В. В. Сдобников, О. В. Петрова * теория еревода

ветствии с этим тезисом В.А. Жуковский предос­тавляет себе полную свободу в переводе, выражая через создание вроде бы переводного произведения собственную, яркую поэтическую индивидуаль­ность. Как писал Е. Эткинд, «пристальное внима­ние к инонациональному характеру германской по­эзии, к ее специфичности дало Жуковскому воз­можность обогатить русскую литературу новой образностью, новыми ритмами — иным, неведомым прежде типом поэтического мышления. Но это ин­дивидуальное начало иностранной поэзии Жуков­ский подчинял другой индивидуальности более высокого разряда — индивидуальности поэта-пере­водчика. Возникало особого характера противоре­чие: остро понятая своеобычность иностранных по­этических культур и тем более поэтических лично­стей стиралась, даже порой нивелировалась во всепоглощающем индивидуально-лирическом мире Василия Андреевича Жуковского»²³. И действи­тельно, переводческое творчество Жуковского яв­ляется, пожалуй, самым ярким примером того, как собственная поэтическая личность переводчика мо­жет воплощаться в создаваемом им тексте перево­да, определяя как его характер в целом, так и откло­нения от подлинника, в частности. К.И.Чуковский приводит множество примеров подобных отклоне­ний от подлинника, причиной которых явились та­кие качества Жуковского-поэта, как романтизм, пуританизм, его склонность к христианской мора­ли, меланхолии и сентиментальности²⁴. Если Бюр­гер в «Леноре» пишет о брачном ложе, то Жуковс­кий использует более смягченные варианты пере­вода — «ночлег», «уголок», «приют». Одно лишь слово в авторском тексте могло послужить толчком для создания целого образа, о котором автор даже

²³ Э т к и н д Е. Г. Русские поэты-переводчики от Тредиаковского до
Пушкина. Л.: Наука, 1973. С. 110.

²⁴ Чуковский К. И. Высокое искусство. М.: Сов. писатель, 1988.
С. 25-28.

4AGb I. Очерк истории переводческой деятельности 29

и не помышлял. Так, Людвиг Уланд использовал в тексте слово со значением «часовня». На этой ос­нове Жуковский «пишет» целое полотно: «Входит: в часовне, он видит, гробница стоит; Трепетно, тус­кло над нею лампада горит». Такое «дополнение» переводимого автора, «развитие» созданных им об­разов представлялось самому В.А. Жуковскому вполне естественным и закономерным, особенно в его собственном переводческом творчестве. «Я ча­сто замечал, — писал он, — что у меня наиболее свет­лых мыслей тогда, когда их надобно импровизиро­вать в выражение или в дополнение чужих мыслей. Мой ум как огниво, которым надобно ударить об кремень, чтобы из него выскочила искра. Это вооб­ще характер моего авторского творчества; у меня почти все или чужое, или по поводу чужого — и все, однако, мое»²⁵. Эти слова в полной мере относятся не только к авторскому творчеству Жуковского, но и к его переводческому творчеству.

В дальнейшем Жуковский пересмотрит свои взгляды на перевод. Достаточно упомянуть, что в 1831 году он публикует уже третий вариант перево­да «Леноры», в которой героиню зовут также, как и в оригинале, и в этом переводе Жуковский стремит­ся быть ближе к подлиннику. Приступая к своей последней работе — полному переводу «Одиссеи» Гомера, он пишет, что хочет «сохранить в своем пе­реводе всю простоту оригинала и, будучи ему рабс­ки верным, не изменить и законному государю мое­му, русскому языку»²⁶. Основной причиной измене­ний в представлениях Жуковского о переводе, так же как и в представлениях других литераторов той эпохи, является привнесение в русскую литерату­ру романтизма. Именно Жуковский одухотворил российскую словесность романтическими элемен­тами. Романтизм же выдвинул совсем иную концеп-

²⁵ Т о п е р П. М. Перевод в системе сравнительного литературоведе­
ния. М.: «Наследие», 2000. С.64.

²⁶ Там же. С.76.