Тема 2.1. - 2.4. Жанр стихотворной сказки. Поэтика сказок А. С. Пушкина. Сказки В. А. Жуковского. Сказки П. Ершова. Сказки К.И. Чуковского.

История возникновения литературной сказки уходит корнями в античность. В западной Европе был популярен рыцарский роман. Эти романы стали переводить на Руси в 17 в. Эти произведения выполняли функцию развлечения и дидактики.

Стихотворные сказки могут служить средством развития у детей словесно-логического мышления. Жанр русской стихотворной сказки начал разрабатывать В.А.Жуковский. В начале 30-х гг. 19 в. он пишет цикл литературно-поэтических сказок. Сказки Жуковского не похожи на народные. В его сказках нет наивного родового сознания, а виден творец, его ум, знания, книжная культура, ироническая улыбка. Его «Спящая царевна» оказалась сказкой, принципиально отличной от народной: с элементами иронии, юмора и с образом автора на заднем плане. Поэт смеется над несуразностями народных сказочных формул и приглашает посмеяться читателя.

Познание мира высокой поэзии для многих начинается в детстве со сказок А.С.Пушкина. Сказки Пушкина – это небольшие по объему стихотворные произведения, в которых каждое слово останавливает внимание своей точностью, яркостью, неожиданностью. Сказки Пушкина, как и его стихотворения, как «Повести Белкина» и роман «Евгений Онегин», можно перечитывать много раз в любом возрасте: и дети, и взрослые находят в них что-то важное для себя. По-видимому, любое истинное произведение искусства обращено к читателю (зрителю, слушателю) любого возраста.

Остановимся подробнее только на одной сказке, «Сказке о золотом петушке». Когда ребенок читает ее, то, наверняка, у него сразу возникает вопрос, почему царь Дадон не похож на главных героев других сказок? В качестве главного героя гораздо привычнее видеть не старого царя, а молодого царевича или вообще Иванушку-дурачка, которому власть и царство будут пожалованы только в конце за подвиги и хитроумные решения. Все подвиги царя, все его былые победы, обычно составляющие сказочный сюжет, у Пушкина остаются «за скобками» повествования. Царь Дадон изначально занимает «не свое» место, убеленный сединами, он оказывается на месте молодого героя и расплачивается за это своей жизнью. В детстве просто удивляешься необычному герою, а позже понимаешь, что, подвергая изменению традиционный сюжет, разбивая привычные схемы, Пушкин немного иронизирует и над героем и над читателем.

Между тем молодые царевичи тоже есть в «Сказке…», соперническая борьба за шамаханскую царицу разгорается сначала между сыновьями Дадона, и они убивают друг друга, а затем из-за царицы гибнут царь Дадон и мудрец. Мы привыкли к трехкратным повторам в сказках, Пушкин и здесь отступает от традиции, прибегая всего лишь к двукратному повторению.

Каждый образ в сказке Пушкина, благодаря нарушению традиционных клише, обращается в загадку, особенно интересен, конечно, петушок. В детстве удивляет отсутствие у петушка «живых» черт. Петушок хлопает крыльями, волнуется и кричит, но только в тех случаях, когда государству грозит опасность. Петушок сидит на спице и больше похож на золотой флюгер, чем на зверей и птиц, которые помогают героям других сказок. Попробуем представить себе пушкинского золотого петушка клюющим зерно. Такую картину представить невозможно, поскольку в пушкинской сказке золотой петушок – это скорее изваяние, символизирующее скрытую мощь государства. Сам царь Дадон не знает тайны золотого петушка, потому что скрытая мощь государства – это тайна даже для царя. Таинственностью приковывает внимание золотой петушок в детстве, и только потом, когда в круг чтения входит «Медный всадник», петушок начинает осмысляться по-новому на фоне другого изваяния – памятника Петру I. Отметим и сходство в названии поэмы и сказки: «Золотой петушок» и «Медный всадник». В обоих случаях указывается на металл, из которого сделано изваяние, только для сказки больше подходит чудесное золото, а для петербургской повести – строгая медь. Медная статуя Петра губит главного героя поэмы Пушкина, а в сказке золотой петушок губит царя Дадона. В «Медном всаднике» речь идет не о простой мести одного человека другому, а о великих силах исторической судьбы города и народа. В «Золотом петушке» тоже рассказывается не просто о мести, а о мести мудреца, символизирующего силы истории, государства, движения времени. Мудрец связан с самыми большими ценностями, ценностями вневременными и нематериальными, поэтому он отказывается от всех богатств Дадона, которые тот предлагает ему взамен шамаханской царицы.

«Нематериального» вообще очень много в сказке Пушкина. Одни герои в «Золотом петушке» умирают (сыновья царя, старец, царь), а другие (шамаханская царица, петушок) чудесным образом исчезают, и все, о чем рассказывалось на нескольких страницах, обращается в прах, в летучий сон, в фантазию. Сон, фантазия, едва уловимые оттенки лексических значений – для поэта самый любимый материал. Вспомним лишь портрет шамаханской царицы: «Вдруг шатер/ Распахнулся… и девица, / Шамаханская царица, / Вся сияя как заря, / Тихо встретила царя». Одно сравнение с зарей понадобилось здесь, чтобы мы представили великолепную красавицу; ни одной конкретной черты, а портрет выразителен.

Каждая сказка Пушкина сплетается из множества невидимых поэтических нитей, разглядывать которые – большое наслаждение. В детстве внимание останавливается на каких-то необычных деталях, странных подробностях. По мере накопления читательского опыта подмеченные в детстве детали обогащаются новыми и новыми смыслами. Наверное, этот процесс бесконечен, поскольку каждое произведение Пушкина, будь то роман, повесть, поэма или миниатюрная сказка, представляет собой «магический кристалл», грани которого составляют каждый раз новые и новые комбинации. Любоваться этим кристаллом – значит постепенно входить в мир поэзии.

«Конек-горбунок» П. Ершова, в этом смысле, произведение более народное, хотя энергичный хорей, которым написана сказка, вводит нас в литературное пространство.

Ершов, Петр Павлович (1815-1869) — русский поэт, прозаик, драматург. Родился 22 февраля (6 марта) 1815 в д. Безруково Ишимского уезда Тобольской губернии. Из семьи мелкого чиновника. Детство прошло в разных городах, где служил отец: крепость св. Петра (ныне Петропавловск, Казахстан), Омск, Берёзов, Тобольск. По окончании детьми в 1830 Тобольской гимназии отец добился перевода в Санкт-Петербург, куда и переехал с семьей. В 1831-1834 Ершов учился на философско-юридическом факультете С.-Петербургского университета. В начале 1834 представил профессору словесности П.А.Плетневу в качестве курсовой работы первую часть сказки Конек-Горбунок, вскоре опубликованную в ж-ле " Библиотека для чтения". В том же 1834 отдельным изданием вышла вся " русская сказка в трех частях" (2-е изд. 1840; 3-е изд. 1843; 4-е изд. 1856; 5-е изд. 1861).

Ершов использовал многие народные сказочные сюжеты (об Иване-дураке, Сивке-Бурке, Жар-птице и др.; см., напр., сказку Жар-птица и Василиса-царевна из сборника А.Н.Афанасьева), создав на их основе вполне оригинальное произведение, по стихотворной форме (4-стопный хорей с парной рифмовкой) близкое пушкинским литературным обработкам русских сказок (А.Ярославцев передавал слова А.С.Пушкина, сказанные автору Конька-Горбунка: " Теперь этот род сочинений можно мне и оставить"; есть также малодостоверное сообщение П.В.Анненкова, что первые четыре строки сказки принадлежат Пушкину). Образ Конька-Горбунка вполне оригинален. Тем не менее сказка Ершова бытовала как народное произведение, вызывая к жизни множество подражаний и прямых подделок (например, в 1870-1890-х вышло около 40 поддельных Коньков-Горбунков общим тиражом около 350 тыс. экз.). С подлинными образцами устного народного творчества Конька-Горбунка роднит не только особая сказительская манера — веселая, с прибаутками, балагурством, обращениями к слушателям и т.п., но и " космизм" запечатленного в сказке крестьянского мировоззрения (" против неба — на земле"), соседство достоверно изображенных быта и нравов крестьян со сказочными чудесами (например, на спине наказанного кита стоит село, обитатели которого живут своими обыденными заботами и радостями) и мн. др. Образ ершовского Ивана-дурака, ироничного, скрывающего за своими дурачествами, нарушениями общепринятых норм поведения настоящую мудрость, бескорыстие и внутреннюю свободу, выявил смысловые возможности " дураков" русских сказок, родственных юродивым в церковной традиции.

В 1834-1836 Ершов довольно активно участвует в литературной жизни столицы, входит в кружок В.Г.Бенедиктова, публикует лирические стихотворения, отмеченные влиянием последнего (Молодой орел, Желание и др.). Всего за этот период в печати (в основном в " Библиотеке для чтения") появилось 10 стихотворений Ершова. Среди них баллада Сибирский казак (1835) — оригинальная интерпретация сюжета Леноры Г.-А.Бюргера (первым русским подражанием ей была Людмила В.А.Жуковского). В те же годы Ершов опубликовал драматическую сцену Фома-кузнец (1835) и пьесу Суворов и станционный смотритель (1836).

Летом 1836 Ершов с матерью (отец и брат скончались в 1833 × 1834) возвращается в Тобольск, питая надежды на широкую просветительскую деятельность в Сибири (изучение жизни местных народностей, издание журнала и др.). Эти планы, сложившиеся под влиянием университетского товарища К.И.Тимковского (впоследствии осужден по делу петрашевцев), нашли выражение в стихотворениях Тимковскому (На отъезд его в Америку) (1835, опубл. 1872) и Послание к другу (1836), но осуществиться им было не суждено. Ершов поступает учителем в тобольскую гимназию, где в разных должностях прослужил до отставки в 1862 (с 1844 инспектор, с 1857 директор гимназии и дирекции народных училищ губернии). В числе его учеников был Д.И.Менделеев. В 1844 выслал на рассмотрение Министерства просвещения Курс российской словесности, рассчитывая на его публикацию (отвергнут в 1847 на том основании, что " не вполне отвечает понятиям воспитанников").

В сибирские годы Ершов писал немного, но не оставлял литературных занятий, хотя его сочинения, пересылавшиеся в столицу через друзей, уже не имели успеха. Всего с 1837 до конца его жизни в печати появилось 28 его новых стихотворений, в т.ч. отклик на смерть Пушкина «Кто он?» (1837). Самое значительное среди них — романтическая поэма из времен покорения Ермаком Сибири Сузге. Сибирское предание (1838) написано " народным размером" (безрифменный 4-стопный хорей, так наз. " испанский хорей"). Публикации цикла из семи рассказов Осенние вечера (1857; начаты в 1850 под загл. Сибирские вечера), с которыми Ершов связывал надежды на возвращение в литературу, и пьесы Купец Базим, или Изворотливость бедняка (1858), прошли незамеченными. Грандиозный замысел поэмы Иван-царевич в 10 томах и 100 песнях, о котором Ершов сообщал А.Ярославцеву еще в конце 1830-х, остался неосуществленным. Около 30 стихотворений увидели свет много позже смерти поэта (среди них наиболее интересны цикл «Моя поездка», 1840, «Грусть», 1843; «В.А.Андронникову», 1860-е).

Умер 18 (30) августа 1869 в Тобольске. Похоронен на тобольском Завальном кладбище. Надпись на памятнике гласит: " Петр Павлович Ершов, автор народной сказки " Конек-Горбунок".

Пусть далее о своей жизни расскажет сам Ершов в переписке с приятелями, знакомыми и близкими родными. Письма его сохранялись не с целью печатания их, а как дружеские воспоминания. Письма эти писаны со всею возможною откровенностью и представляются не только по, содержанию, но и по слогу их, самым верным отражением души и характера его. Они писались без подготовки, прямо с npucecma. В них он, бессознательно, оставил свое жизнеописание. Может быть, они покажутся некоторым читателям бесцветными, однообразными, в них Ершов явится иногда даже мелочным, оправдает ucmuнy, выраженную и в стихе Пушкина о поэте: " И меж сынов ничтожных мира Быть может, всех ничтожней он"... но для наблюдателя, для психолога, для мыслителя, выводящего заключения для какой-либо полезной цели, они будут дороги и помогут разрешению вопроса, поставленного в начале наших воспоминаний.

В приведенной выписке из первого письма Ершова, из Тобольска, заметно было уже, как радостно встретил он голос из Петербурга, и едва после четырехмесячного пребывания в Сибири. В том же письме Ершов говорит о своем житье-бытье: " По крайней мере набросим хоть эскиз великолепной картины, в которой главное лицо я, а рамы - пространный город Тобольск. Слушай же. Я приехал в Тобольск 30-го июля, ровно в вечерню, и остановился в доме моего дяди. На другой день, приодевшись как следует, явился, по обязанности, сначала к директору, потом к губернатору, потом к князю. Директор принял меня ни-то, ни-се; князь сначала был довольно холоден, но впоследствии изъявил торжественно - при всем собрании здешних чинов и властей - свое удовольствие, что Ершов служит в Тобольске. Но зато губернатор обласкал меня донельзя. Ну-с, через неделю я вступил в должность латинского учителя, целый месяц мучил латынью и себя и учеников"... Вот как об этом преподавании рассказывал Ершов, уже в последние годы своей жизни тому же приятелю своему, от которого мы получили некоторые, приведенные нами, сведения о детстве Ершова. Покойный был рассказчик образцовый; каким-нибудь оригинальным русским словом или не совсем обычным оборотом он умел придать особенный юмористический колорит самому обыкновенному рассказу... " Из скромности, конечно, - говорил, Ершов - взялся я учить в младших классах; в старших был тогда известный Петр Кузьмич - собаку съел в латыни. Готовился я к каждому классу, и дело шло отлично. Да вдруг, мне на беду, Петр Кузьмич и захворал. Nolens volens, а пришлось заняться в старших классах. Прихожу. Ну-с, чем мол заниматься изволите? - Переводим Вергилия. Ну, думаю, попался, как кур во щи. Гм, Вергилия; это недурно; да дело в том, что за Вергилия-то беремся, а подчас и грамматики не знаем. Ну-ко, - обращаюсь к одному, - просклоняйте то-то. И, - о, радость! - в тупик мой малый. Ну, просто, готов был расцеловать его. Значит, - Вергилия-то мы пока в сторону, а повторим латинскую грамматику. И начали; только как мы ни растягивали, а вижу - дело плохо; еще класса два, и нужно будет или приняться за Вергилия, или заключить скандалом, - избегая классической мудрости, подать реальный рапорт о болезни. Юпитер спас как раз ко времени Петр Кузьмич выздоровел, и я со славою ретировался.

Другой раз, сижу я с младшими да занимаюсь своей любезной грамматикой. Является от Петра Кузьмича мальчуган с книгой. Вот Петр Кузьмич сомневается, как перевести это место. Это место? Гм... А как сам Петр Кузьмич переводит это-то место? Так-то. Да иначе и перевести нельзя"... " Но как во всех вещах есть конец, - продолжает Ершов в начатой нами выписке из письма его, - или, как говорит блаженной памяти Гораций, modus in rebus, то и наша обоюдная мука кончилась к совершенному удовольствию обеих сторон. И в половине сентября я торжественно вступил на кафедру философии и словесности, в высших классах, и получил связку ключей от знаменитой, хотя и не утвержденной в этом звании, гимназической библиотеки. Но главное в том, что я пользуюсь совершенным раздольем: часов немного, и учеников немного". Упомянув о числе сослуживцев, он продолжает: " Но из всех их я более сошелся с моим предшественником - Б-баловским, над фамилией которого так много смеялся М-ский. И скажу от души, что редко встретишь человека с такими достоинствами. Я провел с ним лучшие часы в Тобольске; но теперь он от меня в таком же точно расстоянии, как я от тебя, т. е. в 3000 верстах - в Иркутске. Из других знакомых моих я назову тебе только двоих: В-лицкого, воспитанника Парижской консерватории, и Ч-жова - моряка, родственника (племянника) нашего профессора Д. С. Ч. Читаю редко, да и не хочется; зато музыка - слушай не хочу! Каждую среду хожу в здешний оркестр, состоящий из шестидесяти человек, учеников Алябьева, которыми нынче дирижирует. В-лицкий. Играют большей частью увертюры новейших опер и концерты"... Так ли бы отозвался человек, довольный целью, к которой стремился? - Приписывая в конце письма: " Пиши, как можно чаще и как можно больше; ответом не замедлю", он прибавляет: " Маменька тебе кланяется. Она все скучает здоровьем". А надобно заметить, что старушка мать была теперь уже единственным и любимым его спутником.

Необходимо узнать, как легко сходился Ершов и в Тобольске с людьми, умевшими ценить и талант в нем и его самого. На первых порах нового пребывания его в этом городе, встретился он с несколькими очень образованными и даровитыми личностями, случайно занесенными в тот край. Между ними он мог освежаться от обыденной губернской жизни. Как горячий любитель музыки, он особенно сблизился с бывшим в числе этих лиц, известным русским музыкантом, Алябьевым. Ершов впоследствии рассказывал, даже вспоминал и под конец своей жизни, какую приятельскую шутку разыграл он однажды с Алябьевым, которая тоже характеризует природную игривость ума его.

Алябьев, в споре как-то с Ершовым, сказал ему, шутя, что в музыке он, Ершов, пас, не смыслит ни уха, ни рыла. " Ну, брат, я докажу тебе, на первой же репетиции, что ты ошибаешься! возразил я" - говорил Ершов. - " Ладно, увидим", - промолвил Алябьев... Вот и репетиция, сели мы с ним поближе к музыкантам. Я дал ему слово, что малейший фальш замечу. В то время первой скрипкой был некто Ц-тков, отличный музыкант; он, при каждой ошибке в оркестре, такие рожи строил, что хоть вон беги. Я с него глаз не спускаю: как только у первой скрипки рожа, я и толкну Алябьева. Не вытерпел он, в половине пьесы встал, да и поклонился мне... Когда дело объяснилось, мы оба расхохотались".

Но такие лица, товарищи Ершова по даровитости, недолго окружали его: когда они оставили Тобольск, Ершов остался почти одиноким. В следующем письме, от 12-го декабря того же 1836 года, Ершов пишет: что ни говори, а ты, Требониан, славный малый, и не только празднуешь получение писем любящих тебя друзей, но и тотчас же отвечаешь им. А это в нынешние времена - особенно в Петербурге - большая редкость. Разумеется, что о нас, провинциалах, тут и слова нет: мы ждем не дождемся московской почты, чтобы тотчас же бежать в почтовую контору - спрашивать - нет ли писем, и если счастие нам поблагоприятствует, то мы трубим всеобщую тревогу и тут же садимся писать ответ, каков бы он, на радостях, ни вышел. Да мы об этом и не заботимся, лишь бы не замедлить. Поэтому, гг. столичные обитатели, просим вас покорно не слишком строго взыскивать за наши маранья, а более смотреть на наше усердие. Притом, вы живете в таком мире, где каждый час приносит вам что-нибудь новенькое; а наши дни проходят так однообразно, что можно преспокойно проспать целые полгода и потом без запинки отвечать - все обстоит благополучно. Ты просишь моих стихов, но надобно узнать прежде - пишу ли я стихи, и даже - можно ли здесь писать их. Твой обширный Тобольск, при хороших ногах, можно обойти часа в три с половиной, а на извозчике, или по-здешнему на ямщике, - довольно и одного часа. Разгуляться можно, не правда ли? К числу редкостей принадлежит одна только погода. И в самом деле, я не могу понять - что сделалось с Сибирью? Или это мистификация природы, или Сибирь вспоминать начинает свою старину, т.е. времена допотопные, когда водились здесь мастодонты и персики. Представь себе - 12 декабря, время, в которое, за 6 лет, нельзя было высунуть носа, под большим опасением, теперь термометр Реомюра стоит на 3'! Только что не тает. Но, несмотря на эту умеренность, здешняя атмосфера тяжела для головы, и для сердца. С самого моего сюда приезда, т.е. почти пять месяцев, я не только не мог порядочно ничем заняться, но не имел ни одной минуты веселой. Хожу, как угорелый, из угла в угол и едва не закуриваюсь табаком и цигарами. Кроме ученой моей должности, решительно не выхожу никуда, даже к дяде, который меня очень любит, и к тому являюсь только по воскресеньям и то по утру, не более как на полчаса. Ты, может быть, скажешь, что я скучаю по недостатку в знакомых. Не думаю. Правда, здешние знакомства мои очень ограничены - два-три человека, но таких людей поискать и помянуть с братом и меня. И прекрасно. - Зачем нет со мной теперь никого из моих старых приятелей. По крайней мере можно бы, разговаривая с ними, передать им и то и то, и хоть немножко облегчить свое горе. Один и опять один!.. Я рад, что ты весел. Это могу заключить из последнего письма твоего, которое написано под влиянием веселости. И мой ответ - не упускай случая:

Они проходят - дни веселья...

А! старые знакомые! стихи! Два года уже, как я не писал ни одного, и около полугода, как не читал ни строки. Сам удивляюсь моей деятельности. Иногда даже приходило мне на мысль: как бы сделать это, чтобы с первого моего дебюта пред публикой на Коньке-Горбунке до последнего стихотворения, напечатанного против воли моей, в каком-то альманахе, все это - изгладилось дочиста. Я тут не терял бы ничего, а выиграл бы спокойствие неизвестности. Но к понизу этих великодушных мечтаний, Иван-Царевич (помнишь? поэма в 10 томах и в 100 песнях) приходит мне на ум, и я решаюсь ждать того времени, когда стукнет мне 24 или лучше 25 лет. Это случится в 1839 или в 1840 году, и тогда - " В некотором царстве, в некотором государстве, и пр. и пр. и пр."

В письме от 9 декабря 1838 года Ершов пишет: " Поездка меня в Петербург решится не ранее нового года. И если одно обстоятельство (о нем узнаешь позже) кончится, то в январе же месяце отправляются письма к князю Дондукову-Корсакову и к кн. П. А. Плетневу, с просьбой о переводе меня в Питер. Если же - то навсегда останусь в Тобольске, буду служить и писать про себя. Известность на спокойствие и, может быть, на домашнее счастие, право, мена не совсем невыгодная. Зачем нет тебя теперь подле меня? О многом бы я поговорил с тобой. Поверять бумаге все - нельзя. Довольствуйся одним признанием, что я - вот уж несколько месяцев не знаю сам, что со мною делается. Одна мысль преследует меня неотступно, и эту мысль ты угадаешь, - ты точно в тех же обстоятельствах, как и я. Но у тебя есть надежда; у меня только препятствия с обеих сторон - и с моей, и с ее... 24 года мне минет в феврале. И неужели я должен связать себя в эти лета обетом вечным! - Но пусть будет то, что угодно Богу. Только ни слова об этом! Если и тебе не делаю полной откровенности, значит, что я имею причину молчать. Ты сам, да, ты сам удивишься, если я когда-нибудь открою тебе все. Подожду, что скажет январь. Иногда рождается во мне мысль: может быть, судьба, чтобы утишить грусть мою, дала мне эту игрушку, и потом сама же разобьет ее, когда не будет в ней надобности. Но это - одну болезнь вылечивать другой. Будь здоров, мой милый, кланяйся всем родным твоим и моим знакомым".

" В жизни моей или, лучше, в душе делается полное перерождение, Муза и служба - две неугомонные соперницы не могут ужиться и страшно ревнуют друг друга. Муза напоминает о призвании, о первых успехах, об искусительных вызовах приятелей, о таланте, зарытом в землю, и пр. и пр., а служба - в полном мундире, в шпаге и в шляпе, официально докладывает о присяге, об обязанности гражданина, о преимуществах оффиции и пр. и пр. Из этого выходит беспрестанная толкотня и стукотня в голове, которая отзывается и в сердце. А г. рассудок - Фишер в своем роде - убедительно доказывает, что плоды поэзии есть журавль в небе, а плоды службы - синица в руках. - Вижу, какую кислую мину строит г. Ярославцев, держась за своего Иоанна. Да что ж мне делать. Обманывать честных людей нельзя, а тем больше приятелей. Жалейте, лучше, об участи земнородных!...",

В 1844 году, в министерстве народного просвещения шло дело, вызванное крайней потребностью, об учреждении в Санкт-Петербурге новой пятой гимназии. Я сообщил об этом Ершову, на случай, если он найдет возможным переселиться к нам, намекнув ему, что, судя по представлению губернатора - об утверждении его, Ершова, инспектором, губернатор не отказался бы принять в этом деле участие.

От 12 октября 1844 года Ершов ответил мне: " В самом деле, последнее письмо твое, при всей краткости, заключает очень многое. Ты предлагаешь мне возможность быть в Петербурге, быть с вами - да это такая роскошь, от которой, не шутя, не спалось мне две ночи. Я еще не так стар, чтобы память не представила мне семилетней жизни в столице; воображение мое не замерзло еще до того, чтобы оставаться равнодушным при очарованиях северных Афин... Но, что ни говори, а все дойдешь донельзя. А почему? на это есть тысячи причин и причинок, которые имеют цену только для меня одного. Жалей обо мне, называй безумцем, делай все, что придет тебе на мысль, а все-таки дело пока кончено. Я говорю пока, потому что будущее неизвестно. Может быть, я еще погуляю на берегах Невы, побеседую задушевно с друзьями; только теперь нечего и думать об этом. Будем переговариваться через медленный телеграф почт, будем желать, ожидать, браниться, мириться, только бы не охладевать в приязни"

Конечно, главной причиной остановки в этом случае были незнание лица, к которому можно было бы обратиться о так называемом ходатайстве, и надежда сделаться директором в Тобольской гимназии, в месте, уже знакомом, да и близко своей колыбели, что ему становилось теперь особенно дорого. Уклонившись, без объяснения причин, от моего предложения, и укоряя в умалчивании - каким эпизодом из жизни Иоанна Грозного воспользовался я для своей трагедии, он говорит далее в письме: "...Если же предчувствие меня не обмануло, то я жду той сцены вполне, где идет речь о Сибири. Как ни, скучна моя родина, а я привязан к ней, как настоящий швейцарец. И то произведение для меня имеет двойной интерес, где выводится моя северная красавица на сцену. - Вот тебе между прочим одна из многих причин, которые приковывают меня к Тобольску. - Теперь следовало бы мне говорить и о моих трудах по части литературной, но, увы! самый отчаянный краснобай, умеющий из пустого переливать в порожнее, из мухи сделать слона, и тот должен отказаться от такого сюжета. Литературная моя деятельность ограничивается пока теорией, а практика существует в одном воображении. Скажу яснее. Вот уж полгода, как я готовлю мои записки или, лучше, гимназический курс словесности. Хочу отправить его в ваш департамент на рецензию. Если удастся, то буду просить о введении моего курса, по крайней мере, в нашей гимназии, а не удастся, - так sic transit gloria mundi! - и дело кончено. - Во всяком случае, с новым 1845 годом кончится мой теоретический труд, а начнется ли практический - об этом еще бабушка надвое сказала: либо дождик, либо снег, либо будет, либо нет. Все будет зависеть от того, какова будет погода - коли попутная, так - развернем свое ветрило, В путь далекий поплывем;... а если противная, так - прощай, что сердцу мило! Будем жить, как все живем».

При свидании с почтеннейшим Влад. Ал., скажи ему, что я жду книг и между прочим остатка " Вестника Европы", пребывающего в заповедных кладовых Смирдина, Он мне тем нужнее, что я сбыл " Вестник", и чтоб получить деньги, должен только доставить недостающие части. - Кстати. Т-борн пишет, что вы часто гуляете по окрестностям Петербурга. В этом случае я не только не отстаю от вас, но еще несколько сажен беру переда. Что ваши окрестности? - тот же город, с прибавлением садов. Нет, наши окрестности - настоящая гомерическая природа. Одна из них так соблазняет вашего покорнейшего слугу, что он хочет тряхнуть нетуговесным своим карманом и купить ее у хозяев. Настоящая Швейцария, как говорит один мой знакомый, толкавшийся по белому свету. Чудо чудное, прибавлю я, зная Швейцарию только по картинам. Если Бог велит приобрести мне такую диковинку природы, то пришлю вам две картины: одну - пейзаж, в настоящем его виде, а тугую - в том виде, какой хочет дать ему сибирское мое воображение..."

А между тем, насколько отдаленность от столицы мешала Ершову в удовлетворении душевных потребностей, видно нередко из его желаний: так, короткой запиской, от 3 ноября того же года он просит приобрести для него экземпляр затеянной тогда в Петербурге литографированной Императорской эрмитажной галереи, - и из тревожных опасений его: он оканчивает записку: " Вы совсем забыли меня. Боюсь, чтоб и в ваших душах не произошел переворот, как в иных прочих, некогда называвшихся друзьями. Да сохранит вас Господь Бог от этого! "

В письме от 7 января 1845 г., из которого видны, между прочим, и бедный праздничный быт тобольской жизни Ершова и его неравнодушие к обычаям народным, он говорит: "...Что до меня, то никогда я не проводил праздников скучнее нынешних. К тому же визиты на второй день Рождества наградили меня лихорадкой, и когда другие тряслись в танцах, меня трясло в постели. надеялся было на дни после нового года: по крайней мере, говорю себе, хоть полюбуюсь на маскированных. А надобно тебе знать, что в Тобольске, с незапамятных времен, хранится обычай, - начиная с нового года до сочельника, одеваться и ездить по домам. Но и тут надежда меня обманула. То ли казенная квартира, то ли угол, в котором она заброшена, были причиною, что в течение маскарадных вечеров было у меня только масок до тридцати. Между тем как в старом нашем доме я их считал сотнями. Одна отрада была - собирать моих пансионеров, да смеяться над их проделками в святочных играх. Прибавь ко всему вышеизложенному окончание года и, следовательно, начало годовых отчетов, разбросанные бумаги, раскинутые книги, бряканье счетами, отыскивание пропавшей без вести одной чети копейки, - и ты будешь иметь, хотя в миниатюре, мои рождественские занятия. Невольно вздохнешь о своей прежней профессии учителя словесности..."

Даже скучно читать такие описания жизни; каково же жить в этой жизни!

Но и при такой жизни в душе Ершова постоянно билось поэтическое начало. Обращаясь ко мне в том же письме и желая успеха предпринятому мною литературному труду, он говорит: "...Горе тебе, если ты обманешь наши надежды, если предашься печальному бездействию, в котором, увы, как устрица в своей раковине, заключен твой доброжелательный собрат. И добро бы, если б это бездействие было только наружное, если б в тиши, в глубине коры готовилась драгоценная жемчужина... А почему ж и не так? Бездействие часто признак будущей сильной деятельности - тишина пред бурей. - Скоро, скоро, может быть, вместо этого письма, ты получишь целую книгу. Ни слова более..." Такая выходка опять подкрепляет наши догадки о готовившемся создании поэмы: Иван-Царевич.

От 18 того же января, он снова просит о всегда немедленной пересылке выпусков эрмитажной галереи, а также о приобретении ему картинок к роману " Вечный жид" и коллекции карикатур Гогарта, примолвив шутя: " Я получил нынче картинобесие". - На поле этого письма приписано: " Сейчас получил приятную весть о производстве меня в надворные советники, со старшинством двух лет".

Мы уже видели не раз, что Ершов, в своей педагогической разумной деятельности, усердно заботился об образовании своих питомцев, даже чрез посредство театральных представлений, которые устраивал из самих же воспитанников. Мы можем указать на несколько лиц, бывших под его руководством, которые теперь с честью занимают места в службе по учебной и гражданской частям. Такая деятельность не прекратилась и при инспекторстве его, хотя опять, по отдаленности от Петербурга, ему стоило это новых хлопот. В письме от 12 апреля того же года Ершов, между прочими комиссиями Т-борну, пишет: "...а если ты хочешь удружить мне донельзя, то постарайся, чрез твоих знакомых, достать мне легонькие и хорошие ноты целой обедни, от придворных певчих. Я думаю, это не будет слишком трудно, а меня утешишь... Дело в том, что я из своих гимназистов состроил хор и уже имею удовольствие слышать их пение. Дирижирует ими один из учителей, и дело идет очень-очень на лад. Ну, а если ты и при каждом письме будешь вкладывать по страничке церковных нот (в партитуре, - разумеется, письменной), то это я буду ценить как доказательство и пр. пр. Любезный Андрей Константинович, вероятно, поможет также в этом случае. Из всего этого ты можешь заключить, что я сделался любителем художеств, перестав быть жрецом их, и сказать на ушко, и хорошо сделал.- Уф, как осердится Ярославцев, прочитав последние строки. Вижу его гневный взгляд, слышу гремящее слово - и прячусь за твоею защитою..." В этом же письме он так говорит о неизбежных неприятностях в обычаях тобольских. "...Какова у вас Пасха? А у нас - грязь по колена. Придется сидеть дома. Да вы еще тем счастливы, что не знаете глупых визитов. А здесь разом прослывешь гордецом пред нищими, невеждой пред высшими и нелюдимым пред равными, если в большие праздники не прилепишь карточки к дверям. О, Сибирь! - скажешь ты. О, Сибирь! - повторю и я, а все-таки должен буду месить грязь часов шесть сряду..."

Чуковский, Корней Иванович (1882-1969), настоящее имя и фамилия Николай Васильевич Корнейчуков, русский писатель, переводчик, литературовед. Родился 19 (31) марта 1882 в Санкт-Петербурге. Писатель долгие годы страдал от того, что был " незаконнорожденным". Отцом являлся Эммануил Соломонович Левенсон, в семье которого жила прислугой мать Корнея Чуковского. Отец оставил их, и его мать — полтавская крестьянка Екатерина Осиповна Корнейчукова — переехала в Одессу. Там он был отдан в гимназию, но в пятом классе его отчислили из-за низкого происхождения. Эти события он описал в автобиографической повести " Серебряный герб". Занимался самообразованием, изучил английский язык. С 1901 года Чуковский начинает писать статьи в " Одесских новостях". В литературу Чуковского ввёл журналист Владимир (Зеэв) Жаботинский, позже ставший выдающимся политическим сионистским деятелем. Затем в 1903 он был отправлен корреспондентом в Лондон, где основательно ознакомился с английской литературой. Вернувшись в Россию во время революции 1905 года, Чуковский был захвачен революционными событиями, посетил броненосец " Потёмкин", сотрудничал в журнале В.Я.Брюсова " Весы", затем начал издавать в Петербурге сатирический журнал " Сигнал". Среди авторов журнала были такие известные писатели как Куприн, Фёдор Сологуб и Тэффи. После четвёртого номера его арестовали за " оскорбление величества". К счастью Корнея Ивановича, его защищал знаменитый адвокат Грузенберг, добившийся оправдания.

В 1906 году Корней Иванович приезжает в финское местечко Куоккала, где сводит близкое знакомство с художником Репиным и писателем Короленко. Также писатель поддерживал контакты с Н.Н.Евреиновым, Л.Н.Андреевым, А.И.Куприным, В.В.Маяковским. Все они впоследствии стали персонажами его мемуарных книг и очерков, а домашний рукописный альманах Чукоккала, в котором оставили свои творческие автографы десятки знаменитостей — от Репина до А.И.Солженицына, — со временем превратился в бесценный культурный памятник. Здесь он прожил около 10 лет. От сочетания слов Чуковский и Куоккала образовано " Чукоккала" (придумано Репиным) — название рукописного юмористического альманаха, который Корней Иванович вёл до последних дней своей жизни.

В 1907 году Чуковский опубликовал переводы Уолта Уитмена. Книга стала популярной, что увеличило известность Чуковского в литературной среде. Чуковский становится влиятельным критиком, громит бульварную литературу (статьи о А.Вербицкой, Л.Чарской, книга " Нат Пинкертон и современная литература" и др.) Острые статьи Чуковского выходили в периодике, а затем составили книги " От Чехова до наших дней" (1908), " Критические рассказы" (1911), " Лица и маски" (1914), " Футуристы" (1922) и др. Чуковский — первый в России исследователь «массовой культуры». Творческие интересы Чуковского постоянно расширялись, его работа со временем приобретала все более универсальный, энциклопедический характер.

Приступив по совету В.Г.Короленко к изучению наследия Н.А.Некрасова, Чуковский сделал немало текстологических открытий, сумел изменить к лучшему эстетическую репутацию поэта (в частности, провел среди ведущих поэтов — А.А.Блока, Н.С.Гумилева, А.А.Ахматовой и др. — анкетный опрос " Некрасов и мы"). Его стараниями вышло первое советское собрание стихотворений Некрасова. Чуковский закончил работу над ним только в 1926 году, переработав массу рукописей и снабдив тексты научными комментариями. Итогом этой исследовательской работы стала книга " Мастерство Некрасова", 1952, (Ленинская премия, 1962). Попутно Чуковский изучал поэзию Т.Г.Шевченко, литературу 1860-х годов, биографию и творчество А.П.Чехова.

Возглавив по приглашению М.Горького детский отдел издательства " Парус", Чуковский и сам начал писать стихи (затем и прозу) для детей. Примерно с этого времени у Корнея Ивановича начинается увлечение детской словесностью. В 1916 Чуковский составил сборник " Ёлка" и написал свою первую сказку " Крокодил" (1916).

Работа Чуковского в области детской литературы закономерно вывела его на изучение детского языка, первым исследователем которого он стал. Это стало его настоящим увлечением — психика детей и то, как они овладевают речью. Выходят его знаменитые сказки " Мойдодыр и Тараканище" (1923), " Муха-Цокотуха" (1924), " Бармалей" (1925), " Телефон" (1926) — непревзойденные шедевры литературы " для маленьких", издающиеся до сих пор, так что можно сказать, что уже в этих сказках Чуковский успешно использовал знание детского восприятия мира и родной речи. Он записал свои наблюдения за детьми, за их словесным творчеством в книге " Маленькие дети" (1928), получившую затем название " От двух до пяти" (1933).

" Все другие мои сочинения до такой степени заслонены моими детскими сказками, что в представлении многих читателей я, кроме " Мойдодыров" и " Мух-Цокотух", вообще ничего не писал."

Детские стихи Чуковского подверглись в сталинскую эпоху жестокой травле, хотя известно, что сам Сталин неоднократно цитировал " Тараканище". Инициатором травли стала Н. К. Крупская, неадекватная критика исходила и от Агнии Барто. В среде редакторов возник даже такой термин — " чуковщина".

В 1930-х гг. и позднее, Чуковский много занимается переводами и начинает писать мемуары, над которыми работал до конца жизни. Чуковский открыл для русского читателя У.Уитмена (которому он также посвятил исследование " Мой Уитмен"), Р.Киплинга, О.Уайльда. Переводил М.Твена, Г.Честертона, О.Генри, А.К.Дойла, У.Шекспира, написал для детей пересказы произведений Д.Дефо, Р.Э.Распэ, Дж.Гринвуда.

В 1957 Чуковскому была присвоена ученая степень доктора филологических наук, в 1962 — почетное звание доктора литературы Оксфордского университета. Как лингвист Чуковский написал остроумную и темпераментную книгу о русском языке " Живой как жизнь" (1962), решительно выступив против бюрократических штампов, так называемого «канцелярита». Как переводчик Чуковский занимается теорией перевода, создав одну из самых авторитетных в этой области книг — " Высокое искусство" (1968).

В 1960-х годах К. Чуковский затеял также пересказ Библии для детей. К этому проекту он привлек писателей и литераторов, и тщательно редактировал их работу. Сам проект был очень трудным, в связи с антирелигиозной позицией Советской власти. Книга под названием " Вавилонская башня и другие древние легенды" была издана в издательстве " Детская литература" в 1968 году. Однако весь тираж был уничтожен властями. Первое книжное издание, доступное читателю, состоялось в 1990 году.

Умер Корней Иванович Чуковский 28 октября 1969 года от вирусного гепатита. На даче в Переделкино (подмосковье), где он прожил большую часть жизни, ныне там действует его музей.

Стихотворные произведения К.И. Чуковского – поэта ХХ в., в первую очередь, близки футуризму, игре со словом и ритмом, поэтому здесь можно говорить о свойствах литературы абсурда, несомненно, присущих его детским сказкам. Стихотворные сказки К.И.Чуковского — случай уникальный. И дело не только в том, что это гениальные детские стихи, возведённые, по определению В.А.Каверина, в ранг фольклора. Но и в том, что они созданы по специальной, для них рассчитанной формуле.

Помните, у А.С.Пушкина в «Маленьких трагедиях» Сальери признаётся: «Поверил я алгеброй гармонию». Корней Иванович вполне мог бы утверждать нечто подобное. Не один десяток лет он скрупулёзно изучал речь и мышление тех, кого мы сейчас называем детьми «чуковского возраста». В результате появилась вполне теоретическая книга «От 2 до 5», в которой автор, как и подобает серьёзному исследователю, вывел ту самую универсальную формулу создания детских стихов.

То, что теория жизнеспособна, Чуковский блестяще доказал на практике, написав «Мойдодыра» и «Тараканище», «Муху-Цокотуху» и «Айболита», «Телефон» и «Путаницу». Возникает вопрос: формула есть, более того — она общедоступна, значит любой желающий может написать гениальное произведение для малышей? Увы, нет! И всё потому, что великий исследователь утаил от непосвящённых решающий компонент своей формулы. Он заключается в том, что наряду с одержимостью и страстью Сальери творец должен обладать неким моцартианским началом, присущим всем без исключения детям и только избранным поэтам…

Для тех, кто решил написать свои или по достоинству оценить чужие детские стихи, приводим основные требования, которые К.И.Чуковский сформулировал в шестой главе книги «От двух до пяти».

Из «Заповедей для детских поэтов»:

«…наши стихотворения должны быть графичны, то есть в каждой строфе, а порой и в каждом двустишии должен быть материал для художника, ибо мышлению младших детей свойственна абсолютная образность.

< …>

Наибыстрейшая смена образов — …второе правило для детских писателей.

Третье правило заключается в том, что эта словесная живопись должна быть в то же время лирична.

< …>

…подвижность и переменчивость ритма была для меня четвёртой заповедью.

< …>

Пятая заповедь для детских писателей — повышенная музыкальность поэтической речи.

< …>

Шестое правило… рифмы в стихах для детей должны быть поставлены на самом близком расстоянии одна от другой.

< …>

Седьмое правило заключается в том, что те слова, которые служат рифмами в детских стихах, должны быть главными носителями смысла всей фразы.

< …>

Восьмое правило… каждая строка детских стихов должна жить своей собственной жизнью и составлять отдельный организм.

< …>

…девятая заповедь… не загромождать своих стихов прилагательными…

< …>

Десятая заповедь заключается в том, что преобладающим ритмом ребячьих стихов должен быть непременно хорей.

< …>

Одиннадцатая заповедь… стихи должны быть игровыми, так как, в сущности, вся деятельность младших и средних дошкольников, за очень небольшими исключениями, выливается в форму игры.

< …>

…двенадцатая заповедь… не забывать, что поэзия для маленьких должна быть и для взрослых поэзией!

Есть и тринадцатая. Она заключается в том, что в своих стихах мы должны не столько приспособляться к ребёнку, сколько приспособлять его к себе, к своим “взрослым” ощущениям и мыслям».

Первое требование, предъявляемое К.И.Чуковским к детским стихам, — их графичность. В книжках самого Корнея Ивановича текст и картинки — всегда единое целое. Представить себе того же «Айболита» без рисунков — это «всё равно что в театре вместо зрительного зала устроить читальный». А потому «чёткая графичность Ре-ми, нарядная декоративная яркость В.Конашевича», простодушная жизнерадостность В.Сутеева — «часть весёлого спектакля, называемого книгой Чуковского». Трудно назвать всех художников, работавших со сказками Корнея Ивановича.