Служу Советскому Союзу!

Я иду по мелкому перелесью. Густой кустарник перемежает рощицы. Но много и полян, и я стараюсь обходить подальше и кустарники, и деревья. Сначала кое-где виднелось зеленое: круг поляны, живчики листьев на деревце. Но вот уже четверть часа я не встречаю ни одной зеленой крапинки. Трава подо мной как выжженная — травинки все до единой черные, полегли плоским ковром с множеством затейливых узоров. Серые цветы напечатаны поверх черных рисунков.

Разгар лета 1956-го. Ужасно повезло: облака закрывают солнце, и не так жарко. В резиновых сапогах уже давно хлюпает вода. Пот стекает ручейками, гимнастерка и брюки промокли до нитки. Я подальше обхожу деревья, они выглядят как-то странно, такого я никогда не видел. Это не зимние голые стволы с сухими ветками. Они были живы, да, живы: все тонюсенькие юные веточки расправлены широко в стороны и вверх, как руки в начале танца, и ясно вырисовываются на фоне неба; все листья целы, вот они все до единого повисли, как по команде, черными тряпочками.

Идти трудно, я стараюсь смотреть под ноги: не хочу наступать на лежащих повсюду зверюшек и птиц. Мне кажется, они просто заколдованы. Сейчас исчезнут чары, они вскочат и разбегутся кто куда, птицы вспорхнут на деревья, листья расправятся и нальются зеленым соком.

Я гулял в лесу бессчетное количество раз, но никогда не подозревал, что в таком реденьком леске может быть так много живности. Теперь они лежат неподвижно передо мной на поляне. Вон там больше всего, они выбежали из этой рощи. Их заколдовали не сразу. Сначала козлоногий Пан затрубил в рог, ему отозвались птицы, и тогда все бросились к поляне — доселе самому опасному для них месту.

Но почему так много мертвых птиц? Они лежат на спине, расправив крылья, уткнувшись клювами в землю. Они все летели в мою сторону — наверное, из того леса, куда я должен идти по компасу. Черной стеной он стал в шестидесяти метрах от меня.

Я иду по ковру из мертвых насекомых — кузнечиков, стрекоз, бабочек и жуков. Вон выводок лисят — они бежали куда-то строем. А где же мамаша? Останавливаюсь, оглядываюсь. Да вот она, под ногами. Когда смотрю прямо, я не вижу, что делается в радиусе двух метров. Чтобы увидеть, нужно наклониться вперед и смотреть через стекла противогаза.

Утром нас разместили в открытом грузовике. Мы сидим на скамейках друг против друга и молчим. Дорогой, при каждом отрывистом крике «Газы!», мы быстро натягиваем маски и долго так едем, пока не получаем команду «отбой».

Это были не обычные учения. Мы на боевом химическом полигоне Министерства обороны где-то в Литве. Наш взвод привезли сюда ночью. В противогазах мы проезжали зараженные местности. Всего год назад для тренировок применялись пятипроцентные, так называемые учебные, отравляющие вещества. Ас этого года впервые применяют боевые отравляющие вещества.

Мы ехали вдоль границы большого зараженного участка и ссаживали товарищей одного за другим. Грузовик останавливается.

— Курсант Курилов, приготовиться к выполнению боевого задания!

Сосед справа, москвич Эдик, напутствует:

— Гладиатор! На арену! «Идущие…»

— Прекратить разговорчики! — окрик с заднего борта грузовика. Это наш сержант, помкомвзвода украинец Дыбенко, по прозвищу «Солнышко». Он парит над нами, курсантами, в сиянии власти. Только раз он опешил и погас — когда спросил Эдика в казарме, кто спит на койке второго яруса:

— Кто выше тебя?

— Господь Бог! — ответил Эдик. Солнышко вытаращился и не нашел, что сказать.

Я беру снаряжение, спрыгиваю на землю и стою по команде «смирно» — ноги вместе, руки по швам, корпус прямо, взгляд перед собой.

— Защитный химический комбинезон — надеть!

Время ограничено. Сотни раз мы их надевали и снимали «на время», пока все движения не стали автоматическими. Быстро надеваю резиновые штаны с лямками — защиту от разъедающих кислот, снимаю сапоги и, придерживая портянки, чтобы не размотались, надеваю специальные резиновые сапоги. Поверх гимнастерки натягиваю резиновую рубаху с длинными рукавами и капюшоном, пристегиваю ее к штанам специальными буклями. Низ рубахи двойной: вторая полоса спускается поверх застегнутых буклей.

Мыльным карандашом я натираю стекла противогаза с внутренней стороны и замираю по стойке «смирно» с откинутым капюшоном и сумкой с противогазом на плече.

— Газы!

Мгновенно надеваю противогаз и набрасываю капюшон. Потом осторожно навешиваю на шею прибор для определения отравляющих веществ и их концентрации. Поверх всего — сумка с рожками патронов и автомат.

— Курсант Курилов к выполнению боевого задания готов! — громко кричу в противогаз. На расстоянии двух шагов это звучит как «му-у-у-у-у!» На тренировках мы обычно мычали — слов все равно не разобрать.

— Курсант Курилов! Выполняйте приказ!

Делаю четкий поворот «кругом» и строевым шагом, высоко поднимая ноги, направляюсь к ближайшему лесу. Позади шум отъезжающего грузовика. Когда шум замирает, я оглядываюсь. Широкое поле, покрытое высокой, по пояс, травой. То есть не поле, а море цветов — ярко-красных, желтых, синих. Ни души. Поют птицы, летают бабочки, стрекочут кузнечики. Близится полдень.

…Осторожно перешагиваю через лисицу. Она лежит на правом боку, пасть приоткрыта, в уголках губ белая пена. Вон какие-то серые бугорочки. Догадываюсь: зайцы. Я топчусь над ними и не могу оторваться, хотя память хлещут утренние наставления: «…боевое задание… в максимально короткий срок… с высокой эффективностью…»

Ищу глазами черные точки-капельки. Останавливаюсь, снимаю крышку прибора. Внутри рядами стоят пробирки. Нужно разбить их одну за другой. В них вложены другие, поменьше, с влажными трубочками белых ваток. Несколько разбитых пробирок ничего не показывают. Ватки остаются белыми.

Я достаю следующую. Она быстро желтеет, коричневеет, и вот наружный краешек ватки становится черным.

«Азотистый иприт» — читаю я на панели символ этой пробирки. Концентрация опасная — узнаю я по интенсивности окраски. Это и так видно.

Наш учебный взвод роты химической защиты 26-го гвардейского полка ордена Красного знамени, ордена Суворова какой-то степени, ордена… такой-то дивизии — в лаборатории. На стенах развешаны учебные пособия: схемы, диаграммы, рисунки о БОВ — боевых отравляющих веществах и БРВ — боевых радиоактивных веществах.

Мы сидим в противогазах и грубых резиновых перчатках с пятью короткими пальцами. Перед каждым тяжелый металлический ящик килограммов на десять весом — прибор для определения БОВ. Нужно развить в себе тонкое искусство брать толстыми пальцами малюсенькие пробирки из гнезд, разбивать их и вкладывать обратно трубочки с ваткой.

— Зарин и зоман — общеядовитые быстродействующие отравляющие вещества, способные мгновенно поражать дыхательные пути противника, вызывая паралич… — монотонно бубнит помкомвзвода. И вдруг приглушенно: — Встать! Смирно!

Все встают, кроме двоих. Они уютно уткнулись гофрированными трубками в раскрытый прибор, стекла противогаза, как широко открытые немигающие глаза, смотрят в пространство, локти на столе, плечи обвисли. Марсиане.

— Противогазы снять! — рявкает сержант. — Курсанты Давидов и Громов, за сон во время боевой учебы два наряда вне очереди! [1]

Марсиане встрепенулись и уныло встают, не снимая масок. Они не спали эту ночь, отрабатывая вчерашние наряды вне очереди, полученные за сон во время позавчерашней боевой учебы.

— Газы! — орет сержант.

Снова надеваем противогазы.

— Приступить к занятиям!

— Азотистый иприт, — продолжает сержант, — при попадании в дыхательные пути вызывает общее отравление организма. При попадании на открытые участки кожи вызывает долго не заживающие язвы и часто приводит к заражению крови…

Стекла запотевают все больше. Мыльная пленка, нанесенная карандашом, долго не держится. Даже при чистых очках обзор ограничен, нужно все время поворачивать голову, наводить их прямо на объект; теперь же края стекол безнадежно затуманились, и ничем не поможешь, я знаю это по опыту. Раньше я протирал их бровью, слегка сдвигая резиновыми пальцами маску противогаза, но теперь, покосившись на зверюшек, разбросанных повсюду, задумался. Уже давно я ощущаю специфический запах, не принадлежащий моему снаряжению. Неужели клапан пропускает? Я не чувствовал ни головокружения, ни тошноты, ни металлического привкуса во рту — начальных признаков отравления. Пришлось осторожно натянуть резину на лбу, чтобы протереть сначала одно стекло левой бровью, потом правой — другое.

Портянки, намокнув, сползают в просторные резиновые сапоги и натирают ноги. Сильно хотелось пить, я был голоден. Утром мы съели обычный завтрак — две столовые ложки перловой каши, масла я не почувствовал, три стакана чаю (я знал, что пить долго не придется) с двумя кусочками сахара и триста граммов черного хлеба. Летом дневная порция хлеба на сто граммов меньше, чем зимой: восемьсот граммов. Я уже давно забыл, что значит быть сытым. Каждый из нас, не моргнув, съел бы всю кашу, выдаваемую в кастрюле на десятерых.

Дышать становилось все труднее. Я пошел тише, стараясь не прикасаться к веткам. Черные комочки листьев и вершины деревьев зашевелились. Ветер, догадался я. Успеть бы пройти рощу до того, как он усилится. Лучше избежать отравленного дождя с веток и листьев. Ветер тонко посвистывал вверху, но черные лоскутки качались бесшумно.

Недалеко от лагеря было большое поле, зараженное хлорацетофеноном — так, кажется, называли этот слезоточивый газ. Как только ветер дул оттуда, мы плакали. Все до одного. Мы даже привыкли плакать. Сначала, правда, мы находились в лагере в противогазах, снимая их только на время еды и сна, но потом нашли, что лучше плакать, чем постоянно носить эти стягивающие, сжимающие голову резиновые чулки, В противогазе воздух не вдыхается, а всасывается. Нам приходилось делать многочасовые марш-броски и бегать. Внезапно одни солдаты срывали противогазы, а другие, покрепче, нередко теряли сознание. Если противогаз впору — он жмет. Бритоголовые мальчики из ударных химических батальонов, которым постоянно приходилось работать с БОВ (они проходили первыми и готовили местность для нас, химической защиты) недаром брили себя наголо: малейший волосок — щель, и вдобавок, причиняет боль.

У нас на полигоне никто не халтурил — не вытаскивали стекол из очков, не отвинчивали гофрированную трубку, чтобы дышать помимо коробки-фильтра. Наши лица были красные, как после пощечин, с кругами, выдавленными вокруг глаз… Спать в противогазах больше не заставляли после нескольких смертельных случаев в соседних частях.

Итак, мы служили плача. Однажды прибыл генерал, командующий химическими войсками округа. Ветер подул с зараженного полигона. На плацу перед палатками выстроились все плачущие подразделения. Наш плачущий командир проорал:

— Смирно! — слезы текли по его щекам. — Равнение… на… право! — и, особенно вычеканивая прусский строевой шаг, высоко вытягивая вперед прямую ногу, пошел к плачущему генералу.

— Товарищ генерал… — оба стояли к нам вполоборота, — рота химической защиты 26-го гвардейского… — Они оба плакали крупными слезами и шмыгали носом.

Мы тоже плакали, глядя на них, по стойке «смирно».

Когда же кончится этот лес? Я шел, запинаясь, не разбирая дороги. Ветви хлестали меня вовсю, но я уже не уклонялся и только слегка ощущал их за толстой резиной комбинезона. И все время наступал на что-то мягкое, но под ноги не смотрел, не останавливался, только раз в трех шагах заметил голову молодого оленя с короткими рожками, полуоткрытыми глазами и пеной у рта.

Утром мне показали на топографической карте маршрут, около пяти километров. Лес должен кончиться, я выйду снова на широкое поле. Там увижу служебные бараки — конечный пункт.

Лес поредел. Открытые поляны чаще. Наконец кругом только черный кустарник. И вот я в поле. Стали попадаться зеленые островки травы. Заулыбались яркие цветы.

Чуть левее, вдали я заметил высокую мачту с флагом, а под ним какие-то строения. Воды в сапогах прибавилось, будто я шел по болоту. Страшно хотелось пить, дышалось с трудом — я втягивал воздух длинными порциями. Слегка кружилась голова.

…Несколько дней назад меня назначили охранять какой-то объект. Я заступил на пост перед рассветом.

Было тихо. Были звезды. Я прохаживался с автоматом у склада-блиндажа, уходящего под землю и огороженного столбами с колючей проволокой. Железные двустворчатые ворота были заперты на замок. Я не спросил, что находится внутри.

Где-то близко защелкал соловей. И сразу проснувшиеся прежде свистуны и щебетуны умолкли. Маленький волшебник заворожил всех. Молчали птицы, молчал, внимая, лес.

Светало. За блиндажом и проволочным ограждением вырисовывались деревья. По другую сторону — поле со скошенной травой. Когда совсем рассвело, я увидел в полсотне метров штабеля железных бочек в два этажа. Они занимали все поле, за ними стояла сплошная стена леса. Этих бочек были тысячи. Я приблизился и пошел вдоль штабелей. На них были обычные надписи, номера заводов-изготовителей, даты годности продукции и… мне стало не по себе… цветные полосы точно тех расцветок, как на нашем приборе.

— Иприт, — определил я. — А весь этот штабель — азотистый иприт.

Некоторые бочки потекли. Маслянистая жидкость обволакивает крашеные железные поверхности и тускло просвечивает. Вдали защебетали птицы, и я вернулся к подземному складу. Эти бочки уж точно никто не украдет.

Первые лучи достали деревья. Роса, испаряясь, затуманила лес. Соловьиные трели и щелканье, торжествуя, проникали повсюду — в дупла и норы, в заячьи убежища, в крошечные обители жуков и бабочек, в птичьи и пчелиные гнезда, в укромные чашечки цветов, где ворошились и нежились букашки. Были в этом пении такая радость и такой покой, как в давнем стихотворении, которое мы заучивали в детстве и не понимали:

…защелкал, засвистал.
Чуть-чуть дыша, пастух им любовался
И только иногда, внимая соловью,
Пастушке улыбался.

Долго пел соловей. Я даже не заметил, как пришел наряд.

— Товарищ сержант, никаких происшествий не было! — отбарабанил я, слушая соловья. Мы обошли блиндаж. Сержант, начальник караула, проверил печати на замке железных ворот.

— Курсант Курилов боевой пост сдал!

— Курсант Кожевников боевой пост принял!

…Я подошел к баракам и увидел других марсиан, делающих знаки подойти к ним. Они были одеты как я — все матовое, блестели только стекла противогазов. Один схватил меня за руку, поставил на цементную плиту, другие стали окатывать из шланга белой жидкостью. Потом указали место, где раздеваться. Забрали автомат, сумку с рожками и химический прибор. Затем существа в противогазах сняли с меня резиновую рубаху, резиновые штаны и сапоги и тут же унесли для дегазации. Я остался в мокром, хоть выжимай, обмундировании. Встал в большое железное корыто с широким бортиком по краям, снял противогаз — его тоже унесли — и вытянулся по команде «смирно»: подошел ротный командир.

Стоя в корыте с водой, руки по швам, я отчеканил:

— Товарищ капитан, курсант Курилов боевое задание выполнил!

Ротный, стоя перед корытом также по стойке «смирно», озабоченно принял рапорт, отдал честь:

— Хорошо, идите.

Я молодцевато повернулся в корыте по команде «кру-гом» и шагнул по воде строевым шагом вон за железный бортик. Одна портянка осталась в корыте, другая размоталась и тащилась сзади длинной тряпкой.

Улыбающийся Эдик встретил меня: «О Боже, я, раненный насмерть, играл, гладиатора смерть представляя!»

После душа я надел мокрое обмундирование, нашел свои кирзовые сапоги — их привезли машиной. Я успел выпить, не отрываясь от крана, полведра воды, когда за спиной на плацу разнеслось:

— Взво-од! Строиться! — предстоял разбор боевого задания.

Мы выходили по одному перед строем. Когда подошла моя очередь, я показал по карте границы зараженной местности, наличие азотистого иприта и его концентрацию.

— Курсант Курилов! За отличное выполнение боевого задания объявляю благодарность с занесением в личное дело!

Я бодро рявкнул в ответ:

— Служу Советскому Союзу!