Общий наркоз

Зачем тебе так высоко, в созвездья,

лежать бы на столе, не дёргаясь в галоп,

без памяти, как тихие соседи,

ударенные в лоб.

И что тебе так в высоту неймётся,

всё через крышу, через облака,

и кто тебе в поводыри наймётся,

как Верная Рука?

Когда взлетаешь ты над Петербургом,

не отличая площади от луж,

мечтаешь ли о встрече с демиургом,

и атаманом душ?

Ах, не лукавь, упрямая, бесслёзно

наркоз глотая, как последний воздух –

лети, лети, пока ещё не поздно,

ведь «души милых на высоких звёздах»!

***

Надень сюртук, приятель, выйди в сад,

иди вперёд, до А нглийского дуба,

там для тебя устроен вернисаж,

где лопухи сверкают мощно, как посуда,

начищенная щедрою рукой.

Но век ушёл. Не встретишь Робин Гуда.

Не слышно песен вольности святой.

***

Тяжёлые тени деревьев,

и воздух упруг,

как птичьи упорные перья,

как срубленный прут.

Загнали вздохнувшую воду

в стоячий ночлег.

Всё благостней стало. И гордо

за маслом стоит человек.

***

Пространство задыхается, скорбя,

от времени не в силах отделиться.

Больное солнце вставлено в глазницу –

привычный лик земного бытия.

Не находясь со временем в ладу,

сопротивляюсь пагубным объятьям,

и если б не прямые руки братьев-

не внести б давнишнюю вражду.

***

Побелка кустов и асфальта,

сезонный и скучный ремонт –

всё ту ж ежегодную кальку

с Адама до лучших времён

снимает чертёжник высокий,

планируя ночь и фонарь,

и вновь равноденствия сроки

вгоняя в свой звёздный букварь…

Тяжелая белая стенка,

и сыплется мел с потолка,

привычно заныла коленка,

привычно немеет рука,

и снова уходишь до света,

и снова – без света домой…

Чертёжник! Достань из жилета

грача, подорожник и зной!

***

На границе земли и канала

не спеша подбирали слова,

и лучилось едва вполнакала

клочковатое солнце в стволах.

На границе сезонов и горя

так тихонько плескалась вода,

будто вести неконченой вторя

телеграфные провода

трепетали. И поздняя осень

шла с Лебяжьей насквозь через сад

и, споткнувшись о невскую просинь,

возвращалась кругами назад.

На границе упора и тяги

не спешили. Боялись начать.

А пока канцелярский трудяга

аккуратно дохнул на печать.

***

Плавные чайки кричат,

хрипло взлетая с камней,

брошенный невзначай

к морю ползёт ручей.

Лодки застывший бок,

ветровое в песке стекло,

продли, если можешь, Бог,

живое наше тепло…

***

(размышления под стук колёс вагона)

Когда уже невмоготу

повсюду видеть суету,

тщету и мелочность карьер,

когда стремятся в пустоту,

смеясь, уходят в темноту -

как ночью падают в карьер;

когда вокруг немолчный стук,

и в край, где травы не растут,

везут немногих – тех, кто смел,

и вот – газетный кляп во рту,

волочат за верстой версту,

и горький воздух тих и сер;

и зная, что не обрету

мою единственную, ту,

с которой можно «в мире мер»,

и в алкоголе не сплету

в ночном заброшенном порту

венок из вымыслов и вер –

тогда, печальна и дика

в мир выдыхается строка.

***

В.Д. и Г.К.

Это бора идёт, и торопятся в страхе деревья

лист зелёный сложить под надёжное ветки крыло.

Кто сказал, что настало спокойное летнее время,

кто сказал, что тебе, да и мне повезло?

Нам досталась по праву завидная роль очевидцев

на родимой земле, между каменных гор и домов,

и на зеркале ветра готово опять отразиться

то рябое лицо в обрамлении праведных слов.

Мы захвачены ветром, который стирает морщины,

и ровняет под нуль новобранцев нестриженый ряд,

отдаёт якоря, запускает моторы в машинах,

и надежда живёт только в слове приглУшенном «брат»».

***

Я доползу, цепляясь зубами за снег,

за клёна целительный ствол.

Что б вы ни пели, чтоб вы ни шили, я – человек,

век мой ещё не прошёл.

Гирю привесили, взяли в кольцо,

будто навек

вбили осиновый кол.

Век мой, обточенный заподлицо,

слышишь, век?

Сбитые локти, но я уже пол-

пути сделал вперёд и вверх.

Я доползу, хватаясь за ветвь

и огибая пруд.

Колет лицо, но ведь

меня ждут.

***

Отлетало лето

песенкой Булата,

было на болоте

сыро, беловато.

ночь закрыла ставни,

села в уголке
кто-то тихо стонет

в плавнях на реке.

знаю, под Ростовом,

где растёт овёс,

небо расцветает в брызгах

капель звёзд.

если бы болото перегнать в овсы,

если б кто по блату

перевёл часы!

***

Взлетев над озером, с размаха,

разрезав тросом рослый воздух,

мне поздно надевать рубаху

белей берёзы; так же поздно

взглянуть назад, где мир и розы,

где мнится роздых.

Ещё взлетая ближе к кронам

вдруг задохнуться от удачи,

что вместо бросовых вагонов,

и воронья, и передачи,

живут пространство, воздух, ели и

златые косы Лорелеи.

Над серо-синим и прозрачным

в полёте, в воздухе отвесном,

ты кажешься себе – удачлив –

уже каким-то бестелесным,

и вот, лопатки прорастают.

и тянет в стаю.

***

Стихи не пишутся, и голова светла,

лежу на койке, словно на тандыре.

Лениво распалённая метла

гуляет в этом раскалённом мире.

Из ашхоны бредёт Зиядулла,

медлительный, как персиковый сад.

Он у калитки замедляет ход.

Удачу да пошлёт ему аллах!

Я говорю ему тихонько «мондахо!»,

он тихо отвечает «саломат»!

ашхона – столовая; мондахо – Бог в помощь; саломат – и вам… (тадж)

***

Претерпевая ясность и жару

мир в этом крае вовлечён в игру

как притвориться неподвижным телом.

Арык лениво высунул язык,

и капли исчезают в тот же миг,

старик в проёме улицы возник,

но так и не сумел возникнуть целым…

***

И.З.

Когда ты придёшь проводить меня

в последнюю экспедицию,

скажи – он был весел,

скажи – он старался помочь другим.

Из догорающих угольев выглянет

почти незаметная птица,

и не сдвинув пепел

взлетит, догоняя дым.

Начертит невидимая птица круг

над твоей головою,

скажи – он рассказывал смешные штуки,

скажи – он пытался любить.

По эту сторону жизни темно, если ты один,

и светло, коль двое,

а там неизвестно,

как доведётся быть…

Скажи… да нет, улыбнись лукаво,

он был весел, хоть жил и не в лучший век.

Смотри - сражаются ангел и дьявол

за душу, пока им не скажут «брек»!

февраль 87

Девяностые – двухтысячные

***

А.Ф.

Эту смуту души распиши на семьсот километров

и умножь на туман, заливающий аэропорт,

посмотри, как разбросаны осени поздней приметы,

как за ветром летит опадающих листьев эскорт.

Распиши на года, на дожди и на чувство потери,

и умножь на слова, что твердил Проповедник не раз,

посмотри, как с осины последние листья слетели…

…и с трудом забываешь, какими мы были до нас.

август 87

***

Пока не требует поэта

к священной жертве Аполлон…

А Пушкин

Нет, далеко не Аполлон,

и к жертве, вовсе не священной,

скорее к травме бытовой,

на площади, среди колонн,

куда плетёшься с телом бренным,

а там – автобус и ОМОн!

лето 88

***

Would you be my Valentine?

Жёлтые листья, как чайки, летают над садом,

красные листья пикируют в тёмный канал.

Кашляет осень. Укутанный пёстрым нарядом,

город таращится в сотни туманных зеркал.

Смутное время, как облако над Петербургом.

Видишь, как перья топорщит имперский орёл?

Запах тревоги разносится в воздухе буром,

и у ростральных колонн дождевой ореол.

Вот и зима надвигается, как гильотина.

Что ж остаётся, когда на дворе карантин?

Только спросить – ты дождёшься меня, Валентина?

Только услышать далёкое – жду. Валентин…

январь 89

***

To Phyllis

Стеклянная нота над быстро текущей Невой,

и шелест звезды, что по небу тихонько летела,

и бледный огонь, охраняющий, как часовой

движенья души, и пространство – от тела до тела.

Стеклянное пенье. Невольно бормочешь стихи.

На цыпочки мост привстаёт, чтобы слушать сонеты,

И белою ночью вам Бог отпускает грехи –

влюблённые женщины, и фантазёры – поэты.

Над быстротекущей Невою – куда – в океан?

Бледнея, звезда опускается плавной дугою,

ты, может быть, видишь её в штате Мэн по утрам,

встающей из пены, озябшей, прекрасной, нагою?

Ты кланяйся ей. Ты напомни, как в белую ночь

стояли, следя за моста разведённого тенью…

Я здесь в одиночестве стал до «Эрети» охоч»,

глоток – и услышу ночное стеклянное пенье.

июнь 89

***

Кудрявая девочка, плавающая по абонементу,

стриженая кайфоловка со светлыми выпуклыми глазами…

Ренуар и Дега были бы твои клиенты –

как они любили блондинок с кожей, излучающей сиянье!

Куда несет тебя ветром и алкоголем

в этом шатающемся от напряжения мире?

Ты идешь по проспекту, как по ночному полю,

ты живешь под знаком Луны, не доверяя солнечной силе.

Все вы как заблудившиеся дети,

я испытываю к тебе двоякую нежность:

мальчик, ребенок, наездник, – и женщина… В вечернем свете

мне нравится смотреть на твою неправильную фигуру…

Все рушится… Но чтобы ты не упала сдуру,

выходя из трамвая, подаю тебе руку – я за это в ответе!

октябрь 90.