Там же. С. 666.

Конечный вывод теории трехстадиального развития человече­ства в утверждении принципиальной незавершимости прогресса познания. «В конечном счете и магия, и религия, и наука — это всего лишь способы теоретического мышления, и, подобно тому как наука вытеснила своих предшественниц, в будущем на смену ей может прийти другая более совершенная гипотеза»¹³.

Это был на редкость точный прогноз. Когда началась эпоха научных революций, каждый новый взлет теоретической мысли — квантовая физика, космонавтика, кибернетика — не только на порядок поднимал производительные силы, но и стадиально пе­реформировывал массовое мировосприятие, менял парадигму мышления. Конечно, процесс этот развивался неотрывно от об­щего хода истории с ее социальными потрясениями и идеологи­ческими программами. И потому новые парадигмы мышления под влиянием того или иного общественного строя, культурной традиции и т.п., вплоть до ресурсного состояния региона, порож­дали веер несовпадающих типов личности, словно изотопов од­ного и того же элемента. «Авторитарная личность», проанализи­рованная Теодором Адорно (1958), «житель глобальной деревни», вычисленный Маршаллом Маклюэном (1965), «советский чело­век», воспетый Георгием Смирновым (1971), презентируют до не­совместимости различные типы людей. Однако процесс социаль­ной перестройки, начавшийся в 1985 г. в России, открыл не толь­ко противоречивость, но и соотнесенность глубинных установок людей конца XX в. и прежде всего общность парадигмы мышле­ния. Нельзя сказать, что психологическая интеграция человечест­ва от этого облегчается или упрощается. Но очевидно, что она возможна в принципе и достижима в обозримом будущем.

Впрочем, историческая действительность не только подтвер­дила прогнозы ученого-гуманиста, но и уточнила их, развеяв бла­годушные иллюзии. Для Дж. Фрэзера было ясно: магия — «не что иное, как постоянная угроза цивилизации», однако, по его мне­нию, опасность исходила из «глубинного пласта дикости, не за­трагиваемого поверхностными изменениями религии и науки»¹⁴. Сейчас это мнение представляется и недалеким, и несправед­ливым.

Когда-то Владимир Высоцкий, исполняя на концертах свою песню «Почему аборигены съели Кука», каждый раз пускался в рассуждения, не было ли это «просто вопросом питания», и ссы­лался на некоего полинезийца, который будто бы очень удивлял­ся: «Зачем в Европе миллионами убивали солдат, если всех потом просто зарывали в землю?» Что это, особо черный юмор? Скорее,

13 Там же.

и Там же. С. 60.

смущение души человека, сознающего, насколько смешно и по­стыдно искать в первобытной дикости причины таких феноменов XX в., как спецавтомобиль «душегубка», «Соловецкий лагерь осо­бого назначения» или «бомбардировка Хиросимы». Нужно при­нять во внимание, что и среди изобретателей «сравнительно де­шевого способа умерщвления выхлопными газами», и среди сто­ронников «трудовой перековки классового врага», и среди ини­циаторов «атомного устрашения» были и такие, чья искренняя вера и научная подготовка вне всяких сомнений. Это показывает, что в психике человека, употребляя терминологию Дж. Фрэзера, «магия», «религия» и «наука» обнаруживаются изначально и не­устранимо. Рассмотрим два примера.

Древнеегипетский папирус «Разговор разочарованного со своей душой»¹⁵ разворачивает строго последовательное рассужде­ние, в котором от главы к главе каждая мысль вытекает из пре­дыдущей и обусловливает последующую. Характерно разделение текста не на «песни», хотя это стихи, не на «плачи», хотя это ис­поведь, а на «жалобы», словно это нечто вроде «истории болез­ни», в которой симптомы взаимосвязаны и взаимообусловлены.

Страх общественного презрения и острое самоуничижение:

...Видишь, имя мое ненавистно И зловонно, как рыбьи отбросы После ловли под небом раскаленным... (Из Первой жалобы)

Безнадежность личного одиночества, переходящая в ощуще­ние глобальной беспросветности:

...Кому мне открыться сегодня? Бремя беды на плечах, И нет задушевного друга. Кому мне открыться сегодня? Зло наводнило землю, Нет ему ни конца, ни края... (Из Второй жалобы)

Упадок духа, вводящий в соблазн небытия:

...Мне смерть представляется ныне Исцеленъем больного, Исходом из плена страданья. Мне смерть представляется ныне Благовонною миррой,

Сидением в тени паруса, полного ветром... (Из Третьей жалобы)

Поэзия и проза Древнего Востока. М., 1973. С. 97—100.

И мистическая надежда лично отомстить всем и всему: Воистину, кто перейдет в загробное царство, Будет живым божеством, Творящим возмездье за зло....

(Из Четвертой жалобы)

В сущности, это дискурсивное знание, изложенное не менее продуманно, чем описание параноидального синдрома у иных ученых-психоаналитиков нашего времени.

Второй пример демонстрирует, так сказать, обратную соотне­сенность. В 1992 году в Вифлееме, где, по преданию, родился Иисус Христос, бывший генсек ЦК КПСС М.С. Горбачев сказал: «Я последний социалист, стоящий перед социалистом первым»¹⁶, как бы признавая, что марксизм-ленинизм, который не только трактовался как «единственно верная теория», но и разрабатывал­ся как научная дисциплина, на самом деле был не более чем ква­зирелигиозной доктриной.

Получается, что разительные отличия психологии первобыт­ного и современного человека вовсе не являются взаимоисключа­ющими. Новое не замещает старое, а существует параллельно. Какие элементы фрэзеровской триады и в каких пропорциях бу­дут задействованы в актуальном мышлении, зависит от качества задачи, которую приходится решать, и от количества людей, во­влекаемых в ее решение. Любопытно, что сам основоположник теории пралогического сознания Л. Леви-Брюль находил, что мышление индивидов в первобытном обществе является вполне логичным, а «дологический» характер имеют только коллектив­ные представления (обряды, мифы), через призму которых вос­принимается мир общинных работ и родовых взаимоотношений. Это положение получало постоянное подкрепление в трудах и концепциях выдающихся ученых. Г. Тард (1843—1904) утверждал, что в толпе человек более эмоционален, возбужден и менее ин­теллектуален, чем обычно, что «средний умственный уровень каждого человека в коллективе ниже, чем средний уровень чле­нов коллектива по отдельности»¹⁷. Г. Лебон (1841—1931) предре­кал, что в коллективе человек теряет свою индивидуальность, подчиняется примитивным импульсам массы, действует аффек­тивно, обретает веру в чудо и потребность подчиняться вождю¹⁸. В.М. Бехтерев (1857—1927) описал объективные социально-пси­хологические механизмы, благодаря которым в критических ситу­ациях коллективное сознание оказывается более нравственным и

¹⁶ Комсомольская правда. 1992. 20 июня.

¹⁷ См.: Тард Г. Преступления толпы. Казань, 1893.

¹⁸ См.: Лебон Г. Психология народов и масс. СПб., 1896.

более прогностичным, нежели индивидуальное, люди проявляют массовый героизм, а толпа совершает подвиги самопожертвова­ния¹⁹.

Ученые эти неоднократно подвергались критике. Самые раз­ные научные школы выражали им свое неприятие и негодование. Но уже в конце XX в. знаменитый С. Московичи еще раз прора­ботал все их данные и концепции и на новом витке социо-психо-логической теории сделал недвусмысленное обобщение: «Социум — это машина, творящая богов»²⁰. Самое любопытное, что этот многозначительный афоризм является всего лишь переосмысле­нием античного выражения: Deus ex machina («Бог из машины»), означающего парадоксальное разрешение антиномичной ситуации благодаря неожиданному вмешательству сверхъестественных сил.

Как видно, в потенции психика человека имеет достаточный ресурс для обеспечения любого типа миросозерцания и любой парадигмы мышления. Вопрос в том, какие именно ментальные программы инсталлированы в ней на прошлых этапах развития общества и какие именно парадигмы мышления, стили творчест­ва и паттерны поведения задействованы ею в данной конкретной психоисторической ситуации. Как показывает практика преодо­ления «вьетнамского синдрома» в умонастроениях американского народа и полная беспомощность постперестроечных усилий по формированию национальной идеи Российской Федерации, это вопрос чрезвычайной важности и для социума, и для каждого ин­дивида, особенно для такого, чья профессия — творчество-в-про-цессе-коммуницирования.

Основная сложность — полная несамоочевидность психиче­ских процессов и на уровне социума, и в собственном сознании журналиста. В самом деле, если парадигмы науки можно выде­лить по ее эпохальным открытиям, то как выделить, как класси­фицировать парадигмы мышления? Можно, конечно, их привя­зать к неким культурно-техническим достижениям: применение орудий (Ф. Энгельс), изобретение колеса (С. Шпильгартен), вне­дрение телевидения (М. Маклюэн)... Однако материальные до­стижения весьма неоднозначно соотносятся с жизнью духа. Изве­стно, что и некоторые животные тоже используют и даже изго­товляют орудия.

К счастью, есть вполне объективные и даже, можно сказать, прямые свидетельства уровня развития психики. Это представле­ния общества о том, что такое душа человека, точнее, что такое собственно психика, психика как таковая. Ни одно человеческое сообщество не живет без ответа на этот вопрос. Именно забота о

См.: Бехтерев В. Коллективная рефлексология. Пг., 1921. См.: Московичи С. Машина, творящая богов М., 1997.

душе выделяет самую дикую первобытность из остальной приро­ды и задает импульс движения к цивилизации. Именно единство представлений о душе было исходным условием возникновения племен и наций. Именно понимание уникальности психической жизни лежит в основе современной концепции прав человека. Вместе с развитием общества разворачивался и углублялся про­цесс, который можно было бы назвать саморефлексией психики. Этнографы и этнологи выявляют зачатки саморефлексии духа уже в обрядах тотемизма и табуирования, в заклинаниях и заго­ворах первобытного колдовства. В Древней Греции Аристотель (384—322 до н.э.) дал тонкое определение души (на древнегрече­ском: уохп — психе) и тем самым обозначил предмет изучения одного из разделов философии, названного в XVI в. психологией. Конечно, представления о предмете психологии с течением исто­рии менялись. И то, что думают о психике современные ученые, отличается от представлений психологов прошлого, как геомет­рия многомерных пространств от евклидовой геометрии трехмер­ного пространства. Но греческая буква *Р (пси) не случайно оста­ется общей эмблемой всех научных школ, занимающихся изуче­нием и врачеванием душевных свойств людей и их мыслительной деятельности. Все они представляют различные концепции одно­го и того же феномена — души человека. Сопоставляя эти кон­цепции с философскими и культурными достижениями эпохи, можно увидеть полную параллельность и соответствие их друг другу.

Для Аристотеля «психе» неотделима от тела, хотя и не часть его. Это высшее проявление бытия, то, ради чего тело существует и чем оно оживотворено. Он поясняет свою мысль с помощью почти художественного образа: зрение невозможно без глаза, но это не часть глаза. Это то, ради чего глаз существует и что дока­зывает его существование. Зрение — душа глаза. Таким образом, считает античный мыслитель, душу следует признать «сущно­стью, своего рода внутренней формой естественного тела, потен­циально одаренного жизнью... Душа есть завершение (венец) тела»²¹. Эту концепцию в позднейшие века называли наивной и даже «преднаучной». Но это, в сущности, синхронный слепок психики эллина, и в нем запечатлен источник суперстойкости спартанских гоплитов и суперъедкости «аттической соли» афин­ских софистов, запредельного совершенства античного искусства и парадоксального свободолюбия рабовладельческой демократии. Крупнейший американский философ и психолог Джон Дьюи (1859—1952) свой взгляд на мир называл «мелиоризмом» (от лат.

²¹ Аристотель. О душе. М., 1937. С. 36.

melior — лучше). «Мелиоризм, — писал он, — есть глубинное убеждение, вера в то, что специфические условия, существующие в некоторый момент, будь они сравнительно плохими или хоро­шими, в любом случае могут быть улучшены»²². В таком жизнен­ном кредо сплавлены воедино социальный оптимизм и личная инициатива. И это главное в том типе психики, который выразил себя в натиске пионеров, золотой лихорадке, конвейерном произ­водстве, биржевых спекуляциях, гангстерских корпорациях, инду­стрии шоу-бизнеса, первой поправке к Конституции, и прочем сугубо характерном, вплоть до стереотипов «американского обра­за жизни» и пресловутой «американской мечты».

_Г1арадигма мышления, таким образом, — это свойственный

эпохе тип психики, первый абрис которого прочерчивает актуаль-

" *ная для ^своего времени психологическая теория^ Поскольку

^гш^^1Шах^жд1ДШЩ^тдугльнор_Х1 парадигма мышления не

означ ает.......«умонастроение каждого человека». Психологически

суверенность личности гарантирована тем, что индивид, в прин­ципе, может в любых условиях решать «по собственному разуме­нию» и действовать «на свой страх и риск» даже вопреки собст­венной выгоде, подобно некоторым героям Достоевского₁_Длаца-диг1«а_ мышления; _— нечто принципиально. ^соЦиальное, точнее, коллективное, еще^точнее;. —,.ма£? 9Д0£ «С нею соотносятся не Тсумасшедшие гипотезы», а исследовательские процедуры науч­ных школ. Под нее подстраиваются не гениальные поэты, а худо­жественные направления. HjDjjjMa^

она_ определяет стиль творчества и структуру текста. Каждой па­радигме мышления соответствует вполне определенный стиль Тпворчества-в-процессе-коммуницирования, вполне определенный тип массового текста и вполне рпгзеделенньш тип профессиона­льного коммуникатора. Так, в древнегреческом полисе обще­ственные проблемы, житейские коллизии и даже научные конф­ликты разрешались публичным словоговорением в Народном со­брании, на рыночной площади, в академических аллеях. Тип тек­ста — ораторское выступление, смесь риторики и мифологии. Тип коммуникатора — киник-софист, обличающий, превознося­щий, торгующийся, насмешничающий...

А в прагматичной Америке газета считается, как выразился Уолтер Липпманн, «единственной библией, которую следует чи­тать ежедневно», потому что жизненно важно немедленно узна­вать обо всем происходящем в округе, штате, стране и на всем свете. Тип текста здесь — news-story с жесткой структурой: чет­кий ответ на шесть практически значимых вопросов («Что прои­зошло?», «Где?», «Когда?», «Кто это сделал?», «Почему?» и

²² Dewey J. Reconstruction in philosophy. Boston, 1957. P. 142.

«Как?»), а также броский заголовок, заявляющий превентивную оценку и перечисление подробностей по степени убывания важ­ности. Тип коммуникатора — прожженный репортер, вездесу­щий, въедливый, ничего не берущий на веру...

Получается, что история психологии представляет не только академический интерес. Та или иная конкретная «теория души» может до очевидности раскрыть психологический аспект соответ­ствующей практической концепции журнализма в реальной исто­рии массовых средств воздействия. Немецкое «газетоведение», англо-американская теория «новости», парижская «бульварность» массовой печати, «эзопов язык» русской подцензурной прессы, ленинский «принцип партийности», посткоммунистическая «гласность», беспредельная «четвертая власть» и т.п. предстают как четкие профессиональные технологии, каждая из которых, имея в основе определенную парадигму мышления, оптимальна только для определенного психоисторического состояния.

Но дело в том, что социальная антиномия, которая рассмат­ривалась выше как психологический итог XX в., напрягает все стадиальные пласты психики, все парадигмы мышления одновре­менно, требуя практического разрешения быстро меняющихся и все более острых психоисторических состояний. Следовательно, и творчество-в-процессе-коммуницирования, конденсируя импуль­сы всех задействованных парадигм, теряет гомогенность и, пере­ходя к плюрализму, сталкивается с недостаточностью прежних журналистских технологий. На социальном уровне это противо­речие преодолевается разработкой новых информационных тех­нологий: научнообоснованным моделированием газет, журна­лов, телепрограмм; репрезентативными социологическими обсле­дованиями аудитории; внедрением интерактивных коммуникаций и т.д. В этих условиях индивидуальное мастерство журналиста не должно оставаться делом только интуиции. Это вопрос жизнен­ной перспективы, творческого долголетия и психического здоро­вья журналиста.

Однако в журналистике знаменитый афоризм естествоиспы­тателя Ж. Бюффона (1707—1788) «Стиль — это человек» может зазвучать зловеще. В том смысле, что, выбирая стиль, выбираешь судьбу. В известной степени так оно и есть. Поэтому вопрос не в том, чтобы выбрать, а в том, чтобы свободно владеть. В потенции переходить от одного стиля к другому или третьему, возвращаться обратно и снова переходить дано каждому хотя бы потому, что психика наша многослойна. Не зря сказано: «Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает»²³. В парадигме

²³ Аграновский А. Давайте думать // Журналист. 1967. № 4.

мышления — секрет психоисторического состояния социума и адекватного стиля творчества-в-процессе-коммуницирования.

Предложенная ранее методика параллельного рассмотрения высших психических функций человека и психологических про­цессов массовой коммуникации должна быть использована далее для последовательного анализа исторических этапов развития психики от коллективного бессознательного и общинного пове­дения к индивидуальному самосознанию и личной ответствено-сти, чтобы в сопоставлении парадигм мышления и стилей твор-чества-в-процессе-коммуницирования установить практические правила современного журнализма.

Но кое-какие обобщения можно сделать уже теперь по мате­риалам второй главы и продолжить тем самым перечень необхо­димых условий психологической безопасности в массовой комму­никации, начатый в первой главе.

Как видно, психоисторическое состояние социума может до­стигать критического накала, когда индивиды уже не в силах вы­держивать массовые стрессы, а спонтанные коммуникации не в состоянии смикшировать общее напряжение. В такие периоды становится очевидной подспудная идеологическая антиномия со­циальной коммуникации. Одни массовые средства тиражируют негативную символическую систему, провоцируя коллективный «депрессивный раптус» (В. Ханыков) или нагнетая «революцион­ную ситуацию» (В. Ленин). Другие — следуют стабилизирующему «коллективному проекту», ориентируясь на «выживание нации» (Э. Шеллингер) или реализуя программу преодоления «мортифи-кации» (Р. Лифтон и Э. Ольсен). Единолично противостоять этим противоречиям для человека, включенного в массовую ком­муникацию, чрезвычайно сложно. Нужны коллективные средства защиты от информационного раздрая: контрпропагандистские статьи и книги, профессиональная критика публицистических произведений, принципиальная полемика между редакциями. Это своего рода саморефлексия журналистики, без которой про­фессионал не может сохранить ясность самооценки и легко ста­новится жертвой либо внешнего принуждения, либо самооболь­щения, а чаще того и другого вместе. Ситуация, можно сказать, стандартная. Раздосадованный вопросами о спонсоре-олигархе редактор «качественной» демократической газеты восклицает в многолюдном собрании: «Я утверждаю, что я в своих статьях в сто раз свободнее любого журналиста тех газет и журналов, кото­рые так оскорбительно пишут о нас!», — не замечая, что почти

дословно повторяет уверения Александра Фадеева или Михаила Кольцова в искренней преданности социализму²⁴.

Активная научно-критическая инфраструктура журналистики — необходимое условие коммуникативной открытости и информа­ционной безопасности. Но это не самоочевидно для самих жур­налистов. Вот типичный образчик: «Журналисту писать о журна­листике — в этом есть некая тавтологическая ловушка. Читателю не растолкуешь кухню, да она ему и не интересна... Писать, об­ращаясь к братьям по перу? Зачем? Они и сами все знают. И го­раздо лучше знают...»²⁵ Профессиональная фанаберия начинается обычно с обаяния успеха, но на томной саморекламности остано­виться не может. В результате читатели говорят, будто после кру­шения «партноменклатуры» журналистика осталась единствен­ным заповедником, где не стыдятся гордиться тем, что «никаких академиев не кончали». А потом «мэтры», подчас те же самые, начинают писать: «Что продажны — не удивительно. Удивитель­но, что не все»²⁶.

Мерцающий комплекс суперполноценности/гипернеполно­ценности — это непрекращающаяся пытка для мыслящего про­фессионала и постоянная угроза искажения самого процесса мас­совой коммуникации. Лекарство от этих двух бед одно: самореф­лексия журналистики во всех структурах массовой коммуникации и на всех этапах творчества-в-процессе-коммуницирования.

В психологии журналистского творчества берет начало и на­ходит свое завершение сдвоенное правило техники информаци­онной безопасности:

• мера коммуникативной открытости общества — индивидуаль­ность стиля профессионального журналиста;

• индивидуальность стиля профессионального журналиста — результат собственной (в той или иной степени сознатель­ной) саморегуляции личного творчества-в-процессе-комму-ницирования под влиянием актуального психоисторического состояния социума.

²⁴ Цит. по: Пронин £, Пронина Е. Четвертый обман // Российские вести. 1998.

17 дек.

²⁵ Цит. по: Власть, зеркало или служанка. М., 1998. Т. 1. С. 172.

и Там же. С. 182.