которые оно может влиять” (Урланис 1969).

Предлагаемые стратегии можно разделить на две группы. Одна из них была адресована государству и ориентирована на реформы в области социальной политики. Вторая стратегия была адресована женщинам, выполняющим традиционные роли – женам и матерям и другим родственницам, осуществляющим функцию заботы.

Предлагаемые госстратегии в области мужского выживания подразумевали такие институциональные меры, как создание мужских оздоровительных центров. Требования привилегий для мужчин обосновывались биологическим аргументом. Утверждалось, что “мужчины - особенно определенных возрастов – должны быть поставлены здравоохранением на одно из первых мест (наряду с женщинами, работающими в неблагоприятных условиях), их приоритет надо наконец признать вполне официально” (Урланис 1978). Здоровье мужчин должно быть признано предметом общественной заботы. Одним из практических последствий такой ориентации социальной политики стало учреждение наркологических диспансеров в 1970х годах (см. Урланис 1978).

Исследователи, ориентированные на реформы, утверждали, что мужчины после 40 лет должны быть охвачены тотальной диспансеризацией, которая будет способствовать улучшению качества их здоровья, а значит и жизни. Однако исследования показали, что мужчины, как правило, избегают обращаться к врачам. По сравнению с женщинами они реже обращаются к медикам, выражают меньшую озабоченность своим здоровьем. В связи с этим необходимо создавать специальные условия, которые бы способствовали диспансеризации мужчин. Обязательная диспансеризация на рабочем месте – вот выход из положения. Советские исследователи серьезно обсуждали аффирмативные действия в отношении мужчин. Урланис предлагал практические меры повышения качества жизни мужчин, в том числе создание консультационных центров для мужчин, подобным гинекологическим консультациям для женщин. Отсутствие консультаций для мужчин он рассматривает как показатель их дискриминации.

Государство должно также вести активную пропаганду против злоупотребления алкоголем и курением, борьбу с травматизмом, нервными перегрузками, все это требует разработки “системы мероприятий”, то есть от государства требуется признание существующей проблемы и осуществления действий по ее решению.

Вторую группу рекомендаций по мужскому выживанию можно назвать семейно-приватной стратегией, которая должна быть осуществлена на уровне семьи и отношений с близкими людьми и не подразумевала прямого действия государства. Основным ответственным агентом осуществления этой стратегии считались женщины, которые в союзе с государством были призваны бороться против мужского вырождения. В рамках этого дискурса утверждалось, что социальным долгом женщин является спасение мужчин и оберегание их от дурных привычек. Поскольку алкоголизм, невоздержанность в пище, отсутствие подвижности считалось дурными привычками, “инструкторы” адресовали свои рецепты к “любящим женщинам” и “хорошим домашним хозяйкам”.

Кризис маскулинности продолжат обсуждаться и в пост-советском ретроспективном анализе. Осмысляя советскую цивилизацию позднесовесткого периода, авторы обращают внимание на новые измерения и новые показатели относительной депривации советского мужчины. Писатель Виктор Ерофеев, например, обсуждает положение позне-советского мужчины в терминах кризиса сексуальности:

“В начале 80-х наметился (еще до всяких политических перемен) процесс женской сексуальной эмансипации, который, в конечном счете, поставил многих наших мужчин в довольно неловкое положение. Устойчивая роль победителя у мужчины постепенно была отнята” (Ерофеев 1999: 36).

Еще один аспект мужского вырождения представлен его символическим измерением, т.е. определенным хабитусом[2] советского мужчины, для которого характерно отсутствие стиля (Ерофеев 1999: 15). Отсутствие стиля – символическое выражение советской маскулинности. Трудно определить, что это значит. Представляется, что хабитус, определяемый как отсутствие стиля проявляется на фоне сравнения с альтернативной протестной моделью мужественности. Коллективный протест против отсутствия стиля советского мужчины выразили стиляги – контркультурное движение 60-х годов, которое в частности нашло выражение в определенных образцах мужской моды. Напомним читателям, как движение стиляг описывает Андрей Битов в романе “Пушкинский Дом” - памятнике этому поколению российской интеллигенции.

“Итак – сузим брюки, утолщим подошву, удлиним пиджак. Повяжем мелко галстук. Смелые юноши вышли на Невский, чтобы уточнить историческое время в деталях… Лучшие годы (силы) не худшей части нашей молодежи, восприимчивой к незнакомым формам живого, пошли на сужение брюк. И мы им обязаны не только этим (брюками), не только через годы последовавшей, свободной возможностью их расширения, но и нелегким общественным привыканием к допустимости другого: другого образа, другой мысли, другого, чем ты, человека. То, с чем они столкнулись, можно назвать реакцией в непосредственном смысле этого слова. Как раз либеральные усмешки направо по поводу несерьезности, ничтожности и мелочности этой борьбы: подумаешь брюки!.. – и были легкомысленны, а борьба была – серьезна…. Они вынесли гонения, пикеты, исключения и выселения”…(с. 19-20)

“… Пусть он просто хотел нравиться свои тетеркам и фазанессам, отстаивал свободу “всего лишь” вторичных мужских признаков, но и он кое-что вынес на своих плечах (хотя бы большую вату…), и он чего-то не вынес, чему мы оказались теперь свидетели, но и он выстоял, предоставив последующим поколениям борьбу (куда, впрочем, более легкую!) за последующее расширение брюк…” (Битов 1990: с. 21-22)

Экспрессивные формы протеста против стандартизации внешнего облика, отсутствия стиля и асексуальности были претензиями на свободу самореализации мужского (т.е. имели явный гендерный модус).

На нравственный кризис советского человека (мужчины) обращает внимание российский социолог Юрий Левада. Он утверждает, что “сделка с дьяволом”, т.е. с тоталитарным государством, стала уделом всех выживших представителей образованных советских элит (напомним, что элиты в основном составляли мужчины). Эта сделка совершалась в целях самосохранения и карьерного продвижения (Советский простой …1993: 31-32). Сделка с дьяволом привела к саморазрушению мужественности советского типа, разрушению структуры самой личности, особенно заметному на “поколенческих разломах”. “Нравственные сделки всегда и неизменно губительны для несформировавшейся личности” (Там же: 32). Так, пьянство и алкоголизм рассматриваются как следствия нравственного упадка советского мужчины поздне-советского поколения и симптомы кризиса идентичности советского типа.

Новые аспекты и интерпретации кризиса маскулинности предлагают в последние годы социологи семьи. Они отмечают депривированное положение мужчины в советской семье, вызванное невозможностью реализации роли монопольного кормильца, доминированием женщин в приватной сфере, нарушение прав отцовства (см. Арутюнян 1987, Гурко 1998, Клецин 1998).

Итак, поззнесоветская и постсоветская критика единодушно поддерживает тезис о том, что позднесоветский мужчина переживает кризис маскулинности. Его идентичность дискурсивно создается как отличие от нормативного другого. Реконструируем те воспеваемые и прославляемые критиками нормативные образы, по сравнению с которыми реальный советский мужчина оказывается столь жалок и несчастен.

Мужчина vs “успешные другие ”

Кто же те успешные другие, с которым сравнивался позднесоветский мужчина и по отношению к которым он испытывает относительную депривацию, то есть ощущает свое положение как недостойное и невыносимое. Нам удалось выделить четыре нормативные модели или системы референции, которые присутствовали в критическом либеральном дискурсе. Три из их – ретроспективные ностальгические модели героев прежних дней. Две другие – синхронические модели – идеальная модель западного мужчины и нормативная модель советской женщины. Рассмотрим каждую из них подробнее.

Вариант первый: Гегемонная советская маскулинность[3].

Одной из ретроспективных нормативных моделей выступал культовый образ мужчины предшествующего поколения, образ отца. Настоящий мужчина - прежде всего участник героической индустриализации страны и Великой Отечественной войны. Этот образ тиражировался советским кинематографом, литературой, искусством как положительный социально-антропологический тип[4]. Позднее Юрий Левада реконструирует следующие черты этого социально-антропологического типа. Во-первых, он представляет собой некоторое исключение, он существенно отличается от мужчин всех других обществ и времен. Его ценностная ориентация может быть названа государственно-патерналистской, дело, которому он служит – это дело государственной важности. Государственная служба – его основной долг. Его жизненный путь - это путь солдата-освободителя, строителя могучей советской державы. Жизнь советского мужчины предшествующего поколения наполнена смыслом. Служение родине (государству) – его мужского призвание. Это служение достойно вознаграждается – он становится героем. Еще одна черта данного культурно-антропологического типа – способность к мужской дружбе в сочетании с готовностью подчинения, которую Левада называет иерархическим эгалитаризмом. Она предполагает соединение жесткой субординации с этосом товарищества. Догматизм и нетерпимость – также типичные черты такого типа личности, которые в положительном варианте рассматривается как верность принципам. Психологические черты этого типа мужчины производны от его основной военно-защитной функции.

Героизм – существенная черта отца позднесоветского мужчины. Героизм отца проявляется в борьбе с очевидным врагом, в готовности пожертвовать свой жизнью, отказаться от частной жизни, в создании могучей военизированной супердержавы. Он прославляется как защитник отечества. Именно отец является чистым культурно-антропологическим типом “простого советского человека”. По мнению Е. Мещеркиной, базовый маскулинный архетип солдата, воина - один из кирпичиков, благодаря которым была построена крепость тоталитаризма. (Мещеркина 1996б). Итак, гегемонная советская маскулинность рассматривается сквозь призму государственного служения, в первую очередь, милитаристской функции.

Женщина рядом с этим героем предстает как подруга жизни, которую защищают, которая ждет коротких встреч, но одновременно сама совершает трудовые подвиги во имя Отечества. В рамках критического дискурса погибший на войне или в сталинских лагерях отец оказывается привлекательным образом, о котором можно только ностальгически мечтать. Парным нормативным женским образом становится женщина как представительница “слабого пола”, который нуждается в защите. В действительности объектом защиты является не девушка, а патриархатная власть (Синельников 1998)

По словам Левады, “главная особенность нормативных установок человека советского состояла в том, что они никогда не могли быть исполнены, более того, их неосуществимость всегда была условием их существования” (Советский простой… 1993: 30). Гегемонный норматив совесткой маскулинности оказывается очевидно недостижимым в позднесоветском времени. В критическом дискурсе ценности, лежащие в основе модели гегемонной советской маскулинности, не подвергались сомнению, но следование им теперь казалось бессмысленным. Изменилось время: никто не посягает на родину, не от кого защищать женщин и детей, обветшали советские идеалы. Вера в коммунистическую утопию, характерная для ценностей отцов была в значительной степени поколеблена критикой сталинского режима.

Вариант два: традиционная русская маскулинность

Другая ретроспективная нормативная модель, к которой обращается критический дискурс включает две версии образа традиционной русской маскулинности. Первая версия – российский мужик. Привлекательная фигура патриархального крестьянина-труженика, собственника, общинника и философа - представлена убедительнее всего в прозе писателей-деревенщиков, получившей наибольшую популярность в 1970е годы. (Распутин, Солоухин, Белов, Абрамов)

Другая модель - дворянин – аристократ, который в своих действиях руководствуется принципами сословной гражданской чести. Такой герой был представлен классической российской литературой, с которой советские дети знакомились в рамках обязательной образовательной программы средней школы по литературе. Мифологизация дворянина-декабриста характерна для либерального дискурса познесоветского периода. Структура этого образа реконструирована польской исследовательницей М. Оссовской и Ю. Лотманом. Статус аристократа-дворянина предполагает некоторый набор прав и обязанностей, которые составляют кодекс чести настоящего мужчины данного сословия. Мужчина-аристократ – гарант и защитник чести женщины. – представительницы слабого пола. “С дамами человек чести учтив и заботится об их репутации” (Оссовская 1987: 145-146). Если он не следует таким правилам, светское общество подвергает его остракизму. Ритуал и символ защиты мужской чести – поединок, дуэль. Жесткие требования дворянского кодекса чести были вписаны в патриархатную структуру сословного общества, где женщине отводилась роль слабого пола, который мог быть представлен или защищен в публичной сфере мужчиной.

Реконструкция дворянского и декабристского кодекса чести – стала предметом академического интереса и общественной дискуссии именно в 1960- 1970е годы[5]. В либеральном дискурсе познесоветского периода образ утраченной мужественности аристократа был дополнен реконструкцией повседневных практик и кодекса чести одного специфического типа аристократии – декабриста. Классик тартусской семиотической школы Юрий Лотман утверждает, что декабристы создали новый тип российского человека (т.е. мужчины) (Лотман 1992: 299).

Согласно Лотману, декабристы сознательно вводили практики, которые напоминают знающему читателю модельные практики идеальной речевой ситуации[6] публичного дискурса, поскольку были ориентированы на идеалы гражданской доблести, воспитанной античной республикой. Для стиля декабристов характерно соответствие слова и дела, позиции и поведения. Повседневная жизнь декабристов становится политическим действием – она представляет как символ их протеста против светского общества и самодержавного государства. Слово становится перформативным. Повседневный светский разговор (small talk) рассматривается декабристом как praxis, как сфера утверждения республиканской добродетели. Он тот, кто совершает, словами Х. Арендт, деяние, поступок (политически сознательное публичное действие).

Воссоздавая недостижимый для советского мужчины- интеллектуала идеал, Лотман подчеркивает, что суждения декабристов никогда не были морально нейтральными – самые повседневные поступки они обсуждали в терминах моральной дихотомии между тиранией, подлостью и либерализмом, героизмом (Лотман 1992: 305). Романтический образ декабриста предполагал также дебоширство – которое считалось выражением либерального мировоззрения. Мир “разгульного поведения” представлялся как автономная сфера личной свободы, мужского товарищества, вольнодумства, считался признаком гражданской добродетели – потенциалом политического протеста (Лотман 1992: 319). Культ экзальтированной мужской дружбы, основанной на общих идеалах, противопоставлялся другим отношениям (с женщинами и членами семьи).

Такая нормативная модель патриархатного мужчины была поддержана в советской историографии дополняющим образом женственности в культе жен декабристов. Согласно нормам обычного права, следование за ссылаемыми мужьями было традиционной формой поведения (Лотман 1992: 314-315). Однако в либеральном поздне-советском дискурсе следование за мужем наделялось смыслом героического добровольного выбора со стороны жен, которые должны разделить судьбу мужа-декабриста-диссидента.

Недостижимый идеал настоящего мужчины – декабриста, противостоящего деспотизму и тирании, равно как и его хабитус, сочетающий уверенность в себе, любезность, куртуазность, дебош, был мечтой советской интеллигенции и пропагандировался лучшими образцами советского творчества. Воспевание этого образа мы находим в текстах культовых фигур бардов – Окуджавы и Высоцкого. Герои песен Окуджавы – кумира советских шестидесятников – это офицеры царской армии, герои наполеоновских войн, либеральная аристократия 19 в. Кавалергарды, дуэлянты, гусары – герои Отечественной войны 1812 года считались носителями разделяемых всеми либеральных идеалов. Интериоризованный либералами этос декабриста предполагает, что: “не покупается честное имя, талант и любовь” (Окуджава).

Вариант три: западная гегемонная маскулинность

Критический дискурс 1960х годов был ориентирован на образы мужчин, тиражированные в западном массовом искусстве, на образы, создаваемые классическими произведениями Ремарка и Хемингуэя, кинематографом, журналом “Иностранная литература”. Это образ ковбоя, независимого, благородного, уверенного в себе, одинокого, строящего жизни в согласии с кодексом чести, готового и способного защитить слабого. Такой герой противостоит несправедливости общественного устройства в одиночку или с верными друзьями. Его жизнь – Одиссея, полная приключений, опасности, борьбы и побед. Женщина связана с этим мужчиной фрагментарно через отношения любви, как партнер она исключена из его мира. Этот концепт маскулинности предполагает веру в индивидуальную свободу, силу автономной личности. Оссовская отмечает, что образ ковбоя из вестернов во многом подобен образу средневекового рыцаря (Оссовская 1987: 164).

Такие образы мы находим в американских вестернах: культовым фильмом советских стиляг была “Великолепная семерка”. В образах его героев представлена та самая гегемонная маскулинность, которая реконструирована феминистскими исследователями (Connell 1995). Гегемонный образ мужественности, культивируемый либеральным дискурсом - это образ гетеросексуального мужчины, профессионала, выполняющего мужскую работу, сексуально активного и финансово состоятельного, жестко отделяющего себя от женского мира, мира семьи и эмоций. Он отделяет себя и от тех мужчин, которые занимают более низкое положение в социальной иерархии и неспособны к соответствующим подвигам.

Эта нормативная модель также как и предыдущие не имела шансов воплощения в советском обществе, ограничивающим права собственности, возможности политического волеизъявления и независимого действия. Символические фрагменты этого типа мужественности находили свое выражение в альтернативной культуре.

Вариант четыре: советская женственность

Мужественность как нормативная модель формируется только в сопоставлении с некоторой моделью “женственности” и в противопоставлении с нею. “В культуре, не рассматривающей женщин и мужчин как носителей полярных характеров, не существует понятия маскулинности в том смысле, которым оперирует современная северо-американская культура” (Connell 1995: 68).

В позднесоветском критическом дискурсе тезис о кризисе маскулинности дополняется тезисом о кризисе женской роли, обусловленном советской политикой в отношении женщин. Социально-защитная политика представляла женщин как граждан(ок) особого типа, которые в силу своих биологически заданных гражданских обязанностей нуждаются в государственной поддержке. Мужчины оказываются депривированными по сравнению с эмансипированной, социально защищенной женщиной, обладающей сильными позициями в приватной сфере, в первую очередь в качестве матери.

Женская эмансипация рассматривается в таком дискурсе как негативный результат советской гендерной политики. Эмансипация создает специфический социально-антропологический тип – гегемонный тип суперженщины – “работающей матери” (Rotkirch& Temkina 1997, Temkina 1997, Здравомыслова, Темкина 1996). Этот образ подвергается критике либералами (Баранская 1969). Признается, что эмансипация привела женщину в советскую публичную сферу, сохранив за ней властные преимущества в семье. Советская женщина доминирует в приватной сфере, а мужчина оказывается в ней некомпетентным. Одновременно социальная политика направлена на защиту женщины, как работница и мать она имеет множество льгот и привилегий. В соответствии с советским законодательством женщина имела преимущества при разводе, отцовские права ущемлялись, что создавало возможность женщинам манипулировать мужчинами при разрешении семейных конфликтов. Доминирование женщин в советской семье исследовано и аргументировано многими авторами (см. Попова 1989, Zdravomyslova & Arutyunyan 1996, Ries 1997, Schulman 1977). В результате,

“русская женщина статистически на работе врала куда меньше, а дома куда меньше пила. Она соображала лучше и была укоренена в сегодняшнем дне. Она стирала, гладила, красила губы даже в самый разгар культа личности… Любовь для нее была важнее коммунизма” (Ерофеев, 1999: 12)

Итак, позиция мужчины в позднесоветском либеральном дискурсе представлялась как более уязвимая по сравнению с позицией женщины. Это было связано с тем, что в либеральном патриархатном дискурсе женщина рассматривалась как слабый пол, как зависимая от мужчины-кормильца и защитника, главы семьи, в то время, как советская повседневность противоречила этому образу. Женщина оказывалась экономически независимой от мужа и отца. Кроме того, она сама вступила “в сделку” с государством как мать, противопоставляя себя мужчине-отцу. В критическом дискурсе подчеркивалось, что рядом с эмансипированной советской женщиной мужчине сложно выступать с позиции сильного пола. Так, например, А. Харчев писал в 1979 году:

“В условиях сопровождающего эмансипацию женщин интенсивного духовного развития женской молодежи ровесники современных невест не всегда оказываются способными выполнять по отношению к ним функции “сильного пола” в сфере знаний, интеллекта, вкуса” (Харчев 1979: 209).

Этот тезис нашел свое выражение в критике маскулинизации женщин. Соответственно был выдвинут аргумент феминизации мужчин. Харчев отмечает “у части мужской молодежи симптомы феминизации, инфантилизм, отсутствие самостоятельности” (Харчев 1979: 209). Положение женщины делало ее ответственной, сильной и способной к управлению другими, к которым относились и мужчины, находившиеся в зависимости от женской заботы. Женская забота – забота матери и супруги - оказалась ресурсом власти и часто рассматривалась как насилие.

Прямой контракт женщины государством основывался на идее ее биологического предназначения и мобилизации ее продуктивной и репродуктивной силы: государство поддержало независимость женщины от мужчины. Ее слабость обернулась силой.

Итак, в рамках критического дискурса утверждалось, что рядом с советской Женщиной советский мужчина оказывался зависимым, подавленным и манипулируемым, т.е. депривированным. Советские матери и жены – это представители сильной позиции. Протест против гендерной субординации в семье выражался в культивировании образа мужчины склонного к супружеским изменам, готового к любовным похождениям. (См. статью Лиссюткиной о мизогинии в отношении матерей- монстров – Lissjutkina 1999).Власть женщины рассматривалась как угроза истинной мужественности. Женщины- матери и жены – объявлялись ответственными за неосуществленную маскулинность.

Именно воссоздавая эту логику, советские либералы-шестидесятники не могли считать семью убежищем, и утверждали свою автономию в практиках сексуальной свободы, когда удачный половой акт - это уже восстание, а страсть - это мыслепреступление. (Оруэлл, 1992: 70)

Итак, бегство от семейного долга в компанию друзей стало стратегией утверждения компенсирующей маскулинности. К азипуболичая сфера дружеского мужского общения– стала ареной утверждения истинной маскулинности, где осуществлялись попытки воплотить хотя бы частично нормативные модели.

Альтернативные образы и практики маскулинности

Советская система, давала очень мало шансов реализации гендерных нормативных моделей, взлелеянных коллективными представлениями советских людей. Однако некоторые фрагменты этого поведения находили выражения в альтернативных не одобряемых советским официальным обществом практиках поведения, которые считались привлекательными для критиков-либералов. Назовем некоторые альтернативные практики позднесовесткой маскулинности, которые объединены протестом против советской гендерной системы и ориентацией на компенсирующую маскулинность Эта компенсирующая маскулинность имела патриархатный характер и находила выражение в советской неформальной или квазипубличной сфере.

К этой сфере относятся сфера теневой экономики, диссидентского движения, культурных и элитных сред. Гендерная конструкция в этой сфере была гораздо более патриахатной, чем в советской квази-эгалитарной. Настоящая мужественность и ее атрибуты – политическое участие, экономическая независимость, своеобразный стиль, и сексуальность – должны были выразиться в соответствующих гендерных взаимодействиях и отношениях. Деяние, Честь и Стиль становились атрибутами альтернативных маскулинностей.

Женщины в квазипубличной сфере становились подругами, музами, домашними хозяйками, обеспечивающими инфраструктуру для действий мужчины (См: Вайль и Генис 1998, Cushman 1995, Pilkington 1994, Чуйкина 1997, Здравомыслова 1996а, 1996б). Это женщины, выполняющие так называемую экспрессивную функцию в семье, которая дополняет инструментальную функцию, выполняемую мужчиной (См. Parsons 1955). Женщина осуществляют заботу о мужчине, который занимается “настоящим мужским занятием” так же, как и о других членах семьи.

Среда контркультуры являстся сферой, где частично реализуются практики истинной мужественности, доступные в позднесоветское время: мужская дружба, групповые выпивки, спорт, туризм, сексуальные приключения. Примером является стиль жизни “положительного физика”, который “поет под гитару, пьет водку, дерзает, имеет любовнику, бьет по морде отрицательного физика, а в свободное время жертвует собой ради науки” (Вайль и Генис 1998) Этот “физик”, специалист в новых технологиях, покоритель природы и женщины, создает для себя пространство, относительно независимое от государства, где и реализует практики истинной мужественности.