Часть третья 4 страница

Заместителем Пойгина от чавчыват выбрали Майна-Воопку. Выльпа остался одним из бригадиров.

Старик Кукэну, проявляя необычайную прыть, пробрался к столу, протянул трубку Пойгину.

— На, затянись. И помни, что я первый дал тебе свою трубку как очень большому очочу.

Пойгин глубоко затянулся и ответил:

— Я не был очочем и не буду. Я белый шаман. Кукэну почесал лысину мизинцем.

— Зря ты отказываешься быть очочем. Я бы ни за что не отказался. Ну ничего, я Выльпу научу быть очочем. Засвистит у Вапыската правая ноздря, а Выльпа притопнет ногой и громким голосом скажет: смени ноздрю, пора посвистеть и левой, правая надоела!..

Сладко щурясь от глубокой затяжки из трубки, Кукэну с удовольствием слушал, как хохочут люди, и, когда наконец все поутихли, прошел на свое место, улыбаясь самому себе со счастливой застенчивостью.

Своенравна река памяти, то плавно течет, то вдруг забурлит, словно одолевая каменистые пороги. Сколько лет прошло с тех пор, когда избрали Пойгина председателем, а вот помнятся ему руки, воздетые кверху. Маячат в памяти руки настолько отчетливо, что их, кажется, и теперь можно сосчитать. А потом вспомнилась и ночь бессонная. Ворочается Пойгин на иниргин, вздыхает.

— Ты почему не спишь, Кайти?

— О тебе думаю. Кто ты теперь? Непривычны для меня слова… артель, председатель.

— Привыкнем.

— Не привлекут ли эти слова к тебе злых духов?

— Не думай о них.

— Тебя уже называли — председатель. Это как понимать? Ты все-таки очоч, что ли?

— Я не хочу быть очочем. Я не хочу устрашать людей.

— А если тебя не станут слушаться?

— Надо, чтоб слушались.

— В Тынупе есть и лентяи. И тебе придется с ними говорить громким голосом.

— Да, наверное, придется. — Пойгин прокашлялся, будто собирался опробовать голос. — Завтра возьму бубен и пойду на берег. Пусть гром бубна дойдет подо льдами до слуха Моржовой матери. Я очень надеюсь на ее благосклонность…

— И я, я тоже надеюсь, — шепчет Кайти, и ладошка ее прикасается к телу Пойгина, как раз против сердца.

Тепло рядом с Кайти. Тепло и — покойно. Если она рядом — все будет хорошо. Пойгин вздыхает полной грудью и улыбается. Кайти не видит его улыбки в темноте полога, но чувствует ее. Блуждает Кайти пальцами по лицу Пойгина, прикасается к его губам. Трепетны пальцы у Кайти и настолько ласковы, что, кажется, они способны прикоснуться даже к душе.

— Мне приснилось прошлой ночью, что мы из яранги перешли в дом, — тихо и почему-то очень робко признается Кайти.

— Я не хочу в дом. Пусть Ятчоль живет в доме…

— Мэмэль злит меня, хвастается, что первой перейдет в дом. И такая, говорит, будет у нее чистота, что я ослепну, когда переступлю черту входа в ее новый очаг. Я тоже хочу в дом… Еще посмотрим, кто ослепнет — Мэмэль или я…

— Ты в доме о дерево поотбиваешь бедра. Вот здесь и здесь больно будет…

Кайти отвечает тихим смехом на прикосновения рук мужа. Проходит мгновение, другое, и Кайти уже забывает, что на свете может быть еще какое-то место, где она была бы настолько же счастлива, как в этом бесконечно родном пологе. Это неправда, что тесен он. Сколько сюда вместилось невидимых добрых духов. Летают духи, шаловливо гоняются друг за другом, тихо пересмеиваются и дышат глубоко-глубоко, дышат, как возможно дышать лишь тогда, когда сердце оленем становится. Мчится, мчится олень, кажется, вот перед ним уже бездна. Но перелетает олень через бездну, и звенят, звенят его серебряные копытца, и легко ему в полете, легко и вольно. Вот он уже в стремительном беге истончился настолько, что стал солнечным лучом. Пробивает солнечный луч каждую кровинку Кайти, пробивает солнечный луч каждую кровинку и Пойгина, и теперь кажется им, что они стали ветром, что они стали солнечным зноем, что они стали разволновавшимся морем. А потом приходит новое постижение, удивительное постижение, что они опять стали Кайти и Пойгином. Мыслимо ли, чтобы они когда-нибудь разлучились? Нет, слышите, добрые духи, нет, это немыслимо. Даже страшный укус гнусной росомахи в образе Аляека не смог разделить их печальной чертой смерти — выжила Кайти! Выжила…

Кайти осторожно прикоснулась к шраму на груди, хотела сказать, что она боится этой метки, но тут же прогнала тревожную мысль, ведь ей так легко и свободно. И Пойгину легко и свободно, это можно понять по его глубокому вздоху.

— Ну а теперь спи, — попросила его Кайти. Пойгин еще раз вздохнул и долго молчал. Все-таки не вытерпел, снова заговорил:

— Артем сказал, что мне теперь надо постигать тайну немоговорящих вестей. Но на это у меня не хватит рассудка…

Кайти от изумления приподнялась над постелью, наклонила свое лицо над лицом мужа, будто надеялась в темноте его разглядеть.

— У тебя не хватит рассудка? Мне кажется, что во льдах даже умка над твоими словами хохочет. Вслушайся…

Пойгин бережно уложил Кайти на иниргин, прикоснулся к ее груди.

— Я слышу, как в тебе бунтует добрый ваиргин молока.

— Да, в груди моей теперь много молока. Кэргына сыта. Потому и спит крепко.

— Предскажи, какой у меня будет завтра день… Первый день, после того, как люди подняли за меня руки по новому обычаю доброго согласия.

— Ты будешь ходить по берегу моря и мечтать о той поре, когда наконец уйдут льды в море.

— Мечтать буду, но это мало. Артем отдает нам большое деревянное вместилище — склад называется. Завтра начнем там делать остов новой байдары.

— Я боюсь, что ты за своими делами забудешь меня. Теперь уже Пойгин от изумления приподнялся над постелью.

— Я забуду тебя?! Тут и вправду может расхохотаться умка. Слышишь, хохочет. Кажется, даже лапами за живот от смеха схватился.

— И заодно с ним я хохочу, — сказала Кайти и рассмеялась, но тут же оборвала смех, прислушиваясь к дыханию дочери.

— Спит. Крепко спит. Значит, сыта. Значит, здорова.

Уснул Пойгин под утро. Но когда проснулся, удивился тому, что чувствует себя полным сил и здоровья. Ему очень хотелось взять бубен и уйти во льды, чтобы начать свою председательскую жизнь с доброго общения с морем. И он не выдержал, вышел из полога с бубном и начал прогревать его у костра в холодной части яранги. Он думал о том, как далеко покатится гром его бубна, как выйдут на берег люди и долго будут слушать, о чем рассказывает бубен. И конечно же, гром бубна будет навевать им самые лучшие надежды, вселять уверенность, прогонять тревогу. Да, Пойгин пройдет через весь Тынуп с бубном и ударит в него во льдах моря. Он уже готов был сказать Кайти, что уходит во льды моря, как вдруг в яранге появился Медведев. Был он задумчив, и по глазам его можно было понять, что ему плохо спалось.

— О, ты пришел! — приветствовал его Пойгин, оглаживая чуть запотевшую кожу бубна.

— Да, пришел. — Артем Петрович присел на китовый позвоночник возле костра. — Ну с чего собираешься начать свой первый день в артели, председатель?

— Да вот хочу сходить во льды. Ударю в бубен. Пусть услышит меня Моржовая матерь…

— Я так и думал…

В голосе Медведева Пойгин уловил тревогу и потому осторожно спросил:

— Что тебя беспокоит?

Артем Петрович ответил не сразу. Не хотелось ему говорить, что в Тынупе все еще находится большой очоч из района, и ему покажется странным, что председатель артели начал с того, что ушел во льды моря с шаманским бубном.

— Я освободил склад. Теперь он будет называться вашей мастерской. Хорошо бы начать твой первый день председателя именно там. Пусть сегодня начнется изготовление новой байдары. Это будет, надо полагать, быстроходная байдара. Пусть она станет добрым знаком вашей новой жизни в артели.

Пойгин слушал Медведева и все медленнее оглаживал бубен: он догадывался, по какой причине тот не ответил прямо на его вопрос — конечно, все дело в очоче, приехавшем из Певека.

— Почему не все русские понимают, что черный шаман одно, а белый совсем другое? — с печальным недоумением спросил Пойгин.

— Мы не всеведущи так же, как все остальные люди на свете. Однако наш обычай велит судить о человеке по его делам. Твои хорошие дела в артели докажут, какой ты есть человек, даже тем, кто тебя еще плохо знает и потому не понимает.

Пойгин еще раз огладил бубен, слегка ударил в него согнутым пальцем. Бубен тихо отозвался. Пойгин замер, словно звук бубна все еще продолжал отзываться в нем дальним эхом, затем встал и сказал:

— Хорошо, я спрячу бубен. Сегодня мы начнем строить остов новой байдары…

Просторным оказалось вместилище, которое теперь называли не складом, а мастерской, — подарок культ-базы. И деревянных брусьев, досок Медведев не пожалел. Чугунов тоже кое-что добавил, особенно пригодились его инструменты: пила лучковая, ножовка, рубанок, шерхебели, долото разных форм и размеров, стамески — всем этим он впрок запасся, когда отправлялся на «край света». Главное, он добавил свои умелые руки. Пойгин, как и все чукчи, обычно обходился небольшим топори-ком-мотыжкой, ножом да буравчиком. А Чугунов ко всему прочему удивительный бурав предложил — ко-ло-во-рот называется.

Возбуждены люди. Раскладывают брусья, доски, примеряют, как лучше их распилить. Пойгин никогда не был суетливым человеком, а тут, в этот воистину торжественный момент, он особенно был степенным, задумчивым. Каждое слово его ловилось на лету.

— Верно говоришь!

— Кто лучше тебя в байдарах понимает?

— Байдары еще нет, а ты, наверное, уже на волнах ее видишь.

И это не было лестью, заискиванием, это была вера в мастера, вера в доброе согласие, которое вчера оказалось торжественно утвержденным по новому обычаю.

Попыхивает трубкой Пойгин, к Медведеву и Чугунову приглядывается. Вертит Чугунов одну из заготовок носа байдары и что-то говорит Артему; в глазах у того и другого любопытство и восхищение.

— Я как-то оленью нарту поднял, а она, понимаешь ли, что тебе перышко, легкая. Вглядываюсь и удивляюсь. — Степан Степанович и вправду состроил удивленные глаза. — Ну просто корзинка. Перекладины, дужки тоненькие, все ремнями напрочь скреплено. А материал-то, по существу, — кустики. Где тут возьмешь иной материал? Но до чего же крепка нарта! Сам знаешь, какие приходятся на нее нагрузки.

— Ты прав, — согласно закивал головой Медведев. — Инженерам на удивление.

— Вот-вот, именно на удивление!.. Нагрузочки-то нешуточные. Во-первых, бешеная скорость, когда мчит такую нарту олень. И мчит-то, понимаешь ли, по сугробам, по кочкам, а то и камни случаются. И груз немалый, человек сидит, а то и два. Да еще и пожитки… другой раз центнера на три.

— Я поездил на этих нартах. Когда первый раз садился… раздавлю, думаю, массой своей. Йотом понял, что и двоих таких выдержит, — Медведев поднял еще одну заготовку остова байдары, плавно выгнутое боковое ребро. — А это? Вот соберут ребрышки да перекла-динки в определенном порядке, моржовые шкуры на скелет натянут — и байдара готова. Другой раз кажется, на себе уволок бы это хрупкое сооружение. А на ней тонны по морю перевозят, причем нередко сквозь льды. Как видишь, тот же инженерный расчет, только без формул, приборов, все на чутье, на глазомере, на древнем опыте.

Прислушивается Пойгин к русской речи и смутно догадывается по глазам да по жестам собеседников, что они умеют ценить настоящую работу. В мастерскую вошел Величко, весело воскликнул, поднимая руку:

— Сердечный привет корабелам! Насколько мне известно, здесь происходит закладка первой байдары.

Чукчи на время отвлеклись от дела, улыбчиво закивали головами: по лицу очоча можно было заметить, что он пришел на этот раз с душою, расположенной к ним. Однако Пойгин лишь мельком глянул в сторону Величко и, опустившись на колени, провел острием ножа несколько плавных, стремительных линий на одном из деревянных брусков.

Величко вытащил из кармана карандаш, опустился на корточки.

— Ты бы вот чем попробовал…

Пойгин взял карандаш, сделал несколько крестиков на бруске. Скупо улыбнулся, возвращая карандаш Величко:

— Рука моя нож понимает лучше…

— Скажи ты… не признал карандаш. — Величко окинул насмешливым взглядом Медведева и Чугунова. — Хотя бы расписаться он умеет? Или крестиками будет подписывать документы?

— Научится, — ответил Артем Петрович, стараясь всем своим видом внести дух успокоительности и согласия.

Взяв Медведева за кончик шарфа, Величко отвел его в угол мастерской.

— Я хочу поговорить с вами… с тобой… доверительно… Тебе известна некоторая напряженность в моих отношениях с первым секретарем райкома. Я, собственно, к нему всей душой, но он во мне что-то не понимает…

Медведев сдержанно кивнул головой, дескать, я готов вас слушать, проявляя полнейшую корректность, однако не более того.

— И вот теперь, когда я резко выразил свое отрицательное отношение к избранию Пойгина председателем… это может подлить масла в огонь. Дело в том, что я знаю… Сергеев верит тебе, как себе, он будет с тобой и в этом заодно…

— Надеюсь на его поддержку, — с прежней корректностью ответил Медведев.

— Я прошлой ночью много думал о наших с тобой разногласиях. Говорил себе, а что, если ты прав? Я искренне восхищен тем, что и ты, и твоя жена, да, пожалуй, и Чугунов здесь, среди чукчей, так сказать, свои люди, у вас есть к ним подход. Поверь, искренне восхищен…

Медведев и на это признание ответил лишь легким кивком.

— Так вот, будем считать, что я тоже разделяю ответственность за избрание председателем Пойгина. В конце концов, я присутствовал на собрании. — Величко поднял палец. — Разделяю ответственность! Так и напиши Сергееву. Я не хочу все сваливать на тебя, Артем Петрович…

— Сваливают вину. А я не считаю, что кто-нибудь здесь стал виноватым.

— Ну хорошо, хорошо, возможно, я выразился не совсем удачно. Но я хочу выглядеть в твоих глазах вполне порядочным человеком…

— Рад, что вы кое-что переосмыслили. Впрочем, отношение ваше к Пойгину я так и не понял…

— Я сам пока понять это не могу. Поживем, разберемся. Теперь пойдем потолкуем по нашим родным просвещенческим делам. Тут, слава богу, для меня все ясно: школа вашей культбазы одна из лучших, быть может, на всем Чукотском побережье.

Медведев и Величко ушли. Пойгин проводил их задумчивым взглядом, в котором таился какой-то недоуменный вопрос. Приняв из рук Чугунова коловорот, он покрутил его, восхищенно наблюдая за стремительным вращением сверла, затем решил опробовать его на обрезке доски.

— Ты его ровнее, ровнее держи, а на эту набал-дашину нажимай по-разному, в зависимости от материала.

Пойгин кивал головой, будто понимал, о чем толкует русский, и радовался, что с коловоротом справляется вполне успешно. Это, конечно, не просто буравчик. Что ж, дырок в остове байдары надо сверлить много, чтоб потом продеть в них ремни из тюленьей шкуры, все связать в нужном порядке. Ко-ло-во-рот — это хорошо, очень хорошо. И то, что почти все мужчины Тынупа в мастерскую пришли, — тоже хорошо. К лету все, все должно быть готово к выходу в море.

В мастерскую вошла Мэмэль. Мужчины встретили ее насмешками.

— Ятчоля ищешь? Не тут ищи. Говорят, он стелет дорогу для очоча до самого Певека шкурами белого оленя.

— А может, ты его опять на цепь посадила, чтобы не напился веселящей жидкости?

Не обращая ни малейшего внимания на насмешки, Мэмэль вызывающе поглядывала на Степана Степановича. Тот чувствовал это, отводил от нее глаза, конфузливо крякал. «И что надо чертовой бабе? Доведет до греха. Во сне уже не один раз доводила…»

Мэмэль вразвалочку подошла к Чугунову, ласково улыбнулась:

— Хочу бумажную сгорающую трубку твою покурить…

Степан Степанович окинул подозрительным взглядом мужчин (не смеется ли кто?) и окончательно рассвирепел от предательской мысли, что он рад видеть эту женщину, только бы вот не здесь, не на людях.

— Ну что, что тебе от меня надо? — страдальчески спросил он.

Мэмэль жестом показала, что хочет закурить.

— Ну, на, на, кури. Я бы тебе всю пачку отдал, но ты же из яранги в ярангу пойдешь, будешь хвастаться, что я тебя одарил. Эх, Мэмэль, Мэмэль, как ты, голубушка, меня ком-про-ме-ти-ру-ешь. Да, да, есть, есть такое мудреное словечко, сам едва-едва выговариваю…

Мэмэль прикурила от трубки старика Акко и медленно вышла из мастерской с видом, независимым и откровенно вызывающим. Степан Степанович поймал себя на том, что невольно залюбовался ее походочкой. И, еще раз окинув мужчин смущенным, подозрительным взглядом, схватился за лучковую пилу.

— Этот брус вдоль мы расчекрыжим лучковой пилою.

Пойгин предупредительно вскинул руку, видимо имея на сей счет какие-то свои соображения.

— Ну хорошо, действуй по-своему. Буду учиться у тебя мастерить байдары. Но прежде, братья мои иноязычные, соорудим столярный верстак. Без верстака, понимаешь ли, ни туды и ни сюды. Вот тут, в этом месте, я его сейчас и сколочу…

А Пойгин вычерчивал плавные линии на брусьях и в воображении видел уже готовую байдару — много байдар. Легкие, прочные и стремительные, они мчались в море, как стрелы, выпущенные с тынупского берега. Хорошо, очень хорошо начался его первый день, после того как за него подняли руки и анкалит и чавчыват по новому обычаю доброго согласия.

Придет время, и байдары сменят вельботы, а потом появятся и сейнеры в Тынупской артели, но ту первую байдару, даже не байдару, а заготовки к ее остову, Пойгин запомнит на всю жизнь. Она еще была в задумке, в прекрасной задумке, а Пойгин уже словно бы ощущал движение. Он вычерчивал стремительные линии на дереве, на земле, на снегу, прикидывая, как будет раскраивать моржовые шкуры, и мчался в разгоряченном воображении, мчался на стреле, выпущенной с тынупского берега туда, далеко, далеко, где море постепенно становится небом.

Кажется, все шло в артели как надо: сооружались остовы для байдар, возникали бригады, а между ними началось состязание, кто больше поймает песцов, азартное состязание. Веселее стало жить охотникам, в каждом новшестве им виделся огромный, внушающий самые добрые надежды смысл. Да и в тундре, у чавчыват, менялась жизнь. И самым примечательным было то, что уходили пастухи от богатых чавчыват в артель.

Почти все пастухи покинули Эттыкая. И Вапыскат был вынужден все чаще выходить обыкновенным пастухом в свое стадо, которое таяло с каждым днем: то волки отколют косяк, разгонят по тундре, порежут десятки, то мор нападет — никаким камланием не отгонишь. Приехал однажды черный шаман к Эттыкаю и сказал:

— Кажется, сдвинулась со своего места сама Элькэп-енэр, приходит конец всему сущему на свете.

— Приходит нам с тобой конец, а не всему сущему, — раздраженно ответил Эттыкай, не очень приветливо принимая гостя.

— Я нашлю порчу на Майна-Воопку. Он научился дерзости у Пойгина. Это ты спас проклятого анкалина. Я вчера нюхал шкуру черной собаки… до сих пор в ней хранится предсмертный пот этого Пойгина.

— Да, спас, это верно, — неотступно думая о чем-то своем, подтвердил Эттыкай.

— И Рырки нет. Сколько он говорил, что наша пуля рано или поздно настигнет Пойгина. А вышло, что пуля Пойгина его настигла. Все ты, ты виноват. Зачем тогда пощадил Пойгина?

— Пощадил, пощадил, — приговаривал Эттыкай, поправляя огонь в светильнике.

— Ну и как теперь будем жить дальше?

— Наверное, будем отдавать оленей в артель, пока их волки не пожрали.

— Что?! — Вапыскат принялся ожесточенно расчесывать свои болячки. — Отдавать оленей в артель?

— Да, отдавать оленей в артель и проситься к Пойгину в пастухи…

— К Пойгину в пастухи?! Я лучше наглотаюсь мухоморов и уйду к верхним людям. И никогда уже сюда не вернусь…

Эттыкай с равнодушным видом пожал плечами:

— Как знаешь, как знаешь. Можно и так. Но скорее всего, когда олени твои разбегутся, ты станешь обыкновенным анкалином, будешь жить на берегу.

Черный шаман от изумления, казалось, и дышать перестал. Наконец закричал:

— Ты что говоришь?! Понятна ли тебе суть твоих слов?! Неужели ты настолько поглупел, что смеешь меня так унижать без боязни быть наказанным?

— Не твоего наказания боюсь…

— Не моего? Может, наказания Пойгина ждешь? Рырка уже дождался…

— Дождался, дождался…

— Пусть на твоих оленей найдет мор!

— Пусть, пусть найдет, — монотонно и равнодушно сказал Эттыкай. — А тебе я прорицаю жизнь анкалина. Хватит, наслушался твоих прорицаний, послушай мои…

Не знал в тот момент черный шаман, насколько был близок к истине Эттыкай. Отставив в сторону чашку с недопитым чаем, Вапыскат принялся быстро одеваться.

— Пусть гостем твоего очага будет Ивмэнтун, но только не я…

Эттыкай на какое-то мгновение пожалел, что разгневал черного шамана, но тут же мысленно махнул рукой и замер с крепко закушенной потухшей трубкой.

Вапыскат ушел. А Эттыкай еще долго сидел неподвижно, пугая жену своим мрачным видом.

— Пора идти в стадо, — робко напомнила Мумкыль. Эттыкай посмотрел на нее так, будто она оказалась тем самым Ивмэнтуном, которого пожелал ему увидеть собственным гостем черный шаман. Мумкыль юркнула мышью вон из полога. «Пора идти в стадо», — еще долго звучал в ушах Эттыкая робкий голос жены. Да, пора идти самому в стадо, как последнему пастуху. Такая теперь у него жизнь. Где же выход? Может, и вправду прийти к Пойгину и попроситься в артель? Однако, что будет дальше? И примут ли его в артель?

Много раз с тех пор возвращался Эттыкай к этой мысли. Осторожно заговаривал с Майна-Воопкой по этому поводу. Однажды приехал к нему в стойбище, застал у костра в яранге. Пэпэв достала белую шкуру оленя, вопросительно посмотрела на мужа. Тот едва приметно кивнул головой, мол, стели. Эттыкай заметил это, сел на шкуру осторожно, почти застенчиво, показывая, насколько он лишен даже в малой степени высокомерия. Долго пили чай молча. Наконец Эттыкай сказал:

— Не жалко тебе, что моих оленей рвут волки?

— Жалко…

— Вот, вот, жалко, очень жалко. А как твое стадо? Большое оно теперь у тебя, о-о-о-чень большое.

— У меня моих оленей не больше, чем было. Остальное стадо общее, артель называется.

— Не режут волки ваших оленей?

— Случается. Но много меньше, чем резали когда-то.

— Не ленятся пастухи?

— Нет, не ленятся.

— Неужели Выльпу слушаются, как слушались Рыр-ку или меня?

— Вас больше боялись, чем слушались.

— Да, да, боялись, это верно, боялись. Какой пастух слушается, если хозяина не боится.

— Есть и такие, которым страх нужен. Привыкли, что Рырка на них должен рычать…

— Или Эттыкай лаяться, — попробовал пошутить гость над собой, горько усмехаясь.

— Мы научились по-своему вселять в таких страх, — сказал Майна-Воопка, как бы пропуская мимо ушей шутку Эттыкая, которому она, видимо, не так-то и легко давалась.

— Каким образом?

— На всеобщий укор приглашаем — собрание называется. Правда, собрание это не только всеобщий укор тому, кто нарушил запрет на лень, на бесчестие. Это еще и как бы семейный совет по всем общим делам.

Эттыкай поморщил лоб, не в силах осмыслить для него непостижимое, и тихо повторил:

— Всеобщий укор… Смешно как-то… Майна-Воопка вскинул гордую голову, показывая,

что гостю нелишне было бы выбирать слова поосторожнее, а то здесь и обидеться могут. С чувством достоинства ответил:

— Не так уж и смешно. От лодырей пар идет, как от котла над костром, когда выслушивают наш укор.

Эттыкай понял, что допустил оплошность, сказал льстиво:

— Ты умеешь устыдить того, кто достоин порицания…

— Не только я.

Приняв от Пэпэв еще одну чашку чая, Эттыкай отпил глоток и надолго задумался. Потом отпил еще несколько глотков, поправил машинально амольгин, взявшийся жаром в костре, и спросил, напряженно глядя на Майна-Воопку:

— Могу ли я стать человеком вашей артели? Майна-Воопка подумал, прежде чем ответить.

— Я скажу, если ты позволишь, каждому из чавчы-ват артели, о чем ты меня спросил сегодня…

— Позволяю.

— Пусть думают об этом чавчыват. Я тоже буду думать… А еще советую съездить к Пойгину, он самый главный у нас…

— Да, да, я знаю. Он давно уже был главным, даже тогда, когда жил у меня простым пастухом.

…Еще несколько месяцев думал Эттыкай, не попроситься ли ему в артель. И только тогда, когда к лету откочевал со своим стадом к морскому берегу, явился к Пойгину в правление артели. Это был деревянный дом у самого берега моря. Здесь толпилось много людей. Эттыкай настороженно огляделся, присел в угол и долго смотрел на Пойгина, отдававшего распоряжения охотникам. «Что ж, может, я тебя и не зря спас от шкуры черной собаки, — мысленно обращался к нему Эттыкай. — Теперь твоя очередь спасать меня. Интересно, каким было твое лицо, когда ты стрелял в Аляека, а потом в Рыр-ку? И так ли уж ты и не заметил, что я к тебе пришел? Скорее всего хочешь обидеть своим пренебрежением…»

Судя по всему, охотники были почтительны к своему председателю. Но вот вошел Ятчоль, протолкался к Пойгину, закричал:

— Я не поплыву в море на пятой байдаре! Она слишком мала и неустойчива на волнах.

— Садись в третью байдару, на мое место. Я буду на пятой, — спокойно ответил Пойгин.

— Нет, я лучше поплыву на пятой. Третья еще хуже.

— Это верно. Потому я и выбрал ее для себя и для тех, кто не трясется от страха перед каждой волной.

— А я трясусь? Ты почему позоришь меня?

Охотники попытались урезонить Ятчоля:

— Помолчи, рваная глотка!

— Покричи на свою жену, она привыкла к этому!

— Не мешай председателю!

— Он сделал три новые байдары, а сам уйдет в море на старой…

— Пусть уходит на новой, кто ему запрещает, — уже потише возразил Ятчоль.

— Совесть ему запрещает.

— Он и на старой тюленей и моржей добывает больше, чем кто-либо другой на новой.

— Он шаман, он прикликает к себе зверя! — опять закричал Ятчоль. — Скоро очочи прогонят его из председателей. Скоро придет газета из округа со словами проклятия Пойгину…

Эттыкай насторожился. О чем болтает этот крикливый человек? Может, все-таки говорит правду? Так ли уж и устойчив Пойгин под своей Элькэп-енэр? Почему он молчит? И все охотники тоже молчат…

Молчание действительно было долгим и тяжелым.

Но вот к Пойгину подошел Мильхэр — охотник высокого роста, с рябым от оспы лицом, и вдруг схватил Ятчоля за оба уха и с яростью прямо в лицо сказал:

— Если и вправду придут слова проклятия в листке немоговорящих вестей… я оборву твои уши и скормлю собакам.

Охотники рассмеялись. А Пойгин устало улыбнулся и негромко попросил:

— Отпусти его, Мильхэр. И руки в морской воде вымой. Уши Ятчоля, как и язык его, только с ложью и знаются.

И снова насмешки, как снег в пургу, осыпали Ятчоля. Осторожно потирая уши, он ждал момента, чтобы ответить насмешникам. Наконец дождался такого мгновения, закричал, раздувая в натуге шею:

— Откусите свои языки, угодливые людишки! Вы и передо мной по-собачьи вертели бы хвостом, если бы я был председателем. Но я буду, буду еще вашим очочем! Пусть только придет газета со словами проклятия Пойгину…

Ятчоль знал, о чем говорил. Месяц назад, когда артель готовилась к первому выходу байдар в море, Пойгин вышел со всеми охотниками Тынупа на берег со своим бубном. Старик Акко нес в лукошке из моржовой шкуры кусочки нерпичьего мяса, Мильхэр — лопасть от весла, Кайти — глиняный сосуд с жертвенной кровью нерпы. Навстречу людям дул резкий ветер. Море, насколько мог его постигнуть глаз человека, было открыто, нигде даже малейшего намека на ледяное поле. И это было плохо. Моржи, тюлени чаще всего там, где плавают ледяные поля. Надо было попросить море, его хозяйку, Моржовую матерь, пригнать ледяные поля, которые можно было бы достигнуть на веслах.

О, как ощутимо сегодня вечное дыхание моря. Волна за волной обрушивается на берег. И Пойгину кажется, что это живые существа спешат к берегу с добрыми вестями от Моржовой матери. Он жадно втягивает в себя такой знакомый ему запах водорослей, облизывает морскую соль на губах и произносит пока мысленно свои говорения в честь моря, говорения, которым через какое-то время суждено будет уйти грохотом его бубна в морскую даль, до той черты, где море становится небом. Уйдет грохот бубна и в глубь пучины, где находится очаг Моржовой матери. Чайки, гагары, бакланы слетаются к тому месту на морском берегу, где стоят мужчины и женщины, обращенные лицами к морю; кричат птицы, почти крылом касаются Пойгина, словно бы торопя его поскорее вскинуть над головою бубен. О, как глубоко дышит море, как ощутимо его вечное дыхание, как таинственна невидимая жизнь его пучины, как загадочна та черта, где море становится небом. Пойгину в детстве мечталось уйти на байдаре настолько далеко, чтобы он смог пересечь черту, где море становится небом. Ах, как крепко море пахнет морем…

Пойгин поглядывает на Кайти. Несет Кайти в вытянутых руках глиняный сосуд с жертвенной нерпичьей кровью, шаги ее точны и осторожны. Ах, как она верит морю. Сколько раз она выходила на берег, когда он, Пойгин, где-то далеко-далеко одолевал на байдаре волны. Выходила на берег и все смотрела и смотрела вдаль и шептала, что она верит морю, верит, что с его стороны ничего не приходит злого, а значит, не придет и печальная весть, что мужа ее поглотила пучина. Какие у нее удивительные глаза. Когда Пойгину случалось отчаянно пробиваться сквозь волны, ему казалось, что он видит глаза Кайти, и силы его удесятерялись.

Шипит пена прибоя, оседая на гальке, и Пойгину в этом чудится таинственный шепот самого моря, доверительный шепот, словно кто-то невидимый наклонился к его уху. Что в том шепоте? Скорее всего обещание отозваться добром на жертвоприношения, обещание откликнуться согласием на его просьбу подогнать поскорее льды и вместе с ними моржей и тюленей.