Часть 2 11 страница

И на этот раз, как тогда, когда мы подходили к дому Деметро и Леокадии, до наших ушей еще издали долетал говор многих голосов. Мне казалось, что я улавливаю могучий голос Деметро, покрывавший общий шум.

Раданда обошел парадный вход и террасы, которых здесь было три, и подошел к описанному мною крылечку. Пропустив нас всех в сени, где шум голосов был сильнее и явственнее доносился из дальних комнат, похожий на гомон базара, Раданда отдал свой посох Василиону.

— Сядь здесь на стул и никого не выпускай, если захочет кто по глупости тайно скрыться. Если же кто будет ломиться напролом, поставь ему, Василион, мой посох поперек дороги. Тогда он отойдет от тебя и возвратится обратно. Никакими словами нарушителей запрета не устрашай и не угрожай, просто говори: «Выхода нет». Сосредоточь свое внимание на том, что я тебе сказал, сын мой. Не суди этих несчастных людей за их тупое отрицание Истины так же, как Истина нашла оправдание твоему отрицанию и послала нас, гонцов Своих, возвестить тебе о нем.

Василион поцеловал руку старца, голос которого был добр и кроток, как тогда в трапезной, когда он говорил трем фигурам в незабываемую ночь... Я заметил, как слеза Василиона упала на темную руку старца и как тот нежно погладил по седой голове приникшего к нему человека.

— Уверен будь, — еще ласковее шепнул ему Раданда и жестом пригласил нас следовать за ним.

Мы прошли через три пустых, роскошно и безвкусно обставленных комнаты, миновали огромную столовую, где на столе не эстетично оставались разбросанными остатки пищи, и вошли в заполненный азартно спорящими людьми большой зал. Никто вначале не заметил нашего присутствия. Мы тихо и молча стояли у дверей. Я видел глубоко сосредоточенное лицо Раданды. Он точно молился. Внезапно от его блиставшего шара побежали розовые и белые лучи во все стороны. В комнате стало даже светлее. Голоса смолкли вдруг, точно все сразу заметили Раданду. Десяток людей оглянулись на него и на нас, и из разных углов послышалось: «Ах!», «Отец!», «Боже мой!», «Как же мы не слыхали!» и тому подобные возгласы растерянности и удивления.

— Так, так, дети мои дорогие. Недаром сказано, что не знаете ни дня, ни часа, когда сын человеческий придет. Если вы знали точно день и час, когда придет к вам Учитель И., и не смогли приготовиться к встрече с ним, что же будет с вами, когда подойдет ваша смерть к вам? Часа ведь ее не знаете. Смерти нет для тех, кто в себе жизнь вечную открыл и ее носит. Когда вы ехали сюда, вы давали обет: до смерти все остающиеся дни трудиться. Вы обещали Учителю И. к его приезду в Общину приготовить образцы своих трудов, показать результаты новой жизни. Каждому из вас была предложена вся трудовая жизнь Общины — от самых низких форм труда до наивысшей ступени художественной и научной работы. Вы все отвергли. Тогда я предложил вам самим создать себе новые формы, трудиться каждому по собственному вкусу и усмотрению. Не раз я приходил к вам, напоминал, торопил, молил не терять времени попусту, а приниматься за труд. Только немногие из вас, не больше сотни людей, вошли в трудовую жизнь Общины. Они слились с нею, своими талантами и любовью двинули многое в Общине вперед и двинулись сами в во много раз более расширенном сознании. Они — вами критикуемые и презираемые труженики, труженики на общее благо — ныне освободились от необходимости жить в уединенной Общине, им не нужны более рамки, помогающие дисциплине. Они уже обладают устойчивой само дисциплиной, они могут выйти в широкий мир как новые, полезные единицы вселенной, в которых Жизнь найдет верных слуг, содействующих выполнению Ее плана Вечности. Что же имеете вы предъявить Учителю, мои бедные дети? Результатов ваших споров и разговоров нет. А десять лет вашей жизни минуло. Учитель здесь, и вы непременно должны дать ему ответ обо всем сделанном вами, что из ваших обетов вы выполнили.

Пока Раданда говорил, люди старались отойти от него как можно дальше в глубь комнаты, точно лучи, исходившие от него, их жгли, хотя я был уверен, что они их не видели. Но с моими глазами творилось что-то странное. Я не видел теперь — как раньше — человека в плотной форме. Я видел в каждом несколько пластов мутной или светящейся материи, как бы облекавшей и проникавшей одна в другую, в самой глубине которых сверкали движущиеся центры. У тех людей, где оболочки были светлы и прозрачны, центры эти были больше, сияли и двигались с вихревой быстротой. Там, где оболочки были похожи на пласты вязкой

тины мутно-серых или зелено-черных тонов, центры эти еле виднелись и едва заметно двигались. Я взглянул на Раданду и понял — то, что я принимал за его светящийся шар, было сиянием его вращающихся центров, расположенных, как сверкающие цветы, среди массы светящейся материи, которой было окружено его тело. Сливаясь в своем движении, сверкая и переливаясь, эти центры и производили впечатление шара.

Люди, наполнявшие комнату, — как это и предполагал Раданда, — пытались выйти из дома через крылечко, но возвращались обратно, не выпущенные Василионом. Из зала еще одна дверь вела, очевидно, к террасам, но сейчас она была заставлена каким-то громоздким шкафом, наподобие готического, тоже довольно безобразным по форме. Мимо же Раданды никто не решался пройти, все сгрудились у окон, растерянно, уныло, а некоторые злобно поглядывая на нас.

Случайно взгляд мой упал на тоненькую женскую фигурку, одиноко стоявшую у окна. Это была совсем юная девушка лет четырнадцати, смотревшая на Раданду сияющими глазами, и, когда лучи Раданды добежали до нее и совсем ее окутали, она быстро пробежала через весь зал, упала на колени перед старцем, схватила обеими руками его руку и быстро заговорила:

— Отец, дорогой, спаси меня, помоги мне. Я так хочу учиться, я так люблю людей. Дедушка Рассул велел мне ходить в школу, но ни мама, ни брат об этом и слышать не хотят и не позволяют мне даже выходить из дома. Я много раз пыталась добраться до тебя, но каждый раз меня ловили и запирали дома. Помоги мне, научи меня разобраться, где правда. Я ничего не слышу вокруг себя, кроме злой критики Общины, и понятия не имею, что такое ты и Община на самом деле и зачем мы живем здесь, если моим родителям и всем их друзьям так не нравится Община.

Не успел Раданда поднять девушку с колен и поставить рядом с собой, как из толпы вышла величественная женщина, очень красивая, и с чрезвычайной надменностью обратилась к Раданде:

— Пожалуйста, отец, не обращай внимания на истерические выходки нашей дурно воспитанной дочери. Все это плод ее фантазий, которым с самого детства потакал дедушка Дартан. Прости, пожалуйста, я так растерялась, что даже забыла первый долг вежливости и не предложила тебе сесть. Но выпад моей ненормальной дочери меня потряс.

— Так, так, Анитра, друг. Тебе танцевать фантастические танцы, которые ты считаешь верхом искусства, ничто не мешало. И ты никогда не терялась и не смущалась, нарушая ими чей-либо покой. Как много раз я к тебе приходил, и ты, занятая каким-либо замысловатым па, не имела ни времени, ни возможности предложить мне сесть. И все, чем ты провожала меня, была небрежно кинутая какому-нибудь свидетелю твоих балетных упражнений фраза: «Слава Богу, отделалась от назойливого старикашки». Бедная Анитра. Ты не подумай, что я упрекаю тебя. Нет, нет. Видишь ли, друг, ничьи глаза нельзя раскрыть насильно. На земле очи каждого раскрываются только тогда, когда он долго и много трудится. На земле нельзя жить без труда, в праздности. Это место среди всех мест вселенной — путь труда. Если бы ты училась танцам, чтобы достичь в них искусства и передавать его другим, вдохновлять им твоих ближних, пробуждать в них стремление к благородству и красоте, твой путь плясуньи был бы священен и благословен. Но ты думала не о людях, а о самой себе, о своих собственных прелестях, пленять которыми — без белил и румян — становилось уже трудно. И потому ты потратила время даром. Ты забыла самый первый закон тружеников земли: оставь себе заместителя. Ты не только никого не привлекла к делу красоты, но каждого, кто подходил к тебе, желая учиться, отталкивала, опасаясь соперничества. Попробуй сейчас, хоть один раз за всю жизнь, радостно подумать о другом человеке, а не о себе одной. Предоставь дочери своей свободу жить, как она хочет и понимает, учиться чему хочет...

— Да, что ты такое говоришь, отец! — резко перебила Анитра Раданду. Она краснела и бледнела во время его слов и теперь едва сдерживалась, чтобы не сказать грубости. — ведь ты в своей... — она чуть запнулась, — житейской неопытности не можешь понять желаний моей дочери. Если завтра ей дать разрешение жить по ее воле и вкусу, то она завтра же и поступит сиделкой в твою больницу, оправдываясь тем, что ничего иного, как ходить за больными, делать не умеет. Она своенравный и злой ребенок.

Анитра резко повернулась к окружавшим ее людям и резко выкрикнула:

— Адам, Рамза, мужчины! Что же и на этот раз вы, муж и сын, оставите меня, женщину, сражаться одну? Вы слышите, что меня оскорбляют, говорят, что я никогда не была доброй, и вы молчите? Что ты подразумеваешь под словом «труд», это я, отец, хорошо знаю. Довольно посмотреть на Роланду и Рунку, которые всем своим видом доказывают, что они забыли, что они женщины. Довольно посмотреть на Грегора, вечно испачканного глиной. Уж не говорю об остальных, поддавшихся твоим проповедям о труде на благо людей. Я уверена, что Учителю И. и в голову не приходило понимать труд так, как ты его понимаешь. Сделай одолжение, верни мне дочь, по своей глупости прячущуюся за твоей спиной.

Видя неподвижность и молчание Раданды, Анитра вытащила из толпы пожилого человека, у которого был очень растерянный и несчастный вид. Он кротко смотрел на свою мучительницу, которая тащила и подталкивала его по направлению к Раданде.

— Проси, Адам, требуй обратно дочь. Хоть раз докажи, что ты мужчина. Не смей отказываться, иди.

— Анитра, милая, приди в себя. Ведь ты же добрая женщина, не выказывай себя хуже, чем ты есть.

Адам моляще, ласково глядел на свою мучительницу, которая нисколько не внимала его мольбам. Тогда неожиданно ловким и сильным движением, что совсем не соответствовало его слабому сложению, Адам вырвал свою руку из руки жены, сделал несколько быстрых шагов к Раданде и упал перед ним на колени.

— Дорогой, святой отец, я так долго мечтал встретиться с тобою. Но каждый раз, когда ты приходил сюда, меня не бывало дома. А тебя искать, идти к тебе сам я боялся. Прости нас. Я осознал уже давно, что мы живем не так, как обещали Учителю И. Я уже начал работать. Грегор — втайне от жены моей — взял меня к себе на завод, и, кажется, он не недоволен мною. Молю тебя, спаси дочь, спаси прекрасную девочку Санну. Она добра и трудолюбива. И если в нашем доме есть хоть какой-нибудь мир и порядок, то она их источник. Не сочти мою просьбу за жалобу, но...

— Прекрасно, отец, мало того, что ты вечно портил девчонку своим баловством, ты сейчас публично срамишься своей сценой коленопреклонения! Да еще признаешься, что работаешь на заводе у Грегора. Что же ты там, глину месишь, что ли? — выступая из-за спины матери, произнес тонким и неприятного тембра голосом молодой человек высокого роста. Он был так толст, что казался весь налитым жиром. Верхняя губа его обнажала крупные зубы большого рта, и что-то хищное проскальзывало в его лице. Голова его была так мала по отношению к размеру его широких плеч, что казалась булавочной головкой на ките.

— Рамза, Рамза, одумайся, вспомни последний разговор с дедушкой Дартаном, — повернув к нему голову, ответил Адам. Он снова обратился к Раданде. — Отец, не оставь нас твоим милосердием, помоги мне понять, как я должен служить своей жене и сыну, чтобы любовь моя была им помощью и силой. Как мне раскрыть им глаза, чтобы они увидели, как глубоко я им предан, как велико мое к ним уважение и желание внести в их жизнь мир и счастье. Я готов день и ночь трудиться и взять на себя всю тяжесть повседневного труда, лишь бы они были довольны, чтобы на их лицах заиграла улыбка, а не постоянное уныние и раздражение.

— Встань, друг, подойди к дочери твоей, что в слезах молится о тебе. Утешьтесь оба и мужественно старайтесь думать о ваших родных не как о близких вам телесных формах, но как об отдельных частицах Единой Жизни, заключенной в формы близких вам людей. Несите ваши мольбы и заботы не этим внешним формам, но тому Величию, вечному и неугасимому, что они несут в себе.

Раданда обнял отца и дочь, погладил их по головам и поставил сзади себя. Мне и Грегору он велел встать по обеим сторонам от себя.

Из разных концов зала теперь стали выходить одинокие фигуры и, приблизившись к Раданде, становились полукольцом вокруг него. Плотно прижавшись друг к другу, они точно боялись нападения остававшихся в дальних концах комнаты людей.

— Отец, мы все работаем тайно от наших семей в твоих мастерских и школах. У нас не хватает сил бороться с нашими родными, которые не позволяют нам вливаться в жизнь Общины, а работать таясь нам очень тяжело. Мы много раз хотели прийти к тебе, открыться тебе. Но... не хватало мужества. Мы боялись, что ты отвергнешь нас, и тогда наша жизнь в семье станет нестерпимой.

Это говорил юноша с кротким и болезненным лицом, боязливо оглядываясь назад и подходя к Раданде. Ему, очевидно, хотелось еще ближе подойти и спрятаться за Раданду, но он не смел.

— Так, так, все я знаю, дети мои, не может быть тайн в Общине. Работали вы хорошо, и я не мешал вам. Пока же вы сами не преодолели страха и не заговорили, не мог я ответить вам. Идите, идите, становитесь за мной, никто вас не тронет. Раданда пропустил людей в глубь нашего кольца.

Увидев такой результат речи юноши, еще десяток фигур бросились к Раданде, и он, молча и улыбаясь, впустил и их в наше кольцо.

— Так, так, вот и произошло отделение козлищ от овец, — покачивая головой и ласково глядя на хмурых, сбившихся в кучу у окон возле Анитры людей, сказал старец. — Что же вы молчите? Неужели, дети мои, не найдете ласковых слов, в которых поручите мне выпросить для вас у Учителя И. оправдание и извинение?

— Какие слова нам тебе сказать? — грубо выкрикнул Деметро. — Ты ведь сам первопричина той розни, что пошла в наших семьях. Почему ты так вознес Грегора и Василиона? Почему у тебя первый человек был всегда Ясса? Почему ты Яссу и Зейхеда отправил давным-давно отсюда? А нас держишь, точно рабов? Мы расскажем завтра Учителю И. о твоей возмутительной несправедливости в оценке каждого из нас. Ты не мог не видеть восхитительных картин моей мастерской, конечно. Но оценка им, как и труду моему, с твоей стороны — нуль. Ты оскорбил самолюбие в каждом из нас. Ты подговаривал Дартана и представлял его глазам нас в том свете, как тебе хотелось...

— Бедный, бедный Деметро, истинно, глаза твои видят, что могут видеть. Да будет Великая Мать милосердна к тебе и к тем, кто с тобою, — тихо сказал Раданда. Он перекрестил широким крестом всю комнату и ласково прибавил: — Помоги вам Бог завтра. Я буду молить Великую Мать о вас.

Повернувшись лицом к нам, Раданда жестом велел нам выходить. Сзади нас послышался шум какой-то борьбы, я оглянулся и увидел, что Рамза задерживает вырывавшуюся из его рук Анитру. Несколько времени назад ее надменное лицо было не особенно приятным, но в красоте ей отказать было нельзя. Сейчас оно от охватившего ее бешенства стало безобразным. Вдобавок к этой перемене с ее головы со звоном выпал высокий и тяжелый золотой гребень, поддерживавший косы, фальшивые, длинные, змеями скатившиеся на пол. Кое-где послышались злые смешки, но сама Анитра уже ничего не замечала и, вырываясь как кошка, кричала:

— Верни сейчас девчонку! Я тебе не рабыня! Как смеешь уводить мужа и дочь? По твоим глупым правилам прислуги иметь нельзя, так не воображаешь ли ты, что я сама буду убирать дом и заниматься стряпней? Не отдам я тебе их, несчастный старик.

Раданда остановился. Он глубоко вздохнул.

— Тебе, Анитра, как и всем вам, были созданы здесь и в оазисе Дартана наилучшие условия для полного раскрепощения от всякого добавочного труда. И пища, и уход за жильем, и сами жилища — все было предоставлено вам. Все свое время вы могли отдавать любому творческому труду. Дело не в моих умных или глупых запретах, а в готовности каждого человека к раскрепощению, к пониманию, что есть временное и условное, что сгинет, а что останется с человеком во всех его обстоятельствах. В любой, дорогая, форме социального положения можно быть закрепощенным или свободным, если сам живешь в страстях. Тот, кого не треплют гордость, зависть и самолюбие, как злая лихорадка, всегда сумеет внести мир в свое окружение. Вспомни, бедняжка, где только ты не жила! Где ты только не кочевала, и все тебе казалось, что все тебя ненавидят и преследуют. Теперь, в эту минуту, когда твои преданнейшие слуги покидают тебя, слуги, отдавшие тебе всю жизнь и труд, хоть теперь подумай: кем была ты для них и чем заставила их уйти от тебя? Одна минута полной доброты, одна минута настоящей самоотверженной любви могут ввести тебя и их в новое неожиданное счастье: жить в любви неугасимой Великой Матери. И тогда, поверь, бедняжка, все представится тебе в ином свете. Ты будешь благословлять величайшее из счастий человека: жить в труде.

— Опять проповеди! Опять слова! — закричала Анитра, которая теперь походила на фурию. — То ты запрещал нам бить детей, уверяя, что таков закон Светлого Братства. То ты вторгался во взаимоотношения между собой наших семей, напоминая нам о наших обетах Учителю И. жить в нравственной чистоте. То ты убеждал нас полоскаться в твоих душах, уверяя, что они куда лучше наших ароматических притираний и лучше сохраняют здоровье и молодость. Не перечесть всех твоих предписаний. А все это ты делал для того, чтобы сеять между нами рознь, отлавливать в свои сети отдельных членов наших семей. Все, все скажу завтра Учителю И.

— Утихни, несчастная, — тихо, но так властно сказал ей Раданда и такие искры брызнули на Анитру от всей его фигуры, что она опешила и попятилась назад. — Молчи до самого того момента, пока Учитель И., пред которым предстанешь, не разрешит тебе говорить, — все так же властно произнес Раданда, снова повернулся к нам и на этот раз вышел из дома, не обращая внимания на шум и гам, которые поднялись в зале за нашими спинами, как только мы переступил порог.

Взяв в сенях посох у Василиона и опершись вновь на его руку, Раданда сказал Грегору:

— Отведи, дружок, всех, кто с нами сейчас идет, в мои покои у трапезной. Там объясни келейникам, чтобы всех отвели в душ и подали каждому чистое платье да поставили всем приборы за моим столом. И Василиона возьми с собой. А я с Левушкой зайду еще кое-куда. Мы поспеем к трапезе.

Простившись со всеми общим поклоном, Раданда быстро пошел вперед; я поклонился окружавшим меня спутникам и помчался за старцем. Какую огромную разницу я должен был констатировать в своих силах сейчас! Ни малейшей слабости, никакого головокружения, ни намека на раздраженность или нервное расстройство от пережитой тяжелой сцены во мне не было. Точно железный, я шел рядом с Радандой, и, как только мы остались с ним вдвоем, меня снова охватила атмосфера счастья, которую я вынес из часовни Великой Матери.

Шагая за Радандой, я перестал ощущать себя как такового, меня наполнял Свет, и все окружающее перестало существовать как мое отдельное, индивидуальное восприятие, но существовало как одно, неотделимое целое.

Мы вошли в узкую аллейку высоких цветущих белых акаций. Я взглянул вверх, откуда несся ошеломляющий аромат, и увидел белое море цветов, через которое сквозило синее-синее небо. Жужжание пчел, шмелей, цикад — все сливалось со мной в одну симфонию, я жил, благословлял все живое, и впервые Жизнь была — я и я — был Жизнь. Впервые я охватывал мыслью и духом все: я понял, где идет граница сознания личного и сознания космического; что такое распад устарелых предрассудков и понятий и как освобождающаяся Мысль льется из человека в действия земли. Я понял великое значение слов: Гармония есть счастье. Понял, что тот в своем счастье непоколебим, кто ощутил Свет в себе как живой импульс жить.

Мы подошли к простому, милому, небогатому дому. Перед ним был разбит скромный палисадник, свидетельствовавший о незатейливых вкусах хозяев. Навстречу нам выбежала небольшая собачка, а следом за ней двое детей — мальчик и девочка лет пяти-шести. Увидев Раданду, дети бросились к нему с визгом и смехом, и я еле успел взять у Раданды посох, чтобы освободить его руки для ребят. Издали к нам почти бежала женщина в простом чистом платье, а из дома вышел мужчина в рабочем костюме. Это, очевидно, была семья. Лица взрослых просияли не менее детских, когда они увидели Раданду. Не давая им времени вымолвить слов привета, старец сказал:

— Ну, вот и пришел я вестником к вам, дети мои. Дедушка Дартан письмо вам прислал и посылочки всем. И вам, пострелята, посылки есть, — гладя прильнувших к нему детей, продолжал он. — Из письма узнаете, как доволен вами и вашей жизнью Рассул, а за посылками придете ко мне сами в трапезную нынче к вечерку. Это не все, подождите благодарить. Учитель И. здесь. Завтра его увидите. Чего же вы испугались? Разве вы не наготовили на всю Общину нового материала для обуви? Разве где-нибудь еще есть такие прекрасные подметки, как у вас? И кто же догадается, что они из стекла, а гибки и прочны, что тебе кожа. Будьте спокойны и уверенны, захватите детей и приходите вечером. Я с вами еще поговорю. Подай, Левушка, письма этим добрым труженикам.

Я был в затруднении, как найти мне письма для новых знакомых, имен которых Раданда мне не назвал, но он чуть улыбнулся и прибавил:

— Ищи надпись рукой Дартана: «Внукам моим Адриану и Наталии».

Я отыскал быстро письмо и подал его Наталии. Впервые в Общине я видел такое лицо. Бледная, вся покрытая веснушками, она смотрела робкими, детскими глазами, из которых, казалось, так и брызнут застывшие в них слезы. Что же касается ее мужа, то он производил странное впечатление. Если бы я встретил его вне данной обстановки и не слышал бы слов Раданды, что он рабочий, я счел бы его за полководца. Его осанка, манеры, взгляд — все говорило: «Я воин». Он смотрел весело, уверенно, и в каждом движении чувствовалась непобедимая воля.

Не успел я подумать о судьбе этих людей, как Раданда уже простился и повернул к домику, видневшемуся в самом конце белой дорожки. Прощаясь с новыми знакомыми, я старался передать им все счастье своего поющего сердца и помчался за старцем, которого нагнал у входа в дом. Этот дом был совсем простым, вроде того, в котором мы только что были, но много больше. Войдя в сени, я увидел, что из широкого коридора шел ряд дверей в комнаты. Одна из них открылась, и человек в рабочей блузе бросился к Раданде:

— Отец благословенный, ты пришел к нам! Господи, а наши-то не все еще дома. Ах, как будут жалеть те, что не увидят тебя! Войди, дорогой, в нашу приемную. Мы точно знали — решили устроить себе одну общую приемную, и ты будешь первым в ней гостем.

Человек открыл одну из дверей и пропустил в нее Раданду.

Комната была небольшая. Стены выложены прекрасно отполированным деревом. Скромная, удобной формы мебель, пол, застланный циновками, как в оазисе Дартана, и несколько шкафов с книгами составляли все ее убранство. Но аромат свежего дерева и поразительная чистота радовали сердце и глаз.

— Здесь все, отец, сделано нами самими. Мы мечтали пригласить тебя, мечтали о твоем визите, как о самом лучшем празднике, а ты взял да сам пожаловал! Ах, как будут огорчены все мои товарищи, которые не увидят тебя сегодня.

— Никто огорчен не будет, друг Василий. Пойди кликни, кто есть, — письма вам Дартан прислал. — Раданда сел на стул и указал мне место рядом.

Когда Василий вышел, Раданда велел мне отыскать письма, называя имена одно за другим. Оставалось у меня в сумке уже не так много писем, о которых Раданда мне сказал:

— А эти храни. Их пока отдавать нельзя. А как возвратишься из поездки за Яссой, так и передашь. Они тем, кто сегодня последовал за мной, их надо еще приготовить.

Дверь открылась, и человек десять, очевидно наспех переодевшихся, вошло в комнату. Каждый из них почтительно и радостно целовал крестившую его руку Раданды, и каждому старец возвращал его поцелуй в голову.

— Ну, дети мои, вот и настал час вашего освобождения. Завтра увидите Учителя И. и пойдете за ним работать в широкий мир. Радуйтесь вдвойне, что срок ваш короче положенного вам Учителем вышел. Не один Учитель будет вас приветствовать завтра, но все Светлое Братство примет вас в свои члены и отдаст вам свой поклон признания и радости. Полноте, други, не лейте слез.

— Отец, отец, не хочу покидать тебя. Здесь я Свет нашла, оставь меня в нем утвердиться, — говорила одна из женщин, особенно горько плакавшая.

— Вот попроси у Левушки письмо к тебе Дартана. Завтра поговоришь с Учителем, тогда и решишь. Не тебе знать, готова ли ты к труду более широкому или нет. Про то Учитель знает. Тебе, дружок, одно помнить: до конца страх и сомнения победить, верной до конца своему обету быть. Вдумайся: первая твоя мысль сейчас была, что ты не готова, страшна тебе ответственность. А ведь не раз ты от меня слыхала, что жизнь всюду идет на утверждении. Новый приходит к тебе зов Жизни, но в утверждении ли ты этот зов встречаешь?

Раданда приказал мне передать письма каждому лично, и, пожимая руку каждому из подходивших людей, я чувствовал волну Великой Матери, проникавшую в пожимаемую мною руку, как волну теплоты и счастья. По выражению глаз каждого я видел, что волна достигала сердца. Необычайно просто, как будто бы они меня давно знали, они говорили мне слова благодарности, и я знал, что благодарность относилась не к письму, а к тому неосязаемому, что приходило к ним через пожатие моей руки.

Прощаясь, Раданда и этих людей пригласил к себе вечером, и, как только мы вышли в парк и направились к трапезной, раздался первый удар колокола.

— Ну, вот, дитятко, мы вовремя и поспеем. Только тебе нынче в трапезной со мной не быть. Тебя И. уже ждет, чтобы ехать за Яссой. В дэше ты встретишься с И., и там он даст тебе подходящую для такого путешествия одежду. Ну, а есть до вечера тебе и не надо сегодня. Пожалуй, железный ты нынче, — усмехнулся Раданда.

Все сбылось, как он мне сказал. В душе я встретил И., который приказал мне надеть платье, охватывавшее меня с головы до ног, как плотный футляр, плащ, высокие сапоги со шпорами и шлем, сплетенный из пальмовых тесемок, закрывавший лоб и затылок. Длинные перчатки с широкими крагами довершали мой туалет.

Сам И. был одет точно так же и походил на рыцаря. Я же не умел приспособиться ни к сапогам со шпорами, ни к плащу, ни к перчаткам с крагами и походил, вероятно, на опереточного разбойника.

Когда мы вышли к ограде, чтобы садиться на маленьких лошадок, мне суждено было еще раз обомлеть: Зейхед и Ольденкотт, точь-в-точь в такой же одежде, как мы, ждали нас у лошадей.

Мы едем встречать Яссу. История его жизни, рассказанная нам И. Встреча с Яссой и необычайное видение в пустыне. Возвращение в Общину и посвящение Яссы. Трапезная. Разговор с Грегором. Две речи И. в трапезной и на балконе

О т массы новых и неожиданных впечатлений и переживаний, которыми были полны дни жизни в Общине, у меня по сравнению с прежними моими ощущениями была полная ясность мыслей, не сворачивавшихся в клубок, как раньше, когда трудно было уловить логическую связь. Теперь она тянулась ровной линией. И не только эту разницу в себе я заметил. Моя новая огромная физическая сила не покидала меня. Ни зной пустыни, ни плотно облегавший тяжелый костюм, ни пыль — ничто не только не показалось мне трудным, но я даже перестал все это замечать, точно все это было в порядке вещей. Я совсем иначе осознавал теперь себя самого. Я чувствовал в себе и другую, совсем особую, силу не только физического существа: я ощущал силу мысли зрелого мужчины, которая лилась из меня во все, что я видел, делал, наблюдал. Когда я приподнялся на стремени, чтобы сесть в седло, как делал это обычно, лошадка слегка пошатнулась подо мной.

— Садись осторожнее, Левушка. Ты теперь силен и тяжел. Соразмеряй движения ловко, чтобы не отяжелить животное и не повредить ему. И мысль свою сдерживай, потому что и она обладает теперь в тебе иной, более огненной силой, — сказал мне очень тихо И.