Русская система

Рассмотрим макропроцесс воспроизводства и постепенного изживания системы авторитаризма (или так называемой «Русской Системы»[4]).

Прежде всего, «Русская Система — это система, при которой Русская Власть блокирует субъектность элитных групп, опираясь на пассивную или активную поддержку лишенного субъектности населения»[5]. Иными словами, субъектом политики является власть, персонифицированная в характерных для разных исторических эпох образах великого князя, царя, императора, генерального секретаря ЦК КПСС — они одни и обладают полнотой субъектности. Народ такой субъектностью не обладает, исключение составляют периоды серьезных кризисов государственности (смутное время, крупные казацко-крестьянские восстания, революции).

Но особенность этой системы в том, что субъектность элитных групп общества также претерпевает максимально возможное в данных исторических обстоятельствах ограничение. Конкретные, исторически обусловленные методы блокировки субъектности российской элиты находятся в широком диапазоне: от массовых физических репрессий до сравнительно мягкого выдавливания отдельных представителей элитных групп с российского политико-экономического поля в европейскую и североамериканскую эмиграцию. В качестве исторических примеров подобных репрессий можно вспомнить антибояр­скую опричнину И. Грозного и уничтожение партийной элиты И. Сталиным, но есть и промежуточные методы, примером которых сегодня может служить судьба бывших руководителей ЮКОСа.

В основе нашей авторитарной системы лежит так называемая «отцовская» — патерналистская — матрица, построенная по образу положения и властных полномочий «большака» в патриархальной крестьянской семье. Для нее характерна и военная/полувоенная матрица, организующая общество и государство, что особенно наглядно в периоды внутренних кризисов и смут, когда система самовосстанавливается движением народных низов, а во внешней политике государства она проявляется в стремлении к военнодержавию, военная/полувоенная матрица организует и русскую власть.

Для своего существования и воспроизводства эта авторитарная система вынуждена искать и находить внешнего или внутреннего «врага», делить мир на «мы» и «они». По своим ментальным основаниям она мобилизационна и изоляционистски-оборонна, а ее адепты склонны искать причины возможных поражений не в системных изъянах, но объяснять их в духе конспирологии и преступного небрежения и ошибок отдельных исполнителей. Сама «Русская Система» непогрешима, она лишь страдает от происков внешних и внутренних врагов, а также ошибок и нерадения исполнителей, из числа которых всегда можно выбрать виновных во всем. Так что, устрашив недругов и примерно наказав исполнителей, можно и дальше проводить аналогичную политику, совершать выдающиеся ошибки и нелепицы, которые, впрочем, с точки зрения самой системы таковыми не являются.

Обратим внимание читателя еще на один источник формирования и воспроизводства «Русской Системы». Это особенность нашего принятия и интериоризации христианства. Мы знаем, что европейское христианство возникло как народное движение в географических границах Римской империи, при всех эксцессах периода становления сохраняя преемственность с поздней античной культурой. Позже христианизация захватила и окраинные европейские народы, где процесс распространения христианства шел уже не снизу, но сверху, от власти, не имея к этому сколь-либо серьезных внутренних предпосылок. К моменту распространения христианства на территории Киевской Руси местное язычество было еще вполне жизнеспособно, на столетия после этого оставаясь фундаментом, на который надстраивались институты ­христианской церкви. Следствием этого явилось перенесение языческих по своей генеалогии представлений на формирующиеся институты, в том числе институт власти. В народе возникает феномен двоеверия, когда стихийный сельский язычник принимает внешнее (обрядовое) христианское благочестие, не меняя своего внутреннего качества. Во власти наблюдаются сходные процессы, когда православный царь выступает прямым преемником и воплощением языческого тотема, разумеется, в обрамлении христианской фразеологии. Таким образом, в течение столетий христианство остается лишь формой, разлученной с содержанием, слабо и частично проникая в гущу народной жизни.

Резюмируя сказанное, можно утверждать, что «Русская Система» выражается в «синтезе «отцовской» культурной матрицы, языческой интерпретации христианства и армейской организации жизни»[6].

Обладая устойчивой неустойчивостью, эта система парадоксальна, ее архаичное соотношение догосударственного начала и государства способствует воспроизводству глубинного социокультурного раскола, оформленного в соответствующем духу времени ситуационном обличье. И главная причина воспроизводства старых и возникновения новых линий (трещин) социокультурного раскола в отечественной истории заключалось в том, что сам «культурный фундамент конструкции оставался расколотым. Расколотым же он оставался потому, что в большое, государственно-организованное общество были перенесены модели жизнеустройства локально-племенных, догосударственных миров»[7].

Важно помнить, что сам по себе социокультурный раскол не является чем- то уникальным и единичным, через него прошли все народы на стадии их превращения в государственные. Мы отличаемся от других народов лишь особой устойчивостью раскола к течению исторического времени, его воспроизводством тогда, когда у народов Западной Европы он был уже не только преодолен, но и стал далеким прошлым. Естественно, что внешнее оформление и содержательное наполнение конкретных форм социокультурного раскола в каждую историческую эпоху соответствуют ее ­неповторимым условиям и именно в них выражаются ее основные противоречия.

Что касается интенсивности раскола, то она отличается в разные периоды российской истории. Не углубляясь в эмпирику его многочисленных исторических проявлений, столь обстоятельно рассмотренных в книге «История России: конец или новое начало?», соотнесемся с трансформациями социокультурного раскола в России XX века. В досоветской России ситуация социокультурного раскола была явственна — тогда различные социальные группы и субкультуры тяготели к одному из двух полюсов устойчиво воспроизводящейся бинарной оппозиции. Мы полагаем, что к концу XIX — началу XX века с известной долей условности можно говорить о сформировавшемся полюсе социокультурной динамики, вокруг которого группиро­вались образованные и экономически ­успешные социальные группы — потребители и творцы технических достижений цивилизации и высокой (элитной) культуры, в определенном смысле модернисты, устремленные в будущее. Второй полюс, условно обозначаемый нами как полюс социокультурной статики, выражался в архаической, часто дописьменной народной культуре, вокруг него концентрировалась основная масса крестьянства[8] и мещанства небольших российских городов.

Придя к власти, большевики постепенно ослабили оба этих полюса, лишив их прежней силы и определенности. Большевики постепенно уничтожили физически, изгнали из страны, вытеснили в маргинальную область подавляющую часть образованных и экономически успешных людей, зачастую упразднив само название представляемых ими социальных групп. Но полюс социокультурной динамики не может быть полностью уничтожен, ведь это означает распад общества и гибель государства. Большевики заполнили модернистский полюс социокультурной динамики собой, но это было уже качественно иное наполнение, особенно после масштабных сталинских чисток партийных кадров второй половины 30-х годов XX века.

Что касается полюса социокультурной статики, то архаические массы крестьянства и мещанства были раздроблены и перемолоты молохом коллективизации, индустриализации, государственных репрессий. Здесь большевики уже не могли пойти на полное или преимущественное уничтожение представителей этих социальных групп, ведь они совокупно составляли более 90 % населения страны. Поэтому хотя их физическое уничтожение было частичным — это миллионы и миллионы наших соотечественников, — второй, выражающий архаику полюс бинарной оппозиции, потеряв определенность своего системного качества, оказался ослаблен и частично демонтирован. В результате стала размываться сама бинарная оппозиция социокультурных полюсов, заметно уменьшилось и символическое расстояние между ними.

В силу ряда историко-культурных факторов сложилось так, что в Московском царстве, России и СССР сравнительно медленно формировался культурно-смысловой комплекс, опосредующий разведение этих космологических полюсов. Расколотой стране не хватало медиации, диалога между полюсами как разговора людей и идей, что сужало выражающую интересы сущего срединную область культуры и социального бытия.

Однако формирование такого опосредующего культурно-смыслового комплекса резко ускорилось в России/СССР в течение прошлого века. Медиация, диалог всех со всеми происходил в течение большей части XX века в лагерных бараках, на фронтах мировых войн и локальных конфликтов, в коммунальных квартирах, душных «есенинских» пивных, в поездах, в геологических экспедициях, в процессе освоения сырьевых запасов Сибири и подъема казахстанской целины. Так, за счет физического усекновения и социальной изоляции людей неординарных, составлявших ранее основу полюса социокультурной динамики, с одной стороны и введения всеобщего среднего образования с другой, подтя­нувшего до срединного уровня выходцев из слоев социокультурной архаики, общество к концу советского периода стало куда более однородно. Несмотря на имущественное расслоение постсоветского периода, оно по-прежнему куда более однородно, чем в начале ХХ века, и сегодня.

Сегодня российское общество находится перед очередным историческим выбором, но внятного ответа на вопрос о том, какую Россию мы задумали строить и задумали ли вообще, нет ни у политической элиты, ни у общества. Понятно, что основные варианты такого строительства группируются вокруг двух принципиально различных альтернативных проектов. Или мы строим демократическую, рациональную, успешную и высокотехнологичную постиндустриальную Россию, или стремимся к воспроизводству духовных, а то и институциональных элементов «Русской Системы».

В обществе присутствуют обе эти разнородные и разнонаправленные тенденции[9]. Но стремление к их одновременному воплощению ведет не только к максимальной неэффективности, но и к заведомой неосуществимости проекта по строительству новой России, попутно содействуя раздвоению массового сознания и привнесению в общество известного элемента шизофрении.

Мы полагаем, что стратегическая доминанта развития страны не может быть одновременно направлена в противоположные стороны, рано или поздно исторический выбор делать придется. Россия — это Европа, необходима политическая воля для определения стратегического вектора развития страны.

Наша уникальность в размере занимаемой территории, географического углубления в Азию. Но мы больше Европа, чем, например, вошедшие в Евросоюз православные Болгария и Румыния, где влияние восточной культуры куда заметнее, чем в России. Цивилизационно мы представляем Европу в Азии, расширяем Европу географически и культурно до границ Северной Америки и Японии. Благодаря России она потенциально превращается из малой «оконечности Азии» в «Хартленд» — срединную землю, оказывающую самое существенное влияние на развитие мировых событий.

Наша европейская принадлежность была естественна с момента образования русской государственности. Известные особенности нашего исторического прошлого не более «особые», чем, например, в Испании. Но на основании сравнительно давнего арабского завоевания и сравнительно близкого франкистского правления никто Испанию из европейской цивилизации не исключает.

Придерживаясь твердого убеждения, что стратегический вектор нашего исторического развития может и должен быть направлен на интеграцию России в евроатлантическую по своей генеалогии цивилизацию модерности, заметим, что такого рода интеграция не может быть единомоментной, это сложный и длительный макропроцесс. Вспомним, например, что Турция стремится в Европу со времен Мустафы (Кемаля) Ататюрка. Да, это долго, но сегодня европейцы всерьез обсуждают вопрос об институциональной интеграции Турции в Европейское сообщество. Но Россия с куда большим основанием относится к Европе, нет только четкого политического выбора и терпения, и тогда тактические неудачи в масштабе нескольких лет — не десятилетий — заставляют политическую элиту шарахаться из стороны в сторону, эскейпистски отворачиваться от настоящего и будущего во имя отдаленного прошлого.

Россия является частью Европы даже вне зависимости от того, согласны ли с этим сами европейцы. Их сегодняшнее желание или нежелание включать нашу страну в европейские структуры ситуации кардинально не меняет — включат в историческом «завтра». Не нужно требовать от Европейского союза и истории немедленного интеграционного действия, всему свое время. Для истории полстолетия и даже столетие — это совсем не то, что для человека. Главное — выбрать путь приближающий, а не отдаляющий такое развитие событий.

Следует отметить, что и главная проблема России, заключающаяся в необходимости перехода к органическому интенсивному саморазвитию, не может быть решена в рамках «Русской Системы», поскольку она всегда использовала экстенсивную модель развития. Что касается пределов использования экстенсивной модернизации, то в процессе перехода к постиндустриальной экономике неэффективны приемы периода ускоренной индустриализации. Сегодня рабский труд не конкурентоспособен, уже нельзя вернуться к такому положению вещей, при котором несвободный ученый и инженер добивался достижения военно-технического паритета с наиболее развитыми странами Европы и Северной Америки. Из воспоминаний свидетелей событий, исторических документов и художественных произведений мы знаем, что платой за научные открытия и технологические изобретения служили относительно приемлемые в сравнении с остальной системой ГУЛАГа условия жизни — койко-место с постельным бельем и достаток хлеба с некоторой толикой масла.

Успех модернизации в постсоветской России определяют наличие свободного человека и открытость миру, формирование продуцирующего инновации социокультурного пространства. Нужна модернизация не во имя перманентного усиления военно-политической мощи империи, но во имя развития общества и человека. Нужен воздух свободы, которого так мало в социокультурном пространстве, пронизанном эманациями «Русской Системы».

Сегодня в России экстенсивный тип развития малоэффективен, для его поддержания нет прежних базовых ресурсов. Но мы и сегодня живем преимущественно в экстенсивной парадигме, используя последний ресурс экстенсивного развития — изобилие нефти, газа и иных природных запасов. Наличие огромных сырьевых запасов пролонгирует возможность экстенсивного развития, отодвигая в неизвестное далёко переход к интенсивному инновационному развитию на основе революционных технологий. Живя за счет использования природной ренты, можно пропустить очередную научно-техниче­скую революцию, плавно и скачкообразно наращивая свое отставание от регионов, использующих парадигму интенсивного развития.

Что касается ограничений ресурсной базы экстенсивного развития, то сегодня практически невозможно территориальное расширение российского государства, затруднено установление политического и хозяйственного контроля над сопредельными территориями. Хотя и здесь еще не все потеряно, вспомним хотя бы проект по созданию «либеральной империи». К относительно новым ограничениям, препятствующим экстенсивному развитию, относится уменьшение трудовых ресурсов и распространение европейской модели демографического воспроизводства народонаселения. Заметим, что это не только наиболее важные внутренние ограничения для экстенсивного развития, но и для институционального воспроизводства «Русской Системы», в том числе и в ее державно-имперской ипостаси.

Но и в современном нам постсовет­ском периоде в ослабленном и сниженном виде воспроизводятся системные изъяны и пороки сформировавшейся в Московском царстве, Российской империи, СССР социокультурной традиции «Русской Системы». И именно следование этим порокам и изъянам, несмотря на уже отмеченные нами уменьшение глубины и снижение интенсивности традиционного социокультурного раскола, позволяет говорить о возможной открытости этого катастрофического ряда отечественной истории.

В чем же, собственно, мы видим предпосылки возможного будущего социокультурного срыва, где тенденции, указывающие на потенциальную неустойчивость очередного этапа развития страны? К сожалению, эти тенденции проявились уже сегодня, когда историческое время ускоряется и результат совершенных ошибок не заставляет себя ждать слишком долго.

Постимперский статус нашего государства смутен. Россия сегодня еще не полноценное национальное государство, но покалеченное, потерявшееся во времени и пространстве постимперское образование, то, что от империи осталось. В общественном сознании нет консенсуса по поводу легитимности государственных границ — очень трудно внятно ответить на вопрос о том, почему в состав государства входят одни регионы и почему другие не входят. Страна по-прежнему располагает «имперским телом»[10], доставшимся нам в наследство от имперского этапа территориальной экспансии.

До сих пор большая часть общества и политической элиты воспринимают имперское территориальное наследство как некую почти сакральную ценность, то, чем нельзя поступиться ни при каких условиях, вне зависимости от социокультурной близости или чужеродности «спорных» территорий.

Но самое неприятное для современников и соучастников событий заключается в том, что Россия пока так и не стала национальным государством, организованным на принципах гражданской нации, и угроза третьего этапа распада России как государственного образования, оставшегося от империи, сохраняется.

В наследство от империи достались нам и этнонациональная и социокультурная «цветущая сложность» (К. Н. Леонтьев) российских регионов, относящихся к трем цивилизациям, трем мировым религиям, находящимся на разных стадиях экономического развития: доиндустриальном, индустриальном и постиндустриальном. Кроме того, в России не сформировалась нация ни в ее этническом, ни постэтническом, гражданском смысле.

Традиционный уже вопрос — как при несформированной нации согласовывать столь разнородные региональные интересы, тем более что в ряде случаев эти различия имеют культурно-цивилизационную, религиозную основу. Но дело не только в культурно-цивилизационных различиях. В силу своего геоэкономического положения и разности стадиального развития различные интересы имеют и собственно российские регионы, в которых преобладают этнические русские, разительно различаясь по уровню жизни, доходам и социальной защищенности.

Окраинные российские регионы уже сегодня тяготеют скорее не к Москве, но к мировым центрам экономической мощи. На западе страны, в Кёнигсберге/Калининграде, это экономическое тяготение к стадиально более развитому Евросоюзу наслаивается на тяготение историческое и культурное. На востоке страны источником сильного экономического притяжения становятся страны АТР, прежде всего Китай. В этом случае речь пока не идет о собственно культурно-цивилизационной переориентации Сибири и Дальнего Востока, скорее об абсолютной экономической интеграции в экономику этой части Азии. Но, как мы знаем из истории, за экономической интеграцией часто следует интеграция политическая. Это во многом лишь вопрос времени.

Мы еще раз обращаем внимание на эти общеизвестные вещи для того, чтобы подчеркнуть разность интересов россий­ских регионов, еще раз обратиться к вопросу о том, как возможно согласовывать столь различные интересы регионов в рамках уходящего, но не до конца еще ушедшего от империи российского государства.

Мировой исторический опыт дает два основных решения, индивидуально оформленных под воздействием различных ­исторических и социокультурных кон­текстов.

Первый вариант предполагает выстраивание этнофедеративных отношений, процедуры согласования региональных интересов, четкого разграничения и делегирования полномочий. Это долгий, часто мучительный процесс для российской власти. Слишком велик соблазн вернуться к традиционным, хотя и исторически изжившим себя формам управления государством, упростить согласования интересов, отказаться от них, перейти к управлению приказом, де-факто авторитарному управлению и унитарному государству. Это второй путь.

В его рамках интересы регионов согласовываются минимально, основные решения принимаются в центре, процесс «согласования» проходит в традициях унитарного имперского государства, какими фактически были СССР и империя Романовых. Хотя в царской империи были и известные исключения с автономией Финляндии, конституцией Царства Польского… Эта конструкция предполагает применение насилия в отношении несогласных, предполагает не согласование региональных интересов, но навязывание им решений «федерального центра». Это именно то наследство, которое роднит сегодняшнее российское государство с государством имперским. Мне близко определение ключевого свойства империи, данное Е. Ясиным: «Империи невозможны без насилия, какими бы мягкими ни были его формы. Это основной идентифицирующий признак империи»[11].

И сегодня над страной, властью и обществом продолжает тяготеть груз «географии и истории», ограничения, ими заданные, поступки и решения во многом продолжает задавать старая «колея» импер­ской жизни. Чтобы изменить вектор развития и вырваться из нее, нужно прилагать немалые усилия, выстраивать реальный федерализм, работать над формированием гражданской нации, формировать демократические институты и традиции.

Чтобы продолжать движение в исторически привычной, накатанной и обжитой «колее» имперской жизни, столь значительные усилия не требуются. Можно почти отстраненно наблюдать за «самосборкой» механизма авторитарного унитарного государства. Но если раньше, примерно до Крымской войны, в царствование Николая I, эта «колея» вела в «гору», то есть преимущества имперского государства и авторитарного правления пре­восходили издержки, то после войны издержки постепенно превзошли преимущества, став сегодня самым существенным ограничением на пути развития страны. ­Сошлюсь на близкую мне позицию Е. Ясина: «…упадок империи начался давно. Страна развивалась, империя — нет, все больше становясь тормозом развития страны»[12].

И здесь нас не спасает история, ведь ее опыт должен быть осознан, отрефлексирован обществом. По большому счету работа над историческими ошибками проведена не была, в общественном сознании стало популярным ложное представление о том, что советская империя стала жертвой конъюнктурных внешних обстоятельств и предательства части политической и интеллектуальной элиты — «демократов». Но если все так просто, тогда можно попробовать изменить внешние обстоятельства, «укрепить» геополитические позиции российского государства, вынести границы дальше на запад. Вот такой ­вы­страивается неоимперский проект — в пору бы воспринять его как неудачную первоапрельскую шутку, но мешает все более отчетливое ощущение того, что проект этот не только реален, но уже находится в стадии выполнения. Очевидно, что его осуществление не может не привести к самым серьезным внешнеполитическим издержкам, поставить Россию на грань между войной «холодной» — латентной — и «горячей» — открытой.

Естественно и то, что самые серьезные потери от этого военно-политического противостояния будет нести само российское общество, так апатично «сдающее» сегодня демократические завоевания горбачевско-ельцинского периода. Но демократия — это единственная возможность общества застраховаться от внешнеполитических авантюр, потому сведение ее к декоративным, сугубо внешним, бессодержательным формам означает отказ от самой внешнеполитической «страховки». Мы знаем, какую огромную цену заплатил народ Германии за отказ от демократии и развязывание Второй мировой войны. Не меньшую цену заплатили за этот выбор немецкой политической элиты и народы Европы. Но это чужой историче­ский опыт, слишком «далекая» для российского общества аналогия, нас ведь и собственный исторический опыт ничему не учит.

Выстраивание в России системы «управляемой демократии» минимизировало участие общества в принятии решений как во внутренней, так и во внешней политике. Решения эти принимает часть политической элиты, которую с известной долей условности можно определить как ностальгирующих по советской империи «государственников». Ключевой вопрос, на который им приходится отвечать, заключается в следующем: Россия — это часть Европы, потенциальная часть Запада или самостоятельный центр силы, как ЕС, США, Китай? От ответа на этот вопрос зависят наше настоящее и будущее.

Если российское общество и политическая элита отвечают, что Россия — часть Европы и потенциальная часть Запада, по аналогии с Германией, которая только после окончания Второй мировой войны вошла в Евро-атлантическую цивилизацию, то тогда расширение ЕС и НАТО на восток и юг, на Украину и Грузию не только не опасно, но и желательно. Тогда это движение вместе с Россией: они в НАТО и ЕС раньше, мы позже. Естественно, что формы интеграции в эти международные структуры у маленькой Грузии и большой России могут быть различны.

Есть и другой вариант ответа: Россия является самостоятельным центром силы, самостоятельной восточнохристианской цивилизацией, воплощавшейся ранее в российской и советской империях и долженствующей воплотиться в империи новой. Этот ответ предполагает, что НАТО является военно-политическим конкурентом, продвижение которого к границам России таит в себе серьезную угрозу — угрозу самой возможности имперской реставрации.

Насколько серьезно воспринимается эта угроза и насколько далеко может пойти российская военно-политическая элита, чтобы эту угрозу нейтрализовать? В случае с Украиной угроза воспринимается максимально серьезно. Ведь только вместе с Украиной Россия может в той или иной мере вернуться к имперскому пути развития на основе «православно-славянской» идентичности. Без Украины центр российской имперскости неизбежно сдвинется на восток, обе головы двуглавого орла будут повернуты от европейско-византийского наследия к наследию Востока — монголов, Китая. И если Византии уже давно нет, то набирающий экономическую и геополитическую мощь Китай есть и сегодня. Без Украины новый российский неоимперский проект может стать лишь проектом «возвращения в Орду», идеологическим и военно-политическим дистанцированием от Запада, уходом из Европы.

Сегодня российские «государственники» симпатизируют традиционному имперскому проекту — Россия во главе славянского государственного образования — во главе Украины и Беларуси. Это ядро распавшегося СССР, ядро традиционного российского государства, это, говоря языком геополитики, основная часть хартленда. На какое-то не очень большое историческое время его ресурсов может хватить для противостояния объединенной ­Европе и НАТО, затем последует очередная геополитическая и социальная катастрофа — это тоже повторение пройденного. Важным для российской политической элиты является и то, что при неоимпер­ском «объединении славян» ярлык на «княжение» будет выдаваться в Москве, в случае же обращения на Восток, к Китаю, раздача ярлыков может переместиться в Пекин.

Ясно, что при таком наборе альтернатив неоимперская часть политической элиты России будет отчаянно бороться за Украину, за ее имперскую интеграцию или, по меньшей мере, за пророссийский курс. Ведь интеграция Украины в ЕС и НАТО снимает даже теоретическую возможность традиционной имперской реставрации.

Ставки по Украине зашкаливающе высоки, именно здесь возможен мощный геополитический слом с российским участием, в отличие от событий на Кавказе, в Грузии, которые при всей своей остроте и возможной трагичности могут не выйти за рамки локального конфликта. Не на Кавказ, но на Украину направлено геополитическое острие имперской реставрации. Нужен ли этот геополитический слом, раскол и разделение страны на свой запад и свой восток самим украинцам? Думаю, что нет, вне зависимости от политических и партийных симпатий, даже вне зависимости от языка, украинского или русского. И не так уже важно, поддерживают украинские избиратели Партию регионов, блок Юлии Тимошенко, «Нашу Украину», — им всем это не нужно. Это нужно лишь внешним по отношению к Украине неоимперским силам.

Не нужна имперская реставрация и народам России — прекраснодушные неоимперские мечтания за чашкой чая дорого обходятся при попытке их практического воплощения.

Мы полагаем, что поиск рецептов для решения новых проблем и вызовов эпохи в авторитарной социокультурной традиции, насильственная актуализация опыта Московского царства, допетровского периода нашей истории, ведет к повторению схожих исторических ошибок. Сегодня ­тянуть общество назад в Средневековье, не только утверждая православие в качестве доминирующей государственной ­религии, но и рассматривая его чуть ли не как го­сударственную идеологию, есть опаснейшее заблуждение. Эти действия способны не упрочить, но подорвать социокуль­турные основания существования пост­советского государства, тем самым ставя под вопрос и его территориальную целост­ность.

Несмотря на столь серьезные последствия подобной политики, сегодня все более отчетливо звучат голоса современных «почвенников», отрицающие универсальную сущность христианства, в котором «нет ни эллина, ни иудея», голоса, в которых все смысловые акценты смещены к подчеркиванию богоизбранности, ни на что не похожей самобытности России и самости русского человека. При этом само христианство рассматривается лишь как удобный инструмент для этнической консолидации и мобилизации русского народа, некий маркер, с помощью которого можно четко разделить человечество на «мы» и «они», «наши» и «не наши», праведные и греховные.

Замысел такой «приватизации» христианства и использования его для этих специфических нужд отнюдь не нов, но в досоветский период нашей истории подобные планы в определенной степени пересекались с той социокультурной реальностью, в которой жила страна.

Но размывание традиционных ценностей, происходившее в течение последних десятилетий как в позднем СССР, так в постсоветской России (в наиболее явном виде), привело сегодня к резкой активизации охранительного традиционализма. Сегодня звучат заявления, согласно которым человек может считать себя русским только в случае принадлежности к православному вероисповеданию: «Православие для нас, русских, — наша матрица, цоколь нашего исторического бытия»[13]. Да, в течение многих веков российской истории это было именно так, но после более чем семидесятилетнего насильственного подавления различных вероисповеданий подобные обобщения сомнительны. Российская империя по преимуществу была страной православной. Но в результате атеистического советского периода и агностического постсоветского, в течение ­которого сохранялся светский характер образования и массовой культуры, российское общество стало куда менее религиозно.

Наверное, не нуждается в дополнительном объяснении то, почему сегодня, после советского периода нашей истории, мы живем в принципиально иной реальности. Укажем только на результаты социологических опросов, проводимых в 2004 году Всероссийским центром изучения общественного мнения, когда лишь чуть больше половины (51, 7 %) респондентов, принадлежащих к самым разным этнонациональным группам населения России, заявили, что они верят в Бога. При этом более половины из них (57, 5 %) параллельно, как бы «на всякий случай», верят в такие сверхъестественные силы и явления, как колдовство и магия, переселение душ, судьба, гороскопы, приметы, НЛО и инопланетяне[14].

Кроме того, большинство (48, 8 %) россиян позитивно относятся к распространению в России праздников, пришедших к нам из-за рубежа, таких, как католическое Рождество, день святого Валентина и т. д.[15], не обнаруживая какого-либо желания отстаивать традиционные для страны религиозные ценности. Эти статистические данные свидетельствуют также о том, что ни о каком антизападничестве, якобы исконно свойственном русскому человеку, говорить не приходится.

Но главное все-таки в том, что данные социологических опросов свидетельствуют о преобладающей в российском обществе индифферентности в отношении вопросов веры. Сегодня воцерковленных православных людей около 3–4 % по отношению к общему числу тех, кто в той или иной мере идентифицирует себя с православным вероисповеданием. Иными словами, все попытки опереться на православие как государственную идеологию имеют незначительный инструментальный потенциал, ведь 3–4 % российских граждан составляют меньшинство от ее насе­ления.

Кроме того, обращение к православию как доминирующей государственной религии и единственно верной идеологии имеет не только государственное, но и собственно церковное измерение. Мы знаем, как марксизм в СССР стал ответствен за ужасы ленинско-сталинского периода нашей истории, хотя имманентных предпосылок для этого в самом марксизме было не так уж и много. Православная церковь, взвалив на себя груз государственной идеологии, тем самым берет на себя и груз ответственности за светскую по определению государственную политику, решения, которые далеко не всегда популярны. В качестве примера достаточно вспомнить вызвавший столь значительный общественный резонанс закон о монетизации льгот. И если «Царство Мое не от мира сего»[16], а человеческими руками Царство Божие построить на земле невозможно, то стоит ли в угоду псевдопатриотам и лжеправославным поддаваться очередному мирскому соблазну? И здесь нам кажется уместным вспомнить предостережение русского философа Е. И. Трубецкого, отметившего опасные тенденции своего времени, достаточно явственно воспроизводящиеся и в дне сегодняшнем: «Громилы, лжеправославные, лжепатриоты, а с ними и новые лжепророки подготовят новый и более страшный, чем теперь, взрыв большевизма»[17], — в наших сегодняшних реалиях могут подготовить почву для новой, пятой по счету, российской катастрофы.

По сути, речь идет о выборе форм нашей настоящей и будущей жизни — свет­ском или клерикальном характере российского политического устройства, желательности или нежелательности церковно-государственного партнерства. На мой взгляд, наши «державные круги» предпринимают попытку, пусть еще довольно осторожную, осуществить некий план по внедрению в практику лубочных символов православия, самодержавия и народности. Пока в качестве ориентира выбран, с известной долей условности, 1913 год. Велик соблазн вернуться в последний относительно спокойный момент имперской истории, как будто не было последующих ужасов ХХ века. Между тем эти ужасы как раз и подготовило стойкое желание российской власти ничего по возможности не менять, сохранять отжившую форму монархического правления, сопротивляться наступающему миру модерна и искать нравственный идеал в Руси допетровской.

Идти вперед, глядя назад, сложно. Не видно пути под ногами, есть большой риск оступиться, потерять направление, выпасть из истории. И за 1913 годом наступили десятилетия вполне апокалипсические.

Сегодня мы, похоже, движемся к новому большому стилю эпохи — по аналогии с последним большим стилем 30-х годов прошлого века. Смутно мерещатся впереди черно-желтые имперские знамена, вкусно хрустящий снежок под юнкерским сапогом, жизнь под звуки царского гимна «Боже, царя храни», с парадами физкультурников, сиречь олимпийцев, на Красной площади.

Обращение к имперскому ретро, включающему тесное церковно-государственное партнерство, может стать последней не использованной властью возможностью явить граду и миру новую и одновременно старую, досоветскую, державность могущественной России. В какой мере эстетику нового/старого большого стиля удастся совместить с демократией, вопрос, конечно, интересный. Стиль существенно влияет на содержание политических процессов; большой стиль подталкивает страну если не к самодержавию, то к варианту православной монархии, обрамленной конституционными атрибутами. Монархия для современной России? В этом безумии существует своя система. «Расцвет позавчерашних идеологий есть верный признак начавшейся агонии вчерашних идей, — утверждал Федор Степун в своих «Мыслях о России». — Этим и объясняется их бредовый, горячечный характер... Оживить отживающую идеологию не может ничто вторгающееся в жизнь не как роковой момент в становлении идей, а как порождение все той же подлежащей оживлению мертвой идеологии. Потому попытки гальванизации идеологий всегда лишь обличают их окончательную мертвость».

Да и вернуться ни в истории, ни в жизни никуда нельзя. Традиционализм, в том числе в своем религиозном исполнении, исчезающая материя. Искусственное «возрождение» традиционализма не только абсурдно и неизбежно комично, но и разрушительно.

Вероятно, часть церковных иерархов и общественности стремятся «слиться» с государством, сделать церковь первой среди равных. Однако они должны понимать и последствия осуществления таких прожектов, в том числе для РПЦ. Если церковь станет играть столь же важную роль в жизни государства, какую в советский период нашей истории играла КПСС, Кремль возьмется за управление церковными структурами всерьез. И можно не сомневаться, что такой курс будет губителен для авторитета той же церкви. Россия не мононациональная Польша, где клерикальная политика проводится при поддержке этнически однородной массы традиционалистов. В России традиционалисты тоже есть, но они исторически принадлежат к разным этническим группам и религиям. Самое страшное, что можно сделать в условиях исторически сложившейся культурно-религиозной разнородности, — это с детства проводить границу между людьми по принципу вероисповедания. Такая ментальная граница разделит общество на «свой — чужой», а дальше у невидимого барьера есть все шансы стать видимым, отвердеть в новых государственных очертаниях.

Польша, как, впрочем, и другие страны Восточной Европы, а также Россия, сохранила большую, чем в Западной Европе, приверженность религиозно-культурному традиционализму благодаря явному, а чаще скрытому антикоммунистическому движению. Подобное боролось с подобным, идеи боролись с идеями. В итоге мы вместе с нашими соседями по блоку «пропустили» значительную часть фундаментальных процессов ХХ века: формирование общества потребления, переход массовых интересов из сферы максималистских гражданских и религиозных идеологий в мир материальной достижительной жизни. Факт тем не менее, что и в сегодняшней Франции, и в современной России число воцерковленных людей, особенно среди молодежи, составляет лишь несколько процентов.

Эта индифферентность к религии основной массы населения, поглощенность людей реальными земными заботами, а также всепроникающее влияние массовой культуры объективно сохраняет, «консервирует» Россию в ее нынешних границах. Усиление влияния религиозных идеологий на жизнь отдельных регионов и страну в целом угрожает нашему общему будущему. Вот почему стремление навязать школьникам уроки православия не частность, а проявление неверного пред­ставления о развитии общества, его перспективах как единого социума. Такие стра­тегические ошибки вытекают из непонимания места России в меняющемся мире, боязни институциональной интеграции в европейские структуры. Они результат непродуктивного поиска «третьего» пути и нежелания части российской полити­ческой элиты расставаться с ментальной составляющей имперского н­аследия.

Сегодня имеется в виду скорее строительство этнонациональной — русской, а не всемирной — идеократической империи. Пусть в разной степени, но Россий­ская империя и СССР были такими стремившимися к всемирности идеократиче­скими империями.

Обладая сугубо мифологическим мышлением, радикальные сторонники воз­рождения империи, выхода к границам 1991-го, а то и 1913 года плохо воспринимают исторические закономерности, каждый раз открывая для себя историю заново, рассматривая ее как хаотическое нагромождение случайностей. И традиционная, респектабельная империя типа английской кажется им слишком слабой и либеральной. Скорее прельщают эстетика и геополитические заявки Третьего рейха. Его история им, конечно, указ, но двенадцать лет его существования воспринимаются как историче­ская случайность, а не как неизбежность. Тогда почему бы не попробовать осуществить близкий по духу проект в России, конечно, в сугубо православном и самодержавном обрамлении. Это у них было всего двенадцать лет, а «наша» Империя во главе с императором будет существовать именно тысячелетие, она будет существовать как бы вне физического времени, в пространстве времени мифологического.

Мы полагаем, что в многонациональном и многоконфессиональном государстве ставка на этнический национализм может привести лишь к радикальному увеличению национализма «малых» народов, усилить в стране не центростремительные, но центробежные силы. В по­лиэтническом и поликонфессиональном российском обществе крайне опасно ­играть на этнонациональных чувствах: ­акцент на этнической и религиозной идентичности больших и малых народов ни к чему, кроме повышения вероятности распада государства, привести не может.

Если длительное и относительно устойчивое совместное сосуществование разнородных российских регионов, людей, их населяющих, возможно в принципе, то эта возможность базируется на двух основных принципах: реальном федерализме с элементами конфедерации и гражданской, полиэтнической нации. И здесь мы вполне соответствуем нашей исторической традиции, поскольку гражданская, а не этническая нация выражает родовую связь с гражданством империи. Наша «цветущая сложность» имперского наследства здесь может быть полезна, по этой причине мы не можем формировать этническую нацию, но можем полиэтническую и гражданскую. В смысле соблюдения гражданских и политических свобод, прав человека вообще, такой вариант заведомо предпочтительней.

Что может помочь и помешать осуществлению этих принципов, а следовательно, и дальнейшей совместной жизни людей на территории Российского госу­дарства?

Совместную жизнь гражданской нации в федеративном/конфедеративном государстве возможно строить на началах социальной достижительной активности человека. В погоне за «российской мечтой» в ее московском, якутском, дагестанском оформлении он может хотя бы на время не вспомнить, «кто он, откуда и куда идет» или, во всяком случае, шел раньше — «забыть» о своей культурно-цивилизационной идентичности. Пока он о ней «забыл», пока она на периферии его сознания, пока она не определяет его социальную активность, постимперское Российское государство будет существовать в своих нынешних границах.

Еще сегодня, несмотря на все попятные, ретроградные движения, традиционная религиозная идентичность различных этнических общностей присутствует в общественном сознании во многом в скрытой, латентной форме. Она размыта европеизацией и унификацией разной степени интенсивности и продолжительности, в случае Центральной России — начиная с царствования Алексея Михайловича и Петра I, и политикой тотальной секуляризации, проводимой советской властью.

Сегодняшняя невнятность этнической и религиозной самоидентификации россиян объединяет страну, сглаживает меж­этнические и межрелигиозные противоречия. Как только процесс этнорелигиозного возрождения станет по-настоящему массовым, эти противоречия серьезно обострятся, ставя под вопрос территориальную целостность страны. Чем более явлены, актуализированы цивилизационные, религиозные начала жизни российских регионов, тем менее устойчива конструкция российской государственности. Степень латентности традиционализма определяет степень прочности России.

Сегодня груз имперского наследия влияет на выбор между де-факто унитарным и федеративным/конфедеративным государством, детерминирует выбор между демократией и различными формами авторитаризма. Многие из тех, кто сегодня волею судеб оказался в когорте людей, принимающих политические решения, проводят внутри страны неоимперскую политику унификации социокультурного пространства, минимизации согласования региональных интересов. Похоже, что ­выбор между двумя вариантами сделан. Де-факто выбран вариант воссоздания унитарного государства.

Во многом из неоимперского состояния государства проистекает и отказ от демократии в пользу ее управляемого, а в чем-то даже декоративного варианта. Но этнорелигиозные и стадиальные различия российских регионов делают унитарную форму организации государства (де-юре или де-факто) и демократию малосовместимыми. Выбор в пользу унитарности во многом влияет и на ситуационные действия власти по выстраиванию формальных и неформальных «вертикалей» в политике, бизнесе, СМИ. Возможно, что этот путь эффективен сегодня, но эффект этот временный, сугубо тактический.

Да, демократический путь развития страны как национального государства декларирован в действующей конституции, но из советской истории мы знаем так же и то, что декларирование демократических принципов еще не означает их практического соблюдения. Здесь достаточно вспомнить сталинско-бухаринскую конституцию 1936 года и проходившие с 1965 года выступления правозащитников под лозунгом «Соблюдайте вашу конституцию». Сегодня мы наблюдаем восстановление модели имитационно-правовой государственности, и пока культура протогосударственна, а общество атомизи­ровано, нельзя априорно исключать возможность негативных сценариев нашего будущего.

Русским европейцам нельзя самоуспокаиваться и благодушествовать: играя в великодержавную риторику, политическая элита страны способна заиграться, под воздействием собственной пропаганды выйти за границы здравого смысла, против своей воли оказаться втянутой в ситуационную логику неоимперского процесса. Следование неоимперской практической политике катастрофично, неизбежно сопряжено с человеческими страданиями и территориальной дезинтеграцией российского государства, разрушением его географической целостности.

Сегодня все мы современники и невольные свидетели/участники происходящих в стране событий. Мы знаем, что в постсоветской России сказанное слово слабо влияет на изменения социокультурной реальности, но способно вызвать научный и общественный резонанс. Мы знаем также, что вопрос о роли личности в истории открыт и сегодня, пока мы остаемся современниками событий, у нас остается хотя бы теоретический шанс что-то изменить, попробовать избежать осуществления наиболее негативных сценариев российского будущего. Завтра, когда очередные исторические события уже произойдут, это будет уже невозможно, поэтому мы пытаемся успеть сегодня.