Глава 29

Две ночи спустя я возвратился в Новый Орлеан. Я бродил по Флориде и живописным южным городкам, часами гулял по южным пляжам, даже поворошил голыми пальцами ног белый песок.

В конце концов я вернулся, и неизбежный ветер начисто сдул холодную погоду. Воздух снова почти благоухал – мой Новый Орлеан, – а небо над бегущими облаками казалось высоким и ярким.

Я немедленно отправился к своей дорогой пожилой квартиросъемщице и позвал Моджо, заснувшего на заднем дворе, – в квартирке ему было слишком жарко. Когда я вошел во дворик, он не заворчал, но звук моего голоса всколыхнул в нем воспоминания. Стоило мне произнести его имя – и он снова стал моим.

Он подошел ко мне, подпрыгнул, вскинув мне на плечи мягкие тяжелые лапы, и лизнул в лицо огромным розовым, как ветчина, языком. Я прижался к нему, поцеловал и зарылся лицом в душистый сверкающий серый мех. Я снова увидел его теми же глазами, что и в ту ночь в Джорджтауне, – увидел его неистовую жизненную энергию и великую доброту.

Бывает ли, что зверь выглядит таким устрашающим, когда он полон спокойной, ласковой любви? Чудесное сочетание. Я опустился на колени на старые плиты, поборолся с ним, перекатил его на спину и спрятал голову в густом мохнатом воротнике у него на груди. Он ворчал, попискивал и издавал все те высокие звуки, какими собаки признаются в любви. А как я любил его в ответ!

Что до моей квартиросъемщицы, милой старушки, наблюдавшей за нами из кухонной двери, она расплакалась, узнав, что он уходит. Мы сразу заключили сделку. Она станет содержать его, а я буду заходить за ним через садовые ворота, когда пожелаю. Просто божественно, ибо нечестно по отношению к нему ожидать, что он станет спать со мной в склепе, и мне ведь не нужен такой хранитель, каким бы красивым ни рисовался мне тогда этот образ.

Я нежно и быстро поцеловал старушку, дабы она не почувствовала, что находится в непосредственной близости к демону, и отправился восвояси вместе с Моджо – гулять по симпатичным узким улочкам Французского квартала и посмеяться про себя над тем, как таращатся на Моджо смертные, какой крюк они делают, чтобы его обойти, как они его боятся, в то время как опасаться следует... сами знаете кого.

Следующей моей остановкой было здание на Рю‑ Рояль, где мы вместе с Клодией и Луи провели пятьдесят потрясающих, блистательных лет земного существования в первой половине прошлого века, – полуразрушенный дом, я уже его описывал.

В этом владении со мной должен был встретиться один молодой человек – способная личность, обладающая репутацией того, кто умеет превратить унылые дома в сравнимые с дворцами особняки, и я провел его по лестнице в загнивающую квартиру.

– Я хочу, чтобы все было, как сто лет назад, даже больше, – сказал я ему. – Но обратите внимание: ничего американского, ничего английского. Ничего викторианского. Все должно быть только французское.

Я повел его на веселую экскурсию по дому, в ходе которой он делал поспешные записи в своей книжечке, хотя в темноте почти ничего не видел, а я говорил ему, какие обои хочу видеть здесь, какого оттенка должна быть эмаль на этой двери, какое глубокое кресло закруглит этот угол и какого типа индийские или персидские ковры он должен приобрести для тех или иных полов.

Ну и острая у меня память.

Снова и снова я предупреждал его, чтобы он записывал каждое мое слово.

– Вы должны найти греческую вазу – нет, копия не подойдет, она должна быть вот такой высоты, с танцующими фигурами. Разве не ода Китса вдохновила меня на эту покупку? И куда делась та урна?

А вон тот камин, это не та доска. Нужно найти белую доску, с завитками, изогнутую над решеткой. Да, и эти камины, их следует починить. Надо, чтобы в них можно было жечь уголь.

Я поселюсь здесь, как только вы закончите, – сказал я ему. – Так что вы должны поторопиться. Да, еще одно предупреждение. Все, что вы найдете в этом помещении, все, что спрятано за старой штукатуркой, непременно отдайте мне.

Как приятно было стоять под этими высокими потолками, как радостно будет увидеть отреставрированные лепные карнизы, которые пока что крошатся. Я чувствовал себя совершенно свободным и спокойным. Прошлое здесь, но его здесь нет. Нет больше шепчущихся призраков, если они вообще были.

Я медленно описывал, какие хочу люстры; когда мне не приходило на ум название, я рисовал словесные картины того, что здесь когда‑ то было. Кое‑ где я хочу поставить и масляные лампы, хотя, конечно, электрическое освещение должно присутствовать в неограниченных количествах, а разнообразные телевизоры мы спрячем в красивых шкафчиках, чтобы не испортить впечатление. А там будет шкафчик для моих видеокассет и лазерных дисков, и здесь тоже нужно найти что‑ нибудь подходящее – расписной восточный стенной шкаф даст нужный эффект. Телефоны спрячьте.

– И факсимильный аппарат! Мне необходимо завести это современное чудо! Найдите, куда спрятать и его. Кстати, можно использовать эту комнату под кабинет, только пусть она будет элегантной и красивой. Вещи, сделанные не из отполированной латуни, тонкой шерсти или лакированного дерева, не должны попадаться на глаза. В этой комнате я хочу фреску. Вот, я вам покажу. Ну, смотрите, видите обои? Вот это фреска и есть. Приведите фотографа, запечатлейте каждый дюйм, а уж тогда начинайте реставрацию. Работайте усердно, но очень быстро.

Наконец мы покончили с мрачным сырым помещением. Теперь пора было обсудить задний двор со сломанным фонтаном и то, как следует отреставрировать старую кухню. Я хочу посадить бугенвиллею, вьюнок и гигантский гибискус, да, я только что видел этот очаровательный цветок на Карибах, и, конечно, лунный цвет. И банановые деревья тоже хочу. Старые стены рассыпаются. Залатайте их. Подоприте. А наверху, на заднем крыльце, я хочу высадить папоротники, разные виды тонких папоротников. Опять теплеет, да? Им будет хорошо.

Теперь еще раз наверх, пройдем через длинную коричневую полость дома на парадное крыльцо.

Я вломился во французские двери и ступил на гнилые половицы. Изящные старые железные перила не так уж проржавели. Крышу, конечно, надо переделать. Но скоро я усядусь на ней, как бывало делал в те дни, и понаблюдаю за прохожими на той стороне улицы.

Конечно, верные и ревностные читатели моих книг смогут иной раз меня заметить. Читатели мемуаров Луи, которым удалось разыскать квартиру, где мы жили, разумеется, узнают этот дом.

Ну и пусть. Они поверили в них, но это не означает, что они им верят. И кто такой еще один светлолицый молодой человек, улыбающийся им с высокого балкона, опираясь руками на перила? Я никогда не стану пить кровь этих нежных, невинных смертных – даже когда они обнажают передо мной горло и говорят: «Лестат, прямо сюда!» (А такое случалось на Джексон‑ сквер, читатель, и не один раз.)

– Вы должны поторопиться, – сказал я молодому человеку, не перестававшему делать пометки, производить измерения, бормотать про себя о цветах и тканях; он периодически вздрагивал, обнаруживая Моджо рядом с собой, перед собой или под ногами. – Я хочу, чтобы к лету все было сделано. – Он порядочно трясся, когда я его отпустил. Мы же с Моджо остались в старом здании одни.

Чердак. Прежде я никогда туда не ходил. Но туда вела лестница, скрытая черным ходом, как раз за задней гостиной, той самой, где Клодия как‑ то раз рассекла мою тонкую белую кожу молодого вампира огромным сверкающим ножом. Именно туда я и направился, поднялся в низкие комнаты под покатой крышей. Высоты потолков как раз хватало, чтобы мужчина шести футов ростом мог не нагибаться, а слуховые окна с фасада пропускали уличный свет.

Здесь нужно будет устроить себе логово, подумал я, в простом жестком саркофаге с крышкой, которую смертный и надеяться не будет сдвинуть с места. Несложно будет оборудовать под фронтоном небольшую комнату и снабдить ее плотными бронзовыми дверями по моему дизайну. А проснувшись, я буду спускаться в дом, такой же, как и в те чудесные десятилетия, только повсюду меня будут окружать все технологические чудеса, какие могут мне понадобиться. Прошлого не вернуть. Прошлое окончательно померкнет.

– Не правда ли, Клодия? – прошептал я, останавливаясь в задней гостиной. Ответа не было. Ни звуков клавикордов, ни канареек в клетке. Но я опять заведу певчих птиц, да, много птиц, и в доме не будет смолкать музыка Гайдна и Моцарта.

«О, дорогая моя, жаль, что тебя здесь нет!»

А моя темная душа снова счастлива, потому что долгое горе ей попросту незнакомо и потому что боль – это глубокое черное море, в котором я утону, если не буду уверенной рукой направлять по волнам свое суденышко, прямо к солнцу, которое никогда не встанет.

Уже было за полночь, городок вокруг меня мурлыкал свою песню – хор смешавшихся голосов, щелканье далекого поезда, тихий вибрирующий свисток над рекой и громыхание транспорта на Рю‑ Эспланад.

Я вошел в старую гостиную и взглянул на бледные блестящие заплатки света, пробивавшегося сквозь дверные панели. Я лег на голый пол, Моджо улегся рядом, и мы заснули.

Сны о ней мне не снились. Зачем же я тихо плачу, когда настал час вернуться к безопасному склепу? И где Луи, мой предатель, упрямец Луи? Больно. Да, и будет еще больнее, ведь я скоро его увижу.

Я резко осознал, что Моджо слизывает кровавые слезы с моих щек. – Нет. Не смей, нельзя! – сказал я, закрывая ему рот рукой. – Эту кровь – никогда, никогда. Злую кровь. – Я был потрясен. Он сразу подчинился и слегка попятился от меня – как всегда неторопливо и с достоинством.

Устремленные на меня глаза – совсем как у демона. Что за обман! Я снова поцеловал его в самую нежную часть длинной мохнатой морды, под самыми глазами.

Я еще раз подумал о Луи, и меня резанула боль, словно кто‑ то из старейших нанес мне удар прямо в грудь.

Мне было так горько, что я не управлял своими эмоциями, что боялся, что на секунду не мог ни о чем ни думать, ничего не чувствовать, кроме этой боли.

Мысленно я представил себе остальных. Я вызывал их лица, словно Эндорская ведьма, стоящая над котлом и вызывающая образы мертвых.

Маарет и Мекаре, рыжеволосые близнецы, предстали передо мной вместе – самые древние из нас, они, возможно, и не ведали о моей дилемме, так удалились они от нас и в возрасте, и в мудрости, так глубоко погрузились в собственные неизбежные вневременные заботы; я представил себе Эрика, и Миля, и Каймана – их интерес ко мне был весьма ограничен, даже если они сознательно отказались прийти ко мне на помощь. Они никогда не были моими спутниками. Что мне до них? Потом я увидел Габриэль, мою возлюбленную мать, кому, естественно, не узнать о грозившей мне ужасной опасности – она, несомненно, скитается по какому‑ то далекому континенту, общается только с неодушевленными предметами, как всегда. Я не знал, пьет ли она еще человеческую кровь; всплыло смутное воспоминание, как она описывала схватку с неким темным лесным зверем. Обезумела ли она, моя мать, там, куда ушла? Вряд ли. Что она до сих пор жива, я был уверен. Что я никогда не смогу найти ее, я не сомневался.

Следующей я представил себе Пандору. Пандора, возлюбленная Мариуса, возможно, давно уже погибла. Созданная Мариусом в эпоху Древнего Рима, она была на грани отчаяния, когда я видел ее в последний раз. Несколько лет назад она без предупреждения покинула нашу последнюю настоящую общину на острове Ночи – ушла одна из первых.

Что касается Сантино, итальянца, то о нем я почти ничего не знал. И ничего не ждал. Он молод. Может быть, мои крики не долетели до его ушей. А если и долетели, зачем ему их слушать?

Потом я увидел Армана. Мой старый враг и друг Арман. Мой старый противник и спутник Арман. Арман, ангельское дитя, создатель острова Ночи, нашего последнего дома.

Где Арман? Арман намеренно оставил меня выпутываться самостоятельно? Почему бы и нет?

Позвольте мне теперь обратиться к Мариусу, великому древнему властелину, который с любовью и нежностью создал Армана много веков назад; Мариусу, которого я искал столько десятилетий; Мариусу, настоящему Сыну Тысячелетий, который провел меня в глубины нашей бессмысленной истории и пригласил меня помолиться в храме Тех, Кого Следует Оберегать.

Те, Кого Следует Оберегать. Умерли, исчезли, как и Клодия. Ибо наши цари и царицы могут погибнуть точно так же, как и нежные, внешне юные дети.

А я остался. Я здесь. У меня много сил.

И Мариус, подобно Луи, знал о моих страданиях! Он знал и отказался помочь.

Мой гнев усиливался и становился опасен. Может быть, Луи где‑ то рядом, на одной из соседних улиц? Я сжал кулаки, пытаясь побороть этот гнев, отбиваясь от его беспомощного и неизбежного проявления.

Мариус, ты отвернулся от меня. Я, в общем‑ то, не удивился. Ты всегда был учителем, отцом, верховным жрецом. За это я тебя не ненавижу. Но Луи! Мой Луи! Я никогда ни в чем не мог тебе отказать, а ты отверг меня!

Я понял, что здесь оставаться нельзя. Я недостаточно доверял себе, чтобы встретиться с ним. Еще рано.

За час до рассвета я отвел Моджо в его сад, поцеловал на прощание и быстро пошел к окраинам старого города, пересек предместье Мариньи и оказался на болотах; там я поднял руки к звездам, плывущим в облаках с таким ярким блеском, и поднимался выше, выше и выше, пока не погрузился в песню ветра и мечущихся мельчайших воздушных потоков и радость от сознания того, какими я обладаю дарами, не завладела всецело моей душой.