В память об Освенциме

УЧАСТНИК: Пятьдесят лет назад были освобождены узни­ки Освенцима. В Освенциме было очень много как преступни­ков, так и жертв. Сыновья и дочери этих людей, их внуки, их потомки живут сейчас. Можно ли сказать, как это отразится на времени, поведении и деятельности этих людей сегодня?

Б. Х.: Я могу ответить на этот вопрос, только работая с конкретным случаем, после того как сделаю расстановку семьи. Общие слова не имеют смысла. Различия слишком существен­ны. Но я бы хотел предостеречь от преувеличения прошлого. Иначе мертвые могут внезапно стать живыми, а живые мертвы­ми. Тогда все повернется против потока жизни.

За публичными обвинениями в адрес преступников и тре­бованиями помнить об их преступлениях, чтобы они не по­вторились вновь, кроется представление, что те события про­изошли по воле людей и могли быть ими предотвращены или исправлены. Мне кажется самонадеянным представление о том, что такие мощные движения, как та война, могли быть предот­вращены или что их можно предотвратить на будущее, просто думая иначе. Так можно слишком заважничать, как будто ты Бог, а это очень вредно для души.

И еще кое о чем нужно подумать. Поддерживая общие пред­ставления, люди часто считают себя в душе лучше преступни­ков прошлого. А ведь и преступники совершали свои преступ­ления, считая себя лучше других. Обвиняя их, я внутренне ста­новлюсь таким же, как они. Вот почему это так опасно.

Все это я говорю в общем. В моих терапевтических пись­мах, в моем последнем терапевтическом письме, я писал об одной еврейской женщине, которая сама была узницей конц­лагеря. Она собиралась в Мюнхене делать доклад в память го­довщины того дня, когда еврейские врачи в этом городе были лишены права практики. Она прислала мне проект своего док­лада с просьбой, чтобы я высказал свое мнение. В докладе эта женщина выдвигала некоторые обвинения. В своем ответе я написал ей примерно следующее: самое уместное — скорбь. Когда в Иерусалиме — я видел это сам — люди подходят к памятнику жертвам Холокоста, они плачут. Люди стоят и плачут. Но если бы кто-то подошел ко мне и сказал: «Ты немец», я бы не смог больше плакать. Обвинения прекращают траур. То же самое я наблюдал и в Хиросиме. Люди приходят к памятнику жертвам Хиросимы и плачут. Я тоже плакал. Но если бы кто-нибудь пришел и сказал: «Ты американец», человек не смог бы больше плакать. Обвинители лишают жертв возможности скорбеть, а скорбь и есть самое уместное в данном случае. Совместная скорбь объединяет. В скорби нет места надменности. Это целительная скорбь.