Канцона Аристея

Мой голос сладостный услышь, дуброва, Коль Нимфа моего не слышит зова. Прекрасной ей что до моей свирели? Она глуха для жалоб безнадежных. Вон и стада, стеная, присмирели

не хотят у светлых струй прибрежных Смочить копыт и трав касаться нежных. Так жалко им их пастуха младого. Мой голос сладостный услышь, дуброва!

Стадам прискорбны пастуха печали.

Влюбленный в Нимфу не замечен ею,

Прекрасной Нимфой, сердце чье из стали,

Иль словно камень, иль алмаз, вернее.

Передо мной она бежит скорее,

Чем нежная овца от волка злого.

Мой голос сладостный услышь, дуброва.

Свирель моя, скажи ей: увлекает Летучую красу годов теченье. Ее жестоко время разрушает. Уйдут года, и нет им возвращенья. Жить красотой своей яви уменье. Не расцветут фиалки, розы снова. Мой голос сладостный услышь, дуброва.

Вы унесите, ветры, стих мой сладкий, К ушам моей вы милой унесите. Скажите, сколько слез я лил украдкой, Чтоб не была жестокой, попросите. Что вянет жизнь моя, вы ей скажите, Как стебелек от солнца огневого... Мой голос сладостный услышь, дуброва, Коль Нимфа моего не слышит зова.

Мопс, пастух, отвечает и говорит так:

Не так приятен шум струи играющей, Чей свежий ток из камня выливается, Когда летает ветерок, порхающий В сосне высокой, а она качается, — Чем этот голос, резвый и ласкающий, Которому везде все откликается. Услышит лишь — придет собачкой робкою. А вон и Тирс идет нагорной тропкою.

Мопс продолжает: Ну, что ж, тебе теленок не попался?

Тирс, слуга, отвечает:

Попался. На петле привел находку! А то уж он бодать меня кидался, Хотел вспороть мне самую середку, Но все же с ним до хлева я добрался. Могу сказать, себе набил он глотку. На ниве хлебной так наполнил брюхо, Что сам перевести не может духа.

Но с девушкой я повстречался милой,

Что рвет цветы там, на холме далеком.

Едва ли у самой Венеры было

Так много гордости в челе высоком.

И так поет она, что сладкой силой

И реки повернула бы к истокам.

Под златом кос — снег с розой в сочетаньи.

Совсем одна и в белом одеяньи.

А р и с т е й, пастух, говорит:

Останься, Мопс. Бегу за нею следом. Ведь я об ней беседовал с тобою.

Мопс, пастух:

Смотри, о Аристей, к печальным бедам Не подойди, пылая так душою.

Аристей, пастух:

Нет. Нынче иль умру, — мне страх неведом, Иль докажу, что дружен я с судьбою. Останься, Мопс, над этими волнами, — Ее искать хочу я за холмами.

Мопс, пастух, говорит так:

Тирс, что ты мнишь о милом господине? Ты видишь, он безумствует упорно. Ты должен был и ранее и ныне Твердить ему, что эта страсть позорна.

Тирс отвечает:

О Мопс, рабу — забота о скотине. Глуп, кто господ не слушает покорно. Я знаю: втрое нас они умнее, — А мне коровы да быки важнее.

Аристей убегающей Эвридике говорит так:

Зачем, полна испуга,

Бежишь ты от любови? Ты сердце мне и жизнь, тобой живу я.

Послушай, Нимфа, друга!

Послушай, в каждом слове — Любовь. Остановись! Молю, тоскуя!

Я не медведь сердитый,

Не волк, но так тебя люблю я! О девушка! Летучий бег сдержи ты!

Коль тщетны все усилья,

И зову ты не рада, —

Преследовать мне надо! О, дай, Амор, о, дай свои мне крылья!

Орфей

на вершине горы поет под аккомпанемент лиры следую­щие латинские стихи (они по предложению мессера Баччо Уголино, исполнителя роли Орфея, сложены в честь кар­динала Мантуанского), пока не прерывает его пастух, возвещающий о смерти Э в р и д и к и:

О, мои певавшая долго игры,

Коим юный был обучен Амором, Ныне свой напев измени и новой Грянь, лира, песней!

Чтоб она не львов привела косматых, Но смогла б чело прояснить владыки, Все заботы снять и глубоко тронуть Слух изощренный!

Присвояет нашу по праву песню,

Кто певцов почтил и кифару первый, У кого священным глава пылает Волосом ало;

У кого, короной тройной сверкая,

Над златым челом диадема блещет! Что я? Иль диктует поэту добрый Песнь Аполлон сам?

Феб, что ты диктуешь, то сделай правдой! Господин достоин Талии нашей. — Тот, колгу пусть Герм золотой и быстрый Льется из урны.

Пусть ему твои, Киферея, конхи

Инд пошлет, храня Фаэтонта память, А она дарует ему счастливый Рог изобилья!

Ибо в страхе он не хранит сокровищ,

Спрятав, словно оный Дракон восточный, Но не дремля, в славе растет, — угроза Вечному веку.

Сам придвор пустует с толпою Феба, Слаще и нежней Геликона тени. И, зовя искусных, зияет настежь Дверь косяками.

Так гласит великих Гонзага древо,

Гордо знатью, новая вечно доблесть, И превысить рад ученик-наследник Прадедов пышность.

Пусть же плод свидетельствует о корне, Полон соком, пусть из яйца той птицы, Что мила Юпитеру, ввек не выйдет Коршун трусливый.

Протекай же, полным могуч теченьем,

Освященный Минций, от Муз прославлен! Вот смотри: к тебе Меценат подходит Вместе с Мароном!

И уже в тебя подливает волны

Ближний Пад, гремя лебединым кликом, Сколько б ольх плакучих и звезд, отважный, Он ни лелеял.

Белоснежных, верно, тех птиц приметил, Созидая Мантую, Окн, сын Тибра, А его учила прияпгство Парки Знавшая матерь.

Пастух возвещает Орфею о смерти Э в р и д и к и:

Жестокой вестью встречу я Орфея, Что нимфа та прекрасная скончалась. Она бежала прочь от Аристея, И в миг, когда к потоку приближалась, В пяту впилась ей жалом, не жалея, Змея, которая в цветах скрывалась. И сильно так и остро было жало, Что сразу бег и жизнь ее прервало.

Орфей сокрушается о смерти Э в р и д и к и:

О, безутешная, заплачем, лира! Иную песнь теперь нам петь приспело. Кружитесь, небеса, вкруг оси мира, Услыша нас, замолкни, Филомела! О небо! О земля! Ужели сиро тоске влачить измученное тело?

Краса моя, о жизнь, о Эвридика,

Как жить мне, твоего не видя лика?

К воротам Тартара моя дорога:

Узнать, туда проникло ль сожаленье?

Судьбу смягчат ли у его порога

И слезные стихи и струн моленья?

Быть может, Смерть приклонит слух не строго.

Ведь пеньем я уже сдвигал каменья.

Олень и тигр, внимая мне, сближались,

И шли леса, и реки обращались.

О р ф е й с пением подходит к Аду:

Увы! Увы! О, пожалейте в горе Любовника, юдолей адских тени! Вождя единого я знал в Аморе, И он меня домчал до сих селений. О Цербер, укроти свой гнев! Ты вскоре Мои услышишь жалобы и песни, И не один, услышав, надо мною Заплачешь ты, — но с адскою толпою. О Фурии, напрасно вы рычали, Напрасно змеи корчились лихие. Когда б вы знали все мои печали, Вы разделили б жалобы глухие. Несчастного задержите ль вначале, Кому враги — и небо, и стихии? Иду просить я милости у Смерти. Откройте двери. Страннику поверьте.

Плутон, полный, удивления, говорит так:

Откуда звук столь сладостного звона? Кто Ад смутил кифарой изощренной? Вот: колесо недвижно Иксиона, Сизиф сидит, на камень свой склоненный, И к Танталу не льнут струи затона, Белиды стали с урною бездонной, Внимателен и Цербер трехголовый, И Фурии смягчили гнев суровый. Ми нос к Плутону:

Тот, кто идет, противен воле Рока; Не место здесь телам, не знавшим тленья. Быть может, умысел тая глубоко, Твоей он власти ищет низверженья. Все, кто сюда, Плутон, входил до срока, Как этот, в темные твои владенья, Встречали наказанье роковое. Будь осторожен. Он замыслил злое.

Орфей, коленопреклоненный, говорит Плутону так:

О, всемогущий тех краев властитель, Что лишены навек земного света, Куда спускается вселенной житель И все, что солнцем на земле согрето, — Сказать тоски причину разрешите ль? Вослед Амору шла дорога эта. Не цепью Цербера вязать железной, — Я только шел вослед своей любезной.

Змея, рожденная между цветами,

Меня и милой и души лишила.

Я дни влачу, подавленный скорбями,

Сразить тоску моя не может сила.

Но коль любви прославленной меж вами

Воспоминанье время не затмило,

Коль древний жар еще в душе храните, —

Мне Эвридику милую верните!

Пред вами вещи разнствуют в немногом, И в ваш предел все смертные стекутся. Все, что луна своим обходит рогом, Предметы все во мрак ваш повлекутся. Кто доле ходит по земным дорогам, Кто менее, — но все сюда сойдутся, В предел последний жизни быстротечной. И нами впредь владычествуйте вечно.

Так, будет нимфа пусть моя меж вами, Когда ей смерть сама пошлет природа. Иль терпкий грозд под нежными листами Обрежет серп жестокий садовода? О, кто поля усеет семенами

И ждать не станет раннего их всхода?

С души моей тоски сложите бремя.

О, возвращенье будет лишь на время!

Во имя вод, которыми покрылось

Стигийское болото Ахеронта,

И хаоса, откуда все родилось,

И бурности звенящей Флегетонта,

И яблока, которым ты пленилась,

Как нашего лишилась горизонта!

Коль мне откажешь ты, к земной отчизне

Я не вернусь, но здесь лишуся жизни.

Прозерпина Плутону говорит так:

О, сладостный супруг мой. Я не знала, Что жалость проникает к сей равнине. Но вот наш двор она завоевала, Мое лишь ею сердце полно ныне. Со страждущими вместе застонала И Смерть сама о горестной кончине. Изменят пусть суровые законы Любовь и песнь и праведные стоны.

Плутон Орфею отвечает и говорит так:

Тебе верну ее, но по условью Вослед тебе выходит пусть из Ада. А ты до выхода, горя любовью, Не обращай на Эвридику взгляда. Итак, Орфей, предайся хладнокровью, Чтоб не исчезла вновь твоя награда, — Все ж счастив я, что сладостная лира Склонила скиптр отверженного мира.

Орфей возвращается, уводит Эвридику

с пением радостных стихов, принадлежащих Овидию

и приспособленных к случаю: