Сказка восьмая

Ягор

I

ЖИЛ-БЫЛ ребенок, по имени Ягор и остался он маленьким после матери у мачехи, злой и пакостной. Бессердечная мачеха мучит, подобно злому безвременью, ребенка и холодом, и голодом, а отца испортила разными травами-зельями, и он тоже о сыне не заботится.

Терпел Ягор некоторое время, терпел, но и сердечко дитяти переполнилось в конце-концов печалью. Пошел бедняга в сарай, лег лицом в солому и горько заплакал. «Что делать, куда пойти мне несчастному?» В это время он слышит, как что-то в соломе шевелится, будто мышь. Приблизилось ему к уху и шепнуло: «Не плачь, дитя мое, Ягор. Не беспокойся ни о чем. Нас здесь трое, мы тебе будем полезны».

Поднял Ягор голову, осмотрелся вокруг. Но как и до сих пор, — в сарае только к яслям привязанная коровка-бурёнушка, да рыжая козочка, которую мать Ягора вскормила и выходила. И больше никого нет.

— Не ты ли мне это говорила? — спросил Ягор бурёнушку.

— Нет, — ответила она.

— А может быть ты? — спросил он рыжую козочку.

— И не я, — отвечает коза.

— Но кто же это и почему говорит, что вас трое, когда здесь вас только двое.

— Это Баган[9]говорит, он и есть при нас двух третий в сарае, он и старший среди нас, — отвечает бурёнушка.

— А куда он исчез? — спрашивает Ягор.

— Вон там он, в снопе пшеницы.

— А где же здесь в сарае сноп пшеницы? — спрашивает опять Ягор.

— Сноп пшеницы вон там в правом углу сарая, вплетенный с камышом в глиняную стенку, — отвечает бурёнушка.

— А с каких пор он там? — удивился ребенок.

— Уже пятьдесят лет.

— А кто его туда вмазал?

— Дед твой, когда этот сарай строил, — говорит бурёнушка.

— А зачем он вмазал в стену сноп пшеницы?

— Чтобы привлечь Багана. И так как Баган тогда здесь поселился, то он вам и до сих пор стережет скот в сарай и все имущество, находящееся в хлеве и в хате, и все, что бы ни происходило в вашем доме, происходит при его участии.

Когда бурёнушка рассказала ему это, огляделся Ягор по сараю и что-то хорошее почувствовал он в сердце и к деду, и к Багану, и к снопу пшеницы, вмазанному в стену.

А бурёнушка опять говорит:

— Если ты хочешь меня послушать, то сделай ты яслицы; пусть они будут не больше пяди в ширину, не больше пальца в вышину. Помести ты их, чтобы никто не знал, под наши ясли. И когда ты будешь вечером нам давать корм, брось ты горсть корма и Багану в яслицы, а когда будешь нам стлать солому, постели и ему. Так ты поступай и ничего не бойся».

Послушал Ягор бурёнушку, сделал и пристроил маленькие яслицы, клал туда Багану корм и стлал ему солому. От этого дня имел ребенок в сарае и пищу, и защиту. Там он ночевал, туда и прятался. А коровка, козочка и Баган, как обещали, так и поступали. Если ночью ветер, Баган сено на щели набрасывает, чтобы маленькому было в сарае тепло; а когда мачеха утром придёт доить коровку и козочку, они дают не все молоко, а только половину, а другую половину для Ягора придерживают.

Стал Ягор расти, как ель на горе. Все вокруг дивились, что дитя при мачехе так растет. А мачеха всё злится и злобится, потому что знает, что ребенку зла причинить не может.

Думала она, размышляла много, много дней и ночей и, наконец, что-то придумала. И когда однажды муж на заре собрался траву косить, говорит она ему:

— Не носи ты, дорогой мой, обед с собой. Я тебе его в полдень пошлю с ребёнком.

Послушался ее муж, взял только косу и пошел на сенокос.

К полудню сварила его жена горшок каши, испекла хлеб, положила в корзиночку и сказала Ягору:

— Вот тебе корзиночка, отнеси отцу обед.

Пошел Ягор, а мачеха вышла за калитку поглядеть на него.

Знала она, что с ним будет, и кто на него позарится в полуденной жаре.

Жара ударяет с неба, травка прячется под травку, а все живое убежало в кусты, в тень, чтобы спрятаться от солнца. И только Ягор идет тропой через луг; нигде ни намека на холодок, а воздух играет перед глазами, словно золотая водица.

Когда Ягор вышел за калитку, с той стороны плетня, в крапиве, баба Полудённица[10]сидела, сжавшись, над своей норой. Зовется эта баба Полу-дённицей потому, что только в полдень выходит она из своей норы, чтобы, подобно змее, понежиться на летнем припёке и высмотреть, кого бы огреть крапивой. Заметила баба ребёнка, поскорее нарвала пучок крапивы и побежала за ним. Шагов ее не слышно, тени она не отбрасывает. Догнала она его на тропинке, во ржи, на самом солнцепеке, хлестнула его крапивой по затылку. Как только она его крапивой хлестнула, мрак закрыл глаза ребенку, упал он на тропинку и потерял сознание. Взяла баба горшок: один раз хлебнула — всю кашу выхлебала; взяла и хлебец: один раз глотнула, весь хлебец съела. А затем перебросила Ягора, как мешок, на спину и отнесла в свою нору.

Мачеха, из-за калитки все это увидев, потирая руки, сказала: «Хорошо. Этот уж больше не вернется».

А баба Полудённица, унеся Ягора под землю, потащила его там по мрачному рву, пока не дошла до места, где откуда-то струились страшная жара и зной. Остановилась баба, дунула на Ягора, он и пробудился от сна.

Взяла баба ребенка за руку и повела его дальше. Они быстро пришли на какую-то площадку, величиной с огромное гумно, а над нею был свод из обожжённой глины, словно большая шапка. Подле гумна двенадцать печей: шесть красных, из которых красное пламя бьёт, а шесть жёлтых, из которых жёлтое пламя бьёт. Гумно всё было выравнено потому, что множество слуг работало около печей. В красных печах овцы жарятся, а в жёлтых хлеба пекутся, и все это идет бабе Полудённице на обед.

В этой жаре ни одно живое существо и дохнуть не могло бы, потому что у него горло пересохло бы, но на Ягора баба подула, и жара эта причинить вреда ему не могла.

— Ого! — говорит Ягор, увидев это чудо.

— Не бойся! — ответила баба Полудённица.

— Я не боюсь, но удивляюсь величине всего этого. Эта одна печь больше всей моей избы и сарая.

Рассмеялась баба Полудённица и нос у нее опустился, подбородок поднялся до носа, а губы ввалились.

Повела она ребенка за гумно и опять по какому-то рву, и пришли они на какую-то площадку под землей, величиной с огромный загон, а над нею свод из красной земли. В загоне находится много овец — все красной шерсти, и величиной каждая из них с большого вола.

— Ого! — говорить Ягор, увидев этих громадных овец.

— Не бойся, — отвечает ему баба Полудённица.

— Я не боюсь, но удивляюсь величине овец. Каждая из этих овец больше, чем и корова и козочка мои, взятые вместе.

Опять рассмеялась баба Полудённица и стала еще безобразнее. Повела она дитя через загон и выпустила овец. Овцы бросились в третий ров, который под землей круто вел в гору, а баба с ребенком шла за ними. Долго они шли по рву, пока не вышли к другому выходу из норы. Оказались они на вершине утёса, на каком-то поле — каменистом и огромном. С двух сторон поднимались утесы, а с двух других сторон — плиты железные, так что из этого поля нет выхода и нет входа другого, как только через нору бабы Полудённицы.

Поле это имеет вид закрытой котловины, а на поле какие-то растения необычайно большие; каждый лист, будто три полосы хорошего поля, и каждый переливается, словно медь на солнце. Солнце распалило камень и растения, и жара в котловине такая, что ни одна живая душа не могла бы ни дохнуть без того, чтобы не сгорело горло. Но ребенок не чувствует этой жары и только от удивления большого восклицает:

— Ого!

— Не бойся, — ответила ему баба Полудённица.

— Я не боюсь, но удивляет меня величина всего этого; этот один лист больше всего моего поля и огорода.

Опять рассмеялась баба Полудённица и сделалась столь безобразной, что под солнцем такой еще и не было никогда.

— Нравишься ты мне, юноша, — говорить затем баба. — Мне нужен пастух, и ты будешь у меня пастухом. Сиди здесь и стереги стадо. Смотри, хорошо мне служи, а если будут непорядки, ты же пострадаешь.

Сказав это, баба опять исчезла в норе. А ребенок остался один в этой огромной котловине, железом и камнем опоясанной. Громадные овцы разбрелись по всему полю. Наклонили они головы и начали есть те растения, но как только грызнут огромный, медью переливающийся лист, пламя у них блещет вокруг голов.

Уселся ребенок на камень под высокой железной оградой и загляделся на все эти чудеса. Все, что он увидел, так тяжело легло ему на душу, что он и заплакать не может. И только одна и та же мысль вертится у него в голове: как изящно и мило все то доброе, которого лишила его мачеха, и как огромно и страшно все то злое, которое она для него придумала.

II

Когда отец вечером возвратился с поля, нашел он во ржи корзиночку с горшочком и платочек Ягора. Пошел он домой, а жена в сарае корову доит.

— Добрый вечер, жена! Где мой обед? Что с Ягором?

— Не знаю я, дорогой мой! Не тоскуй ты по сыне, который даже обед тебе не мог принести. Да меньше нам без него понадобится и хлеба.

— Верно ты говоришь, — отвечает муж и ушел в избу на ужин.

Когда они поужинали, показала жена мужу оставшийся кусок хлеба.

Посмотрел муж, но не может он искренно обрадоваться этому хлебу.

Жена легла спать, он пошел в сарай, чтобы сделать все, что нужно для скотины. Когда он остался один со скотиной и стал около нее работать, делалось ему все как-то тяжелее на душе. Бурёнушка и козочка глядят на него, а у него от этого взгляда будто что-то сердце пронзает. И всё время у него на уме тот оставшийся кусок хлеба.

Сел он у дверей сарая и загляделся на тьму ночи.

На небе луна, а в лунном свете изба и сарай, словно две ручки, а поле и двор будто две ладони — и все это плетнем обнесено. Поле в три полосы, все три возделаны.

— В этом году третью полосу не нужно будет пахать, — подумал он, потому что опять вспомнил, что теперь нужно меньше хлеба. Но сейчас же почувствовал, что без третьей полосы никогда не удастся возделать те две первых. Плуг деревянный, коровка слаба, а земля твердая. Если нет у тебя радости в сердце, то погибнешь, мучаясь над этой землей, а все же ее не возделаешь.

— С радостью пахали родители мои, всегда отец старался для сына. А я, грешник, погубил сына, убил радость в себе и в земле.

Едва только он это подумал, как подле него из подворотни что-то будто заговорило. Если это не кузнечик, то какое-нибудь чудо.

— Пойди ты, несчастный, поищи сына, — говорить ему этот голос.

— Вон он в норе у бабы Полудённицы. Пойди вдоль плетня, но понеси с собой тот горшочек из корзиночки и в нем воду. Когда ты войдешь в нору, иди рвом дальше и когда ты почувствуешь, что жара стала сильнее, чем когда-нибудь, напейся воды из этого горшочка, и ничего с тобой не будет, потому что баба из него пила до тебя. Осилишь ты себя и освободишь сына.

Быстро поднялся он, набрал воды в горшочек и пошел вдоль плетня. Найдя нору, вошел он в нее и пошел рвом, пока не дошел до того гумна под землей, из которого струилась страшная жара. Увидел он двенадцать тех печей, а около них слуг, которые возятся, словно дьяволы около пламени. А в середине гумна видит он сына своего, который в этой адской жаре борется с безобразным красным бараном.

Поражен отец жалостью и, забыв, что нужно прежде напиться воды из горшочка, открыл рот, чтобы позвать сына. Едва только он уста открыл, как ему горячая струя уже опалила горло. Схватился он за горло и покаянно сказал про себя: «Ничего другого я и не заслужил», — и умер, тело оставив, как крот, во рву, а примиренной душой отправившись в небо на суд.

Когда мачеха на утро увидала, что мужа нет, вышла и несколько раз позвала его, а так как он не отзывался, то она отправилась на поиски; не найдя, подождала до вечера, а когда он и к вечеру не вернулся, стала мачеха посреди двора, осмотрелась и, потирая руки, сказала:

— Хорошо. Еще вчера было чужое, а сегодня мое.

Сказав это, она вошла в избу, закрыла засовом двери, вынула из сундука полотно, которое мать оставила Ягору, запалила свечу и стала кроить себе рубашку с широкими рукавами.

А в сарае коровка и козочка опечалились и в этот вечер он не прикоснулись к соломе. Никто из них не хотел есть. А ночью, когда и в избе все утихло, говорит коровка-бурёнушка козе:

— Что мы, сестрица, будем делать?

— А что же нам и осталось, как не искать ребенка.

Взобрался и Баган в свои ясли. Сам он мал, как палец, на ногах у него конские копытца, на человечьей головке воловьи рожки. Говорит Баган коровке и козочке:

— Идем; другого не остается.

Подумала коровка и говорит:

— Куда мы пойдем сами? Идём с нами, Баган. Ты мудрее нас.

— А кто ребенку будет охранять его добро? Я обязан остаться, а вы должны идти, — решил Баган.

Отвязал Баган веревку, которой была бурёнушка привязана к яслям. Схватил он затем веревку, чтобы и козочку отвязать. А она говорит:

— Отвяжи ты веревку от яслей, но оставь ее у меня на рогах. Может быть, она нам понадобится.

Так и поступил Баган и намотал веревку козочке на рога, а затем отворил ворота сарая, и бурёнушка с козочкой среди ночи вышли на поиски Ягора. А Баган остался охранять его добро.

Не знают коровка и козочка куда идти, каким путем, потому что Баган сказал им только, чтобы искали дитя они среди горных скал, там, где утесы самые высокие и самые страшные.

Первый день они шли и проходили только лугами, а воды в колодцах, сколько хочешь. Хорошо наелась коровка и напилась чистой воды. Второй день они шли и весь день пробирались сквозь густые заросли и набрели на поток. Досыта козочка наелась листьев и напилась чистой водицы. Третий день они шли и зашли уже в горы, в скалы. Травы мало, а вода в одной только луже. На четвёртый день только ёлочка да смородина и ни капли воды; скалы всё обнаженнее и круче, а бурёнушку уже оставляют силы. Когда она совсем ослабела, то опечалилась и говорить:

— Сестрица, я не могу дальше, а посмотри, как еще высоко над нами вершина.

— Ложись ты здесь под ель и жди, — отвечает коза. — Если мы обе будем взбираться на такую высоту, то у обеих у нас исчезнет молоко, и мы не будем иметь чем ребенка напоить. Я пойду его искать, а ты его напоишь.

Осталась бурёнушка под смородиной, а козочка пошла дальше. Взбирается она, взбирается: все обнаженнее и все круче голая и страшная вершина, словно в небо упершаяся. Повредила себе козочка ноги, но добралась до железной ограды. Видит козочка, что эта котловина утесами и железными плитами опоясана, а над котловиной и небо и воздух раскалены от жары.

— Худшего места в горах нет, здесь и будет наша сиротка, — говорить козочка, и стала взбираться дальше на утес, где он соприкасается с железной плитой, и поглядела через плиту.

Плита высотой в два человеческих роста, гладка, как стекло, раскалена, как пекло. Под ней в котловине спит ребенок. Сломила его в эти четыре дня печаль, растянулся он на камне и уснул.

Позвала козочка дитя, но дитя не слышит. Только огромные овцы подняли свои страшные головы. Но ничего не понимают они, страшилища неразумные, и опустив опять головы, продолжают есть медные листья, блещущие пламенем вокруг их красных голов. А козочка ногой толкнула камешек; упал камешек около ребенка и разбудил его.

Открыл Ягор глаза и увидел над собой рыжую бородку и два изогнутых рога и еще два глаза, и если бы это были два ангела Божьи, они не были бы ему милее. Вскакивает дитя, поднимает руки и говорить:

— Выручи меня, родная.

Когда он это сказал, и козочка услыхала голос ребенка, сразу она позабыла, что ножки у нее больные и израненные, — только бы ей добраться до ребенка или ребенку к ней.

Ухватилась она передними ножками за ограду и потрясла головой. Веревка, которая была у неё на рогах, размоталась, и упал конец её как раз в руки Ягору, а другой конец был привязан козочке за рога. Схватился Ягор за веревку и стал по ней взбираться все выше и выше, пока не обнял, счастливый, козочку за шею. А козочка перетянула ребенка через ограду, спасла его из адской котловины и, утомленная, прилегла с ним на камень отдохнуть.

Дитя, обняв козочку, не спускает рук с её шеи. Долго они так одиноко лежали друг подле друга, словно два муравья, на страшной и огромной высоте.

— Айда, друг мой Ягор, — говорить затем козочка.

— Не могу, козочка. Я сгораю от жажды. Напой меня молоком.

— Нет у меня молока — высохло, идем к коровке.

Пошли они, разбитые усталостью, мучимые голодом и жаждой, вниз по крутым утесам. Идет вопрос о жизни — и держится дитя за козочку, а козочка за дитя, чтобы не сорвались они со стремнины, и так они счастливо дошли до смородины.

Под смородиной лежит бурёнушка; она прекрасно отдохнула, насладилась холодком, подкрепилась росой и, хотя два дня не была на пашне, радостно их встретила.

— Не бойтесь, милые мои. Я вас обоих напою молоком.

Легли они, напились молока до отвала и затем весело сказали:

— Бурёнушка-матушка! Все, что лучше и мельче отавы[11]— будет теперь твое. Ты сама голодала, а нас кормила.

Затем они поднялись и пошли тем же путем, каким козочка и коровка пришли: через поток, через голые скалы, через заросли и луга. Путь из дома, которым козочка и коровка тянулись четыре дня, теперь они, возвращаясь с ребенком домой, прошли всего за один день.

Пока все это происходило, мачеха в доме наводила свои порядки. И еще утром, заметив, что бурёнушки и козочки не стало, сказала она:

— Лучше и не может быть для меня. Никакой заботы, а всяких запасов дома и пшеницы на два года, полотна же и шерсти — и на три. Буду я жить самостоятельно по своей воле: я всему госпожа тут, и все должно быть так, как я хочу: и поле, и кладовая, и жито, и шерсть.

Гордо подняла она голову и тотчас же пошла все осмотреть. А Баган, меньше мыши, сильнее барса, всюду за ней; только так как она, подняв голову, напыжилась, то и не видит, что у ее ног происходит. Так, она в кладовку, а Баган перед ней; она в хлев, а он вслед за ней на двери хлева; она в избу, он под порогом сжался. Но она всё по-прежнему размышляет и радуется. — Одна я одинешенька. Моё всё — кто мне что может сделать!?

Наслаждалась она так до позднего вечера, радовалась своей радости до тёмной ночи, а затем отправилась спать. Едва только мачеха уснула, как уже о двери избы что-то, словно зуб мышиный, скребнуло. Тотчас же на дверях засов сам собою открылся, двери сами растворились, закопчённые гвоздики над очагом, как свечи засияли, и Баган вошел и остановился на пороге, а величиной Баган всего лишь с пальчик. Водит он глазами по избе и куда ни взглянет, все его приветствуют, кланяется ему и скамья у стены, и прялка из-за печи, кивают ему сундук и треног.

— Айда, друзья, посмотрим, как мы ее одолеем, — говорит Баган.

Придвинулась дубовая скамья к очагу, а тренога к сундуку, спустился паук со стропил, и пришла прялка из-за печи. Приблизились они так друг к другу, чтобы договориться, только гвоздики не сходят с закопчённой стены, но сколько гвоздиков, столько языков пламени по стене.

— Как мы одолеем мачеху? — спросил опять Баган.

Судили, рядили — тяжелая скамья, хромая тренога, тоненькая прялка и паук, всех ненавидящий. И некого Багану противопоставить мачехе, а гвоздики от стыда убрали язычки пламенные.

Но в это время на темной полочке загорелась широким пламенем старая лампа-маслянка. Никто о ней не знал, никто ее не звал. Бог знает, с каких пор она была туда заброшена. Вспыхнуло пламя на маслянке и сказало пламя:

— Поищите и выберите то, что будет самое маленькое в избе и в кладовке. На этом её сила и разобьется.

Погас пламень на маслянке, наступил мрак, и только слегка заметны свечки на гвоздиках, а Баган говорит:

— Послушаем его, потому что старее всех нас этот огонь.

Немедленно пошел Баган и в ту же ночь влез в пшеницу, что была в хлеву. Перебирает, перебирает и находит одно зернышко; прильнул он к нему и говорить: «Пшеница Ягорова, пшеница, не давайся», — и бросил зернышко поверх охапки. Идет затем он в избу, забирается в шерсть, находить одну шерстинку; прильнул он и говорить: «Шерстинка Ягорова, шерстинка, не давайся», — и бросил шерстинку поверх шерсти. Идет он в сарай, перерыл всю солому, находит одну соломинку и говорит ей: «Соломинка Ягорова, соломинка, не давайся», — и кладет ее поверх охапки.

Поднявшись утром, мачеха начала, как всегда, наводить порядки. И все слушают ее, как она того хочет; но только во всём все же находится какой-то пустячок, который ей не поддаётся. Если мачеха бросит жито на жернова, всё жито смелется, но одно зернышко останется. Свистит, верещит, останавливает жернова, но не может она найти это зернышко.

Если возьмёт мачеха шерсть в прялку, вся шерсть мягко прядётся, только одна шерстинка не хочет: колет пальцы, будто иголка, и нельзя разобрать, что это за шерстинка.

Если же идёт она в сарай набрать соломы, чтобы плести жгуты, — вся солома гнётся, только одна соломинка упорно не хочет согнуться, а когда мачеха хочет ее выдернуть, соломинка спрячется и не знаешь, где она, эта соломинка.

Так день за днём — все четыре дня. А мачеха сама себя утешает и успокаивает.

— Это ничего. Одно зернышко, одна соломинка, одна шерстинка. А всё другое — моё.

Но что-то томит ей сердце и силы отнимает — не так всё идет, как шло бы, если бы этой соломинки не было… И овладел мачехой страх.

На пятый день отправилась мачеха осматривать свои три полосы поля. Как только подошла она к плетню, тот час же через плетень показалась баба Полудённица. Только немного она подняла голову из земли; было уже под вечер, и она бы замерзла, если бы совсем вылезла из рва.

Искривила баба шею от злости и сказала мачехе:

— Не стоит тебе и заботиться о поле. Возвращается тот, чьё оно.

Испугалась мачеха, а баба еще больше искривила лицо:

— Убежал от меня пастушок, твой пасынок. Вскоре он придет сюда. Помоги ты мне его опять изловить.

— Помогу, родная. Как же, помогу! — умиляется мачеха. — Но как мы сделаем это?

— Легко. Когда ты увидишь, что он идет, ты его приветливо позови из-за калитки. А я у калитки землю вырою, чтобы под землей образовалась пустота. Когда он станет на нее, то провалится в ров, а уж когда провалится, то больше ты не беспокойся, — рассмеялась она так, что волосы зашевелились.

— Айда, милая, айда, копай, желаю тебе счастья, — согласилась мачеха.

Тотчас же Полудённица зарылась головой в землю и стала копать, копать, пока не выкопала ров под калиткой. Остался только тонкий слой земли над ямой. Если бы и птичка села, то должна была бы она туда провалиться.

К этому времени Ягор, бурёнушка и козочка подошли к лужайке у калитки. Изба, сарай и все вообще имущество ребенка уместились на маленьком холмике. У калитки стоит мачеха, из рва одним оком выглядывает баба Полудённица, но в дверях сарая сжался Баган на краю гнезда ласточкиного, а из-за Багана показались ласточки. Все вперили взгляд туда, на лужайку, куда подошёл сиротка.

Обрадовался Ягор избе и сараю, а козочка спросила бурёнушку:

— Что нам делать, сестрица?

— Ей-ей прекрасно, — поспешил заверить их Ягор. — Я первый войду в калитку, а вы двое за мной.

— Это будет плохо, детка Ягор. Мы одиноки на свете, и нужно нам быть осторожными.

Остановилась коровка и всмотрелась в калитку — долго смотрит и затем говорить:

— Мне там что-то не нравится. Не идём дальше.

Всмотрелась и козочка, и она говорит:

— Мне там тоже не нравится. Подождёмте.

Стоять он так, упёрлись и не дают ребёнку пройти.

— Айда, сынок, не бойся, простила тебя мать, — ласково зовет мачеха.

Ягор, соскучившийся по своему дому, хочет пройти, но бурёнушка и козочка не пускают.

Сразу увидела мачеха в чем дело и усмехнулась про себя: «Печально было бы, если бы я не умела перемудрить того, которому советы дает коза да корова».

И открыла она калитку настежь, стала с краю и начала звать.

— На, милый, на!

Сразу помутилось в голове у коровки и у козочки. Разве животные могут противостоять своей настежь открытой калитке. Подняли они головы, заметили калитку и открытые ворота сарая, забыли все и пошли к калитке, — а радостный Ягор впереди них.

Все умолкло; съежилась во рву Полудённица, сжала руки мачеха, затихла изба, поле и садик — наступила всеобщая тишина, а дитя всё ближе к калитке.

И когда все замерло в молчании, неожиданно раздалось над сараем щебетанье — выпорхнули из гнезд ласточки. Молодые и старые, щебечут они и порхают под стрехой, кружатся и носятся перед сараем и непрестанно кричат и шумят.

Поднял ребенок глаза, неожиданно остановилась козочка и бурёнушка, огляделась и мачеха, не зная, откуда такой шум.

Но из ласточкиного гнезда стало что-то спускаться на ворота сарая.

Закрыло двери, заколебалось и разделилось, а в дверях показался старец. Борода у него седая и длинная, белая подпоясанная рубаха, а подмышкой сноп пшеницы. Стоит старец, не шелохнётся, только улыбается и поднимает руку по направлению к ребёнку, останавливая его, чтобы не шел он дальше.

И тихо в дверях колышутся нити.

Похолодела мачеха от страха: о таком старце в доме никогда она не слыхала, и не знала она, жадная пришелица, что предки вплели в плетень дома. А Ягор со своей лужайки загляделся на старца, и когда заметил у него подмышкой сноп пшеницы, сразу же по-детски рассмеялся, стал на колени, а старец из ворот сарая благословляет внучка и через калитку, и через мачехину голову, и через ров, гибель несущий. И Ягор остался коленопреклоненный на лужайке, а не пошел дальше.

Стоит мачеха, окаменев от увиденного чуда, но как только исчез старец, охватила ее ярость и бешенство.

— Здёсь, в доме, дитя сильнее меня! Под стрехой всякие колдовские чары, и они его сторону держат. Пусть не приходит домой!

И вынесла она кусочек хлеба, бросила его через открытую калитку Ягору на лужайку и насмешливо сказала сиротке:

— Вот всё, что тебе отец в наследство оставил. Бери это и иди, и чтобы глаза мои тебя больше не видели.

Поднял Ягор хлеб и спрашивает:

— Есть ли еще что-нибудь моё, что бы ты мне дала?

— Есть — опять с насмешкой говорить мачеха, — одно зерно, одна соломинка и одна шерстинка. Ты силен, сильны и они, ну, и соединяйтесь, если можете.

Жестоко она посмеялась, но не в добрый для себя час, потому что переполнилась уже чаша.

Едва она это сказала, как через лужайку протянулась длинная веревка. Привязались в один миг концы веревки за столбы с обеих сторон калитки, и что-то влезло под веревку и потянуло. Сильно дернуло и еще сильнее потянуло. Двинулась калитка, двинулся весь плетень и все, что плетнем обнесено было: поехала изба, и сарай, и нива, и поле вдоль холмика. Когда проехал весь хутор, открылся ров перед калиткой, провалилась в ров мачеха, стоявшая у калитки, перешел дом через ров, засыпал мачеху, отрубил голову бабе Полудённице, а имущество ребенка прошло все, и гладко прошло, словно на ладони Божьей, — вдоль холмика, как раз к сиротке. И остановился хутор перед ребенком. И не осталось от всего этого нигде никаких следов, кроме следов копытцев, величиной с мышиные лапки, на лужайке, где Баган хутор на веревке тянул.

Обнял Ягор одной рукой козочку, а другой бурёнушку и вошел с ними в жилище свое. Когда вступил ребенок в избу, тогда и гвоздики засияли, и лампа-маслянка вспыхнула, и прялка материнская прослезилась, а соломинка, зерно и шерстинка пришли, успокоились и легли у ног сиротки в его доме.

А Баган? Вот он в плетне, в своем снопе пшеницы, и уже спит. А что же ему и делать, если от всех его дел это для него все- таки самое приятное?

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1]Жупан — князь или старшина у южных славян, правитель какого-нибудь округа.

[2]Тамбурица — хорватский народный музыкальный инструмент вроде мандолины.

[3]Явор — лиственное дерево.

[4]Граб — лиственное дерево с чрезвычайно прочной древесиной.

[5]Деверь — брат мужа, деверёк.

[6]Мокошь (Макошь) — женское божество в восточнославянской мифологии, покровительница женского начала, плодородия, брака, родов, домашнего очага. В её ведении находилось прядение.

[7]Бан — наместник.

[8]Бановина — хорватская провинция.

[9]Баган — дух-покровитель рогатого домашнего скота. Он охраняет животных от болезней, умножает приплод, а в случае гнева своего творит самок бесплодными или убивает ягнят и телят при самом их рождении. Это некая разновидность дворового, но менее значительная, ибо тот надзирает за всем вообще хозяйством. Белорусы отделяют для Багана в коровьих и овечьих хлевах особое место и устраивают маленькие ясли, наполненные сеном: Здесь-то и поселяется Баган. Сеном из его яслей как целебным снадобьем кормят отелившуюся корову.

[10]Полуденницы (полудницы) — вымышленные существа из славянской мифологии, представляющие собой духов жаркого полудня, которые рождаются и умирают вместе с полем. Представляют собой девушек, очень высоких и довольно симпатичных, обряженных в белые платья. Реже в виде косматых старух. Полуденицы выслеживают тех, кто работает в полдень, нарушая обычай, по которому в полдень нужно отдыхать. Если работяга встретит полуденицу в полдень, то она может начать загадывать загадки и если на них не ответить, полуденица может защекотать до смерти или усыпить человека, после чего он уже никогда не проснется. Более злобные полуденицы вообще могут выкрутить шею. Однако, несмотря на кажущую жестокость, к столь крайним мерам полуденицы прибегают только в отношении того работника, который грубо не соблюдает обычаев или живет грешной жизнью. Также, если кто-то был усыплен полуденицей, то он сам мог стать этим существом.

[11]Отава — второй укос посевной или самородной травы. Состоит из мягких и нежных стебельков, питательность которых должна быть поставлена наравне или даже несколько выше в сравнении с сеном первого укоса.