Глава 17

Переезд на юг сам по себе оказался небольшим кошмаром. Аэропорт едва успел открыться после многочисленных буранов, и его до отказа наводнили взволнованные смертные, ожидающие вылета своего давно отложенного рейса или прибытия близких.

Гретхен дала волю слезам. Я тоже. Ее охватил внезапный страх, что мы никогда больше не увидимся, и я заверил ее, что приду в миссию святой Маргариты‑ Марии, расположенную во Французской Гвиане, вверх по реке Марони от Сен‑ Лорана. В мой карман заботливо вложили бумагу с адресом и всеми номерами, имеющими отношение к Обители в Каракасе, откуда сестры укажут мне путь, если я вдруг сам не смогу найти дорогу. Она уже заказала билеты на полночный рейс – первый отрезок ее путешествия назад.

– Так или иначе, я должна увидеть тебя еще раз! – сказала она мне голосом, от которого у меня разрывалось сердце.

– Увидишь, ma chere, – ответил я, – это я тебе обещаю. Я найду миссию. Я найду тебя.

Сам полет прошел как в аду. Я практически не двигался, все время пролежал в ступоре, ожидая, пока взорвется самолет и мое смертное тело разлетится на куски. Обильные порции джина с тоником не рассеяли моего страха, и отвлечься хоть на несколько секунд мне помогало лишь осознание трудностей, с которыми мне предстояло столкнуться. К примеру, моя квартира набита одеждой, которая мне не подходит. И я привык проникать в нее через дверь на крыше. У меня не осталось ключа от двери с улицы. Ключ же находился в моем ночном убежище под кладбищем Лафайетт, в тайном помещении, до которого мне в жизни не добраться, раз в моем распоряжении только сила простого смертного, – на ряде этапов его блокируют двери, открыть которые не под силу и нескольким смертным мужчинам.

А вдруг Похититель Тел успел побывать в Новом Орлеане до меня? Вдруг он ограбил мои комнаты, украл все спрятанные там деньги? Вряд ли. Да, но он же украл все файлы моего бедного, несчастного нью‑ йоркского агента... Ах, лучше уж думать, как взорвется самолет. А ведь еще есть Луи. Вдруг Луи не будет? Вдруг... И так далее... на протяжении доброй половины двухчасового полета.

Наконец мы совершили дребезжащую, громыхающую, нескладную, вселяющую ужас посадку – прямо в поистине библейских масштабов ливень. Я забрал Моджа, выбросил его клетку и нагло усадил его на заднее сиденье такси. И мы устремились прямиком в нестихающую грозу, смертный водитель воспользовался всеми доступными ему возможностями риска, и нас с Моджо постоянно швыряло в объятия друг друга.

Около полуночи мы в конце концов добрались до узких окраинных улочек, обрамленных деревьями, за сплошной стеной дождя практически невозможно было рассмотреть дома за железными заборами. Завидев унылый заброшенный дом Луи в заросшем темными деревьями парке, я расплатился с шофером, схватил чемодан и вывел Моджо под ливень.

Было холодно, да, очень холодно, но все же не так, как в густом, морозном воздухе Джорджтауна. В самом деле, даже под ледяным дождем мир выглядел более веселым и сносным благодаря темной густой листве гигантских магнолий и вечнозеленых дубов. С другой стороны, никогда еще моим смертным глазам не представало зрелища жилища столь уединенного, как огромный, массивный заброшенный дом, возвышавшийся перед тайным убежищем Луи.

Сперва, заслонив глаза от дождя и взглянув на черные пустые окна, я испытал жуткий, ничем не оправданный страх – мне показалось, будто здесь никто не живет, а я сошел с ума и обречен навсегда оставаться в этом слабом человеческом теле.

Моджо одновременно со мной перепрыгнул через низкий железный забор. Вдвоем мы рассекли высокую траву, обошли развалины старого крыльца и попали в мокрый заросший сад. Шум ночного дождя барабанил по моим смертным ушам, и я чуть не заплакал, увидев перед собой маленький дом, увитый блестящими лианами.

Громким шепотом произнес я имя Луи. Подождал. Изнутри не доносилось ни звука. Казалось, дом вообще вот‑ вот развалится. Я медленно приблизился к двери.

– Луи, – повторил я. – Луи, это я, Лестат!

Я осторожно шагнул внутрь среди куч и стопок пыльных предметов. Совершенно ничего не видно! Но я все ‑ таки разглядел письменный стол, белеющую бумагу, а рядом – свечу и книжечку спичек.

Дрожащими пальцами я попытался чиркнуть спичкой, но преуспел лишь после нескольких попыток. Наконец я поднес ее к фитилю, и комната осветилась ярким светом, выхватившим из темноты красное бархатное кресло – мое – и прочие вещи – потрепанные и в запущенном состоянии.

Меня охватила волна сильнейшего облегчения. Я здесь! Я почти спасен! И я не спятил. Вот мой мир – жуткий, захламленный, невыносимый домишко! Луи придет. Луи придет, и, должно быть, скоро; Луи почти уже здесь. Я буквально рухнул в кресло, полностью опустошенный. Я положил руки на Моджо, почесал ему голову и погладил уши.

– Пришли, собака, – сказал я. – И скоро мы погонимся за дьяволом. Мы уж найдем способ с ним справиться. – Я понял, что меня опять знобит, а в груди образуется знакомый симптоматичный застой. – Господи, только не это, – произнес я. – Луи, иди сюда, ради всего святого, приходи! Где бы ты ни был, возвращайся скорее. Ты мне нужен.

Я уже было сунул руку в карман в поисках одного из многочисленных бумажных носовых платков, которые навязала мне Гретхен, когда осознал, что слева от меня, всего в дюйме от подлокотника, стоит некая фигура, а ко мне тянется очень гладкая белая рука. В ту же секунду Моджо вскочил на ноги, испустил свой самый злобный, самый грозный рык и, видимо, атаковал фигуру.

Я попытался крикнуть, представиться, но не успел я открыть рот, как меня кинули на пол под оглушительный лай Моджо, и я почувствовал, что на горло мне наступает подошва кожаного ботинка, она нажимает почти до костей, причем с такой силой, что они вот‑ вот сломаются.

Я не мог ни говорить, ни высвободиться. Из глотки собаки вырвался громкий, пронзительный вопль, потом она тоже умолкла, и я услышал, как ее тело с приглушенные звуком опустилось на пол. Я почувствовал его вес на собственных ногах и беспомощно, отчаянно, в диком ужасе принялся сопротивляться. Рассудок окончательно покинул меня, когда я вцепился в пригвоздившую меня к полу подошву, когда я замолотил кулаками по мощной ноге, когда хватал ртом воздух, испуская хриплые нечленораздельные звуки.

– Луи, это я, Лестат! Я в человеческом теле!

Нога нажимала все сильнее и сильнее. Я задыхался, кости уже были почти раздавлены, но при этом мне не удавалось произнести хотя бы слово, чтобы спастись. Надо мной в полумраке вырисовалось его лицо – едва уловимое сияние белой плоти, которая и на плоть‑ то не была похожа, изящные симметричные кости, тонкая полусжатая ладонь, парящая в воздухе, что явно означало нерешительность, и глубоко посаженные глаза, горящие легким зеленым свечением, взирали на меня без малейшего ощутимого признака эмоций.

Вся моя душа криком повторяла эти слога, но разве он хоть когда‑ нибудь мог проникнуть в мысли своей жертвы? Я – да, но не он! О Господи, помоги мне, Гретхен, помоги мне, кричала моя душа.

Когда нога, наверное, в последний раз увеличила давление, я, отбросив всякую нерешительность в сторону, вывернул голову вправо, отчаянно сделал неглубокий вдох и выжал из сдавленного горла единственное хриплое слово: «Лестат!», – все это время безнадежно показывая на себя большим пальцем правой руки.

На большее я не был способен. Я задыхался и на меня накатила тьма. В добавление к этому я испытал приступ абсолютной удушающей тошноты, и в тот момент, когда мне уже стало все равно, так как в голове образовалась в высшей степени приятная пустота, давление прекратилось, я перекатился на живот и оперся на руки, не в состоянии сдержать бешеный кашель.

– Ради Бога! – вскричал я, выплевывая слова между хриплыми болезненными вдохами. – Я – Лестат. Я – Лестат. Я в этом теле. Ты что, не мог дать мне возможность поговорить? Неужели ты убиваешь всякого злосчастного смертного, который забредет к тебе домой? Где же древние законы гостеприимства, чертов дурак? Какого дьявола ты тогда не поставишь железные решетки на дверь? Я с трудом встал на колени, и тут тошнота победила. Меня вырвало мерзким ручьем испорченной пищи прямо в грязь и пыль, я отшатнулся от рвоты, окоченевший, несчастный, и уставился на него.

– Ты что, убил собаку? Чудовище! – Я бросился на безжизненное тело Моджо. Но он не умер, просто потерял сознание, и я сразу ощутил медленное биение его сердца. – Ох, слава Богу, если бы ты убил его, я бы никогда, никогда, никогда тебя не простил.

Моджо издал слабый стон, потом пошевелил одной лапой, а затем и другой. Я положил руку между его ушей. Да, он возвращается. Он невредим. Но что за гнусное испытание! Не где‑ нибудь, а здесь: дойти до самого порога смертной смерти! Взбешенный, я метнул взгляд на Луи.

Он стоял очень спокойно, скрывая свое изумление. Грохот дождя, мрачные живые звуки зимней ночи – все внезапно как будто испарилось, стоило мне посмотреть на него. Никогда не видел я его смертными глазами. Никогда еще мне не открывалась такая болезненная, призрачная красота. Как смертные могли принимать его за человека, когда он попадался им на глаза? Его руки – словно руки оживших гипсовых святых в тенистых гротах. А лицо – совершенно лишенное чувства, глаза – никакие не зеркала души, но красивые, похожие на драгоценные камни светильники.

– Луи, – сказал я. – Случилось самое худшее. Самое‑ самое худшее. Похититель Тел совершил обмен. Но он украл мое тело и не намерен его возвращать.

Внешне в нем не произошло никаких перемен. Больше того, он выглядел таким безжизненным и недобрым, что я внезапно ударился в поток французских слов, выплескивая на него каждый образ, каждую подробность, какую только мог припомнить, в надежде пробудить в нем хоть какие‑ то эмоции. Я описывал наш последний разговор в этом самом доме, краткую встречу в соборе. Я напомнил его предостережение – не разговаривать с Похитителем Тел. И признался, что не смог устоять перед предложением последнего, что отправился на север, чтобы встретиться с ним и принять его предложение.

Тем не менее в его безжалостном лице не мелькнуло ни искры жизни, и я неожиданно замолчал. Моджо пытался устоять на ногах, иногда из пасти его вырывался стон, и я медленно обнял его правой рукой за шею, прижался к нему, стараясь перевести дух и успокоительным тоном объясняя ему, что теперь все в порядке, что мы спасены, что ему больше ничто не угрожает.

Луи медленно перевел глаза на животное, потом снова на меня. Постепенно его застывший рот смягчился – чуть‑ чуть. Потом он потянулся и поднял меня на ноги без помощи или согласия с моей стороны.

– Это действительно ты, – сказал он глубоким хриплым шепотом.

– Черт побери, ты прав, это я. Ты понимаешь, что чуть было меня не убил? Сколько еще раз ты собираешься проделать со мной этот фокус, пока не остановятся все часы на земле? Будь ты проклят, мне нужна твоя помощь. А ты опять пытаешься меня убить! Может быть, теперь ты закроешь свои чертовы окна, если на них еще остались хоть какие‑ то ставни, и разведешь огонь в этом паршивом очаге?

Я снова плюхнулся в свое красное бархатное кресло, все еще тяжело дыша, и тут меня отвлек какой‑ то странный хлюпающий звук. Я поднял глаза. Луи не шевелился. Он смотрел на меня так, словно я был неведомым чудищем. Но Моджо терпеливо и упорно поглощал всю рвоту, которую я изверг на пол.

Я издал короткий восхищенный смешок, который угрожал перерасти в настоящий истерический припадок.

– Прошу тебя, Луи, огонь. Разведи огонь, – сказал я. – Это смертное тело замерзает. Шевелись!

– Боже мой! – прошептал он. – Что ты еще наделал?