ГЛАВА 15. Раннее утро, почти рассвет

Раннее утро, почти рассвет. Час, когда прежде я, усталый, полувлюбленный в изменчивое небо, часто погружался в размышления. Я медленно и тщательно вымылся; маленькая, тускло освещенная ванная заполнилась паром. Голова была ясной, и я был счастлив, словно передышка от болезни сама по себе уже являлась причиной для радости. Я медленно выбрил лицо, пока кожа не стала идеально гладкой, а потом, порывшись в шкафчике за зеркалом, нашел то, что искал: маленькие резиновые презервативы, которые сохранят ее в безопасности, предотвратят появление ребенка и не дадут этому телу посеять в ней какое‑ нибудь темное семя, способное нанести ей непредсказуемый вред.

Забавные вещицы – перчатки для органа. Я бы с удовольствием выбросил их в помойку, но твердо вознамерился не повторять прежних ошибок.

Я тихо закрыл зеркальную дверцу. И только тогда заметил прикрепленную к ней телеграмму – пожелтевший бумажный прямоугольник с бледными нечеткими буквами:

«ГРЕТХЕН, ВЕРНИСЬ, ТЫ НУЖНА НАМ. НИКАКИХ ВОПРОСОВ. МЫ ЖДЕМ ТЕБЯ».

Дата отправки совсем свежая – несколько дней назад. Послано из Каракаса, Венесуэла.

Я подошел в кровати, стараясь не производить ни звука, приготовил на столе орудие предосторожности, снова лег рядом с ней и начал целовать ее нежный спящий рот.

Я медленно поцеловал ее щеки и кожу под глазами. Мне хотелось почувствовать губами ее ресницы. Плоть ее горла. Не для того, чтобы убивать, но для того, чтобы целовать; не ради обладания, но ради краткого физического слияния, которое ничего у нас обоих не отберет, зато сольет нас в наслаждении до того остром, что оно будет похоже на боль.

От моих прикосновений она постепенно проснулась.

– Доверься мне, – прошептал я. – Тебе не будет больно.

– О, но я хочу, чтобы ты сделал мне больно, – едва слышно ответила она.

Я ласково стянул с нее рубашку. Она откинулась на подушки, подняв ко мне глаза; ее грудь оказалась такой же светлой, как и остальное тело, ареолы вокруг сосков – очень маленькими и розовыми, а сами они – твердыми. У нее был гладкий живот и широкие бедра. Между ног лежала симпатичная тень коричневых волос, поблескивающих в восходящем солнце. Я наклонился и поцеловал эти волосы. Я поцеловал ее бедра, раздвигая пальцами ноги, пока мне не открылась теплая внутренняя плоть; мой орган застыл в готовности. Я взглянул на потайное место, застенчиво‑ складчатое, темно‑ розовое в своей мягкой вуали. Я ощутил резкое теплое возбуждение. Я мог бы взять ее силой, столь настойчивым стало мое чувство.

Но нет, только не сейчас.

Я подтянулся наверх, к ней, повернул ее к себе лицом и принял ее поцелуи, медленные, неловкие и неумелые. Я почувствовал, как ко мне прижалась ее нога, как по моему телу двинулись ее руки, дотрагиваясь до теплых подмышек и влажных нижних волос этого мужского тела, густых и теплых. Это мое тело, оно готово и ждет ее. Вот она прикоснулась к моей груди, ей, кажется, понравилась ее твердость. Она поцеловала мои руки, словно оценивая их силу.

Моя страсть слегка угасла, но мгновенно воспламенилась снова, потом опять выжидательно стихла, но вскоре вернулась опять.

Я совершенно не вспоминал о крови; совсем не думал о биении жизни, которую в другое время мог бы выпить, как темный источник. Скорее, этот момент был пропитан ароматом неяркого жара ее живой плоти. Казалось отвратительным, что ее могли обидеть, запятнать ее тайну – тайну ее доверчивости, тоски, глубокого и такого естественного страха.

Моя рука скользнула ко входу; как печально, как грустно, что наш союз будет таким неполным, таким кратким.

Когда мои пальцы мягко коснулись девственного лона, тело ее загорелась. Грудь поднялась, и я увидел, как она раскрывается, словно цветок – лепесток за лепестком, как напрягается ее рот, прижимаясь к моему.

Но как же опасности, разве они ее не волнуют? Видимо, в незнакомом доселе порыве страсти она потеряла всякую осмотрительность и полностью положилась на меня. Я заставил себя остановиться, извлек из пакета презерватив и надел его; она покорно наблюдала за мной, словно собственной воли у нее уже не осталось.

Вот чему ей требовалась отдаться, вот что она требовала от себя самой. Я снова принялся целовать ее. Она стала совсем влажной и уже ждала меня. Я больше не мог сдерживаться. Проход оказался удобным и, когда из него потекли соки, невыносимо жарким. Ускоряя темп, я увидел, как к ее лицу прилила кровь; я наклонился, чтобы поцеловать ее грудь и прижаться к ее рту. Ее последний стон был похож на стон боли. Старая загадка: как что‑ то может быть настолько законченным и полным и длиться при этом всего несколько секунд? Несколько драгоценных секунд.

Было ли это слияние? Стали ли мы в этой шумной тишине единым целым?

На мой взгляд, это слиянием не было; напротив, походило на самое отчаянное расставание: две противоположные личности горячо и неуклюже, доверчиво и злобно набросились друг на друга, не зная и не понимая чувств друг друга, – и наслаждение оказалось не менее ужасным, чем его мимолетность, а одиночество не менее болезненным, чем безусловная страсть.

И никогда еще не казалась мне она такой хрупкой, как сейчас, когда, закрыв глаза, она уткнулась в подушку, когда грудь ее больше не вздымалась, а дыхание стало ровным. Этот образ так и провоцировал на насилие – взывал к самой беспричинной жестокости мужского сердца.

Но почему?

Я не хотел, чтобы к ней прикасался какой‑ то другой смертный!

Я не хотел, чтобы ее мучило чувство вины. Я не хотел, чтобы ее терзало раскаяние, не хотел, чтобы к ней приближалось зло человеческого разума.

И только тогда я вспомнил о Темном Даре, но не о Клодии, а о сладостном животрепещущем великолепии сотворения Габриэль. С той далекой ночи Габриэль так и не оглянулась назад. Вооружившись силой и уверенностью, начала она свои странствия, и, когда на нее обрушились бесконечные сложности огромного мира, не пережила ни часа смертных мучений.

Но кто знает, что принесет Темный Дар конкретной человеческой душе? А она – добродетельная женщина, верующая в старых безжалостных богов, опьяненных кровью мучеников и... страданиями тысяч святых. Естественно, она никогда не попросит о Темном Даре и не примет его – совсем как Дэвид.

Но разве эти вопросы имеют значение, пока я не доказал ей, что каждое мое слово – правда? А вдруг я никогда не смогу это сделать? Вдруг у меня самого больше не будет Темной Крови, которую я смогу передать другим, и я навсегда останусь в этой смертной плоти? Я молча лежал и смотрел, как комната заполняется светом. Я видел, как солнечный луч упал на крошечное тело распятого Христа, как осветил Святую Деву со склоненной головой.

Мы свернулись рядом и снова заснули.