Тема: Наказание ожиданием

Итак, ожидание началось. Через четыре дня узнаю, что мне предстоит в ближайшем будущем. На самом деле ждать придется максимум дня два — за это время результаты всех анализов будут готовы. Надеюсь, на костную томографию меня больше не пошлют — в первый раз эта процедура оказалась самой страшной. Не помню, рассказывала я тебе или нет? Да нет, больно не было, просто я понятия не имела, чего ждать, и не подготовилась. Я лежала на кушетке после инъекции специального красителя и читала убористый шрифт в информационном буклете: «В течение суток после инъекции избегайте контактов с маленькими детьми». Меня накачали какой-то радиоактивной дрянью, и я даже не могла обнять детей, боясь навредить им.

Лежать пришлось совершенно неподвижно. На экране передо мной материализовался мой собственный скелет. Поначалу на меня напал смех и до ужаса захотелось пошевелить хотя бы мизинчиком, но сестра так серьезно следила за процессом, что я побоялась что-нибудь испортить. Шли минуты, и чем дольше я таращилась на свое «внутреннее содержание», тем тошнее мне становилось. Значит, вот что я такое? А как же все мысли, чувства, весь накопленный жизненный опыт, которым я так горжусь? На этой картинке их нет. Никакой радиоактивный химикат не поможет обнаружить их — потому что они нематериальны. Они существуют только в моей памяти, а еще в памяти людей, которые были рядом в эти моменты и видели все со стороны. Лежа неподвижно, разглядывая собственный скелет и скрипя мозгами, за какие-нибудь сорок пять минут я стала смешным ничтожеством. Раздетая до костей, я оказалась такой же, как все, мой скелет не имел никаких особенностей и вообще ничем не отличался от любого другого. Эти сорок пять минут отрезвили меня, как никакие другие.

Давно пора перестать вспоминать о том, как я болела. На этот раз обойдусь без посторонней помощи и никому не скажу, что со мной. В том числе и Алексу, потому что у него и так полно забот. Это нечестно — обременять близких моими подозрениями, особенно если потом выяснится, что я боялась зря. Прости, но основная тяжесть моих эмоциональных излияний ляжет на тебя. Постараюсь больше так не делать. Похоже, Алекс вообще не догадывается, что происходит. А мою взвинченность приписывает беспокойству за Бет. Я думала поделиться с ним вчера вечером, после первого дня монтажа фильма, но он вернулся такой измученный и чужой, что подходящий момент я так и не выбрала. Как-то неловко было поднимать серьезный вопрос, подавая на стол остатки рыбного пирога, от которых отказались дети. «О, кстати, дорогой, у меня опять рак. Да, самой досадно. С меня уже хватит. А теперь расскажи, как у тебя прошел день?»

Легче написать об этом, чем сказать вслух. Сказать — значит поверить. Люк в любом случае ничего не узнает. Вряд ли он в курсе, что у меня был рак — я ни словом об этом не обмолвилась. Жаль было портить такой безобидный и увлекательный флирт. С Люком я снова становлюсь прежней, не изуродованной физически и морально операцией и неуверенностью в себе. Но теперь отношения с ним кажутся мне такими пустячными. Наверное, Бог решил, что мне пора получить щелчок по носу. А может, флирт тоже канцерогенный. В общем, пока мне не до флирта.

Что меня успокаивает, так это рутина домашних дел. Хорошо, что у Матильды снова начались занятия в школе. А у Дейзи несколько ближайших дней я заполнила так, что у меня вообще нет ни минуты свободной. С Бет я так и не поговорила, беспокоить Тома не решаюсь, но не перестаю гадать, могла ли я предотвратить случившееся. Если бы я сразу распознала опасные симптомы! Но я бросила Бет на произвол судьбы, и в минуты уныния мне кажется, что получила по заслугам. Кстати, а как можно проявить заботу, чтобы не показаться навязчивой? Я приготовила для Бет и ее семьи еду — ничего получше придумать не удалось. Когда я болела, такую помощь я принимала с благодарностью.

Делисса вернулась, и слава богу. Мы оставили друг другу сообщения на автоответчике. Она хотела навестить нас, но я точно знаю: как только я увижу ее, разрыдаюсь и сразу все выложу, а зачем тревожить ее зря? Все-таки мама — ходячий парадокс. С одной стороны, ханжой ее не назовешь: помню, в юности я могла спокойно обсуждать с ней мальчиков, контрацепцию, сексуальную ориентацию и политику, но в личных и эмоциональных вопросах она скрытна, как почти все представители старшего поколения. Как будто у нее не хватает словарного запаса. Она смутится, если услышит, что я ее люблю; такими словами она не разбрасывается. И правильно делает — я и так знаю, что она меня любит. Может, эта черта присуща всему послевоенному поколению? Чтобы описать ужасы войны, ни у кого не находилось слов, война никого не пощадила, но, несмотря на это, никто не впадал в истерику: жизнь продолжалась.

Понятия не имею, какие чувства испытывала мама, когда мне поставили диагноз, зато никогда не забуду, как трудно было позвонить ей и сообщить, что у меня рак. Помню, как я сказала, еле сдерживая слезы: «Знаешь, могло быть и хуже. Хорошо еще, что заболела я, а не кто-нибудь из детей. Вот тогда было бы в самом деле тяжко».

И я впервые услышала печаль в ее негромком «да».

Пощадить ее чувства я так и не додумалась. Джей, неужели придется снова пройти те же круги ада, особенно химиотерапию? Но если у меня опять рак, значит, лечение не подействовало, разве что продлило мне жизнь на несколько лет, первые из которых были мне совсем не в радость. Нет уж, на этот раз я как следует подумаю, прежде чем соглашаться. Господи, давно пора разучиться заглядывать так далеко в будущее — лучше жить одним днем. Придется брать пример с послевоенного поколения.